ловцов и грозит  кораблекрушением;
бледные, все ждут смерти,  но  успокаиваются  небо  и  море,  и  люди  полны
ликования, потому что полны были страха. Близкий человек  болен,  его  пульс
сулит беду; все, желающие его выздоровления, болеют душой; он  поправляется,
но еще не может ходить так, как раньше, - и такая радость у всех, какой и не
было, когда он разгуливал, здоровый и сильный! И не только внезапные, против
воли обрушившиеся бедствия заставляют почувствовать,  как  хороши  жизненные
блага: люди ищут насладиться ими путем обдуманных  и  добровольных  лишении.
Человек не будет наслаждаться едой и питьем, если не перестрадает от  голода
и жажды. Пьяницы едят соленое, чтобы разжечь жажду, и  наслаждаются,  угашая
ее питьем. Обрученную невесту принято не  сразу  отдавать  из  дома:  жалким
даром может показаться мужу та, о которой он не вздыхал долгое время, будучи
женихом.
     8. Так всегда с  радостью:  возникает  ли  она  по  поводу  гнусному  и
отвратительному, по дозволенному ли и законному; в сердце ли самой чистой  и
честной дружбы; при мысли о том, кто "был мертв и ожил, пропадал и нашелся":
всегда большой радости предшествует еще большая скорбь. Почему это,  Господи
Боже мой? Ведь Ты для Себя Сам - вечная Радость,  и  те,  кто  вокруг  Тебя,
всегда радуются о Тебе. Почему же в этой юдоли чередуются ущерб  и  избыток,
раздор и примирение? Или это закон для нее, и его именно дал  Ты  ей,  когда
справедливой мерой определил Ты свое место и время и свою  честь  во  всяком
благе всему творению Своему - от небесных  высот  и  до  земных  глубин,  от
начала и до конца времен, от Ангела и до червяка, от  первого  вздоха  и  до
последнего. Увы, мне! Как высок Ты на высотах и глубок в глубинах! Ты никуда
не уходишь, но с трудом возвращаемся мы к Тебе.

IV.

     9. Господи! Пробуди  же  нас  и  призови  к  Себе,  обожги  и  восхить,
воспламени и облей  своим  сладостным  благоуханием:  да  полюбим  Тебя,  да
бросимся к Тебе. Разве многие не  возвращаются  к  Тебе,  как  Викторин,  из
темноты адского подземелья? Они подходят к Тебе и озаряются тем  светом,  от
которого люди получают силу стать сынами  Твоими.  Если,  однако,  они  мало
известны, то и те, кто их знал, меньше о. них радуются. Когда же радостно со
многими вместе, то и радость каждого полнее: один от  другого  накаляются  и
пламенеют. А потом известные многим - многим поддержка на пути к спасению, и
многим, за ними следующим, вожди. Вот почему и  те,  кто  предшествовал  им,
много о них ликуют, ибо не о них одних ликуют.
     Да не будет, конечно, того, чтобы в святилище Твоем  богачей  принимали
впереди бедняков, а знатных впереди незнатных: ведь Ты  же  "избрал  слабых,
чтобы смутить сильных, и незнатных в  мире  этом  и  презренных  избрал  Ты;
ничего не  значащих  сделал  значительными  и  обессилил  значительных".  И,
однако, этот самый "меньший из апостолов Твоих", в устах которого прозвенели
эти слова Твои, предпочел называться не Савлом, как раньше, а Павлом в  знак
великой победы: он, воин, сразил гордость проконсула Павла, подвел  его  под
легкое иго Христово и привел в подданство Великому Царю.  Крепче  поражается
враг от человека, которого он крепко держал и через которого многих  держал.
Сильнее держит он великих мира ссылкой на их  знатность,  а  через  них  еще
большее число - ссылкой на авторитет знати. С какой же благодарностью думали
о Викторине, чье  сердце  дьявол  удерживал  как  неприступную  крепость,  о
Викторине, чей язык, как грозным острым  оружием,  поражал  многих.  Полнота
ликованья прилична была сынам Твоим, ибо Царь наш связал сильного, на глазах
людей сосуды Его были у врага вырваны, очищены и приготовлены в честь  Тебе,
"полезные Господу на всякое доброе дело".

V.

     10. Когда Симплициан, Твой человек, рассказал мне это  о  Викторине,  я
загорелся желанием ему подражать: для того, конечно, он и рассказывал. Потом
он  прибавил  еще,  что  во  времена  императора  Юлиана  был  издан  закон,
запрещавший христианам преподавание грамматики и риторики: подпав  под  этот
закон, он предпочел покинуть школу болтовни,  но  не  Твое  Слово,  "которое
делает  красноречивыми  уста  младенцев".  И   он   показался   мне   скорее
счастливцем, чем мужественным человеком: нашел случай освободиться для Тебя.
Я вздыхал об этом, никем не скованный, но в оковав  моей  собственной  воли.
Мою волю держал враг, из нее сделал он для меня цепь и связал меня. От  злой
же воли возникает  похоть;  ты  рабствуешь  похоти  -  и  она  обращается  в
привычку; ты не противишься привычке - и она обращается в  необходимость.  В
этих взаимно сцепленных кольцах (почему я и говорил о цепи) и  держало  меня
жестокое рабство. А новая воля, которая зарождалась во мне и желала, чтобы я
чтил  Тебя  ради  Тебя  и  утешался  Тобой,  Господи,  единственным   верным
утешением, была еще бессильна одолеть прежнюю, окрепшую и застарелую. И  две
мои воли,  одна  старая,  другая  новая;  одна  плотская,  другая  духовная,
боролись во мне, и в этом раздоре разрывалась душа моя.
     11. Я понимал, что сам являюсь доказательством того, о чем  читал,  как
"тело замышляет против духа, а дух против тела". Я жил и тем  и  другим,  но
больше жил в том, что в себе одобрял, чем в том, чего в себе не одобрял. Тут
меня скорее не было, ибо по  большей  части  я  терпел  против  воли,  а  не
действовал по собственному желанию. И,  однако,  привычка,  мною  созданная,
упрямо восставала на меня: по своей воле пришел я туда, куда не  хотел.  Кто
по праву может противиться справедливой каре, настигающей грешника? И у меня
уже не было того извинения, которым я обычно прикрывался: "Я еще не отвергаю
мира и не служу Тебе, потому что не постиг еще ясно истины" - она  уже  была
мне ясна. Меня связывало земное; я отказывался  стать  Твоим  воином  и  так
боялся разгрузки от всякой ноши, как следовало бы бояться нагрузки.
     12. Мирское бремя нежно давило на меня, словно во сне; размышления  мои
о Тебе походили на  попытки  тех,  кто  хочет  проснуться,  но,  одолеваемые
глубоким сном, вновь в него погружаются. И  хотя  нет  ни  одного  человека,
который пожелал бы всегда спать, - бодрствование, по  здравому  и  всеобщему
мнению,  лучше,  -  но  человек  обычно  медлит  стряхнуть  сон:  члены  его
отяжелели, сон уже неприятен, и, однако, он спит и  спит,  хотя  пришла  уже
пора вставать. Так и я уже твердо знал,  что  лучше  мне  себя  любви  Твоей
отдать, чем злому желанию уступать; она влекла и побеждала, но оно было мило
и держало. Мне нечего  было  ответить  на  Твои  слова:  "Проснись,  спящий;
восстань из мертвых, и  озарит  тебя  Христос".  Мне,  убежденному  истиной,
вообще нечего было ответить Тебе, везде являющему истину Своих  слов,  разве
только вяло и устало: "сейчас", "вот  сейчас",  "подожди  немного",  но  это
"сейчас и сейчас" не определяло  часа,  а  "подожди  немного"  растягивалось
надолго. Напрасно сочувствовал я "закону  Твоему,  согласному  с  внутренним
человеком", когда "другой закон в членах моих противился закону ума моего  и
делал  меня  пленником  закона  греховного,  находящегося  в  членах  моих".
Греховный же закон - это власть и сила привычки, которая влечет и удерживает
душу даже против ее воли, но заслуженно, ибо в эту привычку соскользнула она
добровольно. Кто же может  освободить  меня,  несчастного,  от  "этого  тела
смерти", как не благодать  Твоя,  дарованная  через  Господа  нашего  Иисуса
Христа?

VI.

     13. Исповедуюсь  Тебе,  Господи,  мой  Помощник  и  мой  Искупитель,  и
расскажу, как освободил Ты меня  от  пут  плотского  вожделения  (они  тесно
оплели меня) и от рабства мирским делам. Я вел обычную свою жизнь, а тревога
моя росла; ежедневно вздыхал я о Тебе - и посещал  церковь  Твою,  насколько
позволяли дела мои, под бременем которых  я  стонал.  Со  мною  жил  Алипий,
освободившийся от своих обязанностей юрисконсульта после того, как он был  в
третий раз асессором; он поджидал, кому продать свои советы, как я  продавал
уменье говорить (если только можно  ему  научить).  Небридий  уступил  нашим
дружеским просьбам и пошел в помощники  к  Верекунду,  задушевнейшему  другу
нашему, медиоланскому уроженцу.  Верекунд  был  грамматиком  и  очень  хотел
получить верного помощника из нашей среды (он в нем очень  нуждался),  а  по
праву дружбы и требовал его от нас. Небридия привела к  нему  не  погоня  за
выгодой  -  он  бы  достиг   большего,   если   бы   занялся   преподаванием
самостоятельно - но, кроткий и  нежный  друг,  он  по  долгу  дружелюбия  не
захотел пренебречь нашей просьбой. Вел он себя на своем месте очень разумно,
остерегаясь известности среди лиц важных "в мире сем", и тем  самым  избегал
всякого беспокойства душевного: он хотел душе  своей  свободы  и  как  можно
больше досуга для исследования, чтения и слушания мудрых бесед.
     14.  И  вот  однажды  -  не  припомню,  по   какой   причине   Небридий
отсутствовал, приходит к нам домой, ко мне и к Алипию, некий Понтициан,  наш
земляк, поскольку он был  уроженцем  Африки,  занимавший  видное  место  при
дворе; не помню, чего он хотел от нас. Мы  сели  побеседовать.  Случайно  он
заметил на игорном столе, стоявшем перед нами,  книгу,  взял  ее,  открыл  и
неожиданно  наткнулся  на  Послания  апостола  Павла,  а  рассчитывал  найти
что-либо из книг, служивших преподаванию, меня изводившему. Улыбнувшись,  он
с изумлением взглянул на меня и поздравил с тем, что эти и только эти  книги
вдруг оказались,  у  меня  перед  глазами.  Он  был  верным  христианином  и
неоднократно простирался пред Тобой, Боже наш, часто и  длительно  молясь  в
церкви. Когда я объяснил ему, что я больше всего занимаюсь Писанием, зашел у
нас разговор (он стал рассказывать) об Антонии, египетском  монахе,  изрядно
прославленном среди рабов Твоих, но нам до того часа неизвестном.  Узнав  об
этом, он только о нем и стал говорить, знакомя невежд с  таким  человеком  и
удивляясь этому нашему невежеству. Мы остолбенели: по свежей памяти, почти в
наше время неоспоримо засвидетельствованы чудеса Твои, сотворенные по правой
вере в Православной Церкви. Все были изумлены: мы -  величием  происшедшего;
он - тем, что мы об этом не слышали.
     15. Отсюда завел он речь о  толпах  монахов,  об  их  нравах,  овеянных
благоуханием Твоим, о  пустынях,  изобилующих  отшельниками,  о  которых  мы
ничего не знали. И в Медиолане, за городскими стенами, был монастырь, полный
добрых братьев, опекаемых Амвросием, и мы о  нем  не  ведали.  Он  продолжал
говорить, и мы  внимательно,  молча,  слушали.  Тут  перешел  он  к  другому
рассказу: он и три других товарища его были  однажды  в  Тревирах,  и  когда
император после полудня глядел на цирковые зрелища,  они  вышли  погулять  в
парк, начинавшийся за городскими стенами. Прохаживались они парами; он и еще
кто-то с ним вместе отделились, а двое других  тоже  отделились  и  пошли  в
другую сторону. Бродя туда-сюда, они набрели на хижину, где жили некие  рабы
Твои, "нищие духом, каковых есть Царство Небесное", и  нашли  там  книгу,  в
которой описана была жизнь Антония. Один из них  стал  ее  читать:  дивится,
загорается, читает и замышляет кинуться  в  такую  жизнь:  оставить  мирскую
службу и служить Тебе. Оба они были агентами тайной полиции. И вот внезапно,
полный святой любви и чистого стыда, гневаясь на себя, обратил он  глаза  на
друга и говорит ему: "Скажи, пожалуйста,  чего  домогаемся  мы  всем  трудом
своим? чего ищем? ради  чего  служим?  можем  ли  мы  на  службе  при  дворе
надеяться на что-либо большее, чем на звание "друзей  императора"?  а  тогда
все прочно и безопасно? через сколько опасностей  приходишь  к  еще  больщей
опасности? и когда это будет? а другом Божиим,  если  захочу,  я  стану  вот
сейчас".
     Он сказал это, мучаясь рождением новой  жизни,  и  вновь  погрузился  в
книгу: и читал и менялся в сердце своем, которое Ты видел,  и  отрекался  от
мира, как вскоре и обнаружилось. Читая, обуреваемый волнением, среди громких
стенаний он отделил и определил, что лучше; уже стал Твоим и  сказал  другу:
"Я отбрасываю наши прежние надежды, я решил служить Богу вот с  этого  часа,
вот на этом месте.Не хочешь, не подражай, но не возражай!". Тот ответил, что
за такую плату и на такой службе он ему верный  товарищ.  И  оба  уже  Твои,
строили они себе башню за подходящую им цену: "Покинуть все свое и следовать
за Тобой".
     Между тем Понтициан со своим спутником прогуливались в  другой  стороне
парка; разыскивая товарищей, пришли они в то самое место, нашли их  и  стали
уговаривать вернуться, потому что день уже угасал. Те рассказали  им,  какое
решение было угодно им принять, каким образом родилось и  укрепилось  в  них
такое желание, и попросили, если  они  отказываются  присоединиться,  то  не
докучать им. Понтициан и его спутник остались  в  своем  прежнем  состоянии,
хотя и оплакивали себя. Почтительно поздравив товарищей, они  поручили  себя
их молитвам, и, влача сердце свое в земной  пыли,  ушли  во  дворец,  а  те,
прильнув сердцем к небу, остались в хижине. А были у обоих невесты;  услышав
о происшедшем, они посвятили Тебе девство свое.

VII.

     16. Так говорил Понтициан.  Ты  же,  Господи,  во  время  его  рассказа
повернул меня лицом ко мне самому: заставил сойти с того  места  за  спиной,
где я устроился, не желая всматриваться в себя. Ты  поставил  меня  лицом  к
лицу со мной, чтобы видел я свой позор и грязь, свое убожество, свои лишаи и
язвы. И я увидел и ужаснулся, и  некуда  было  бежать  от  себя.  Я  пытался
отвести от себя взор свой, а он рассказывал и рассказывал, и Ты вновь ставил
меня передо мной и заставлял, не отрываясь, смотреть  на  себя:  погляди  на
неправду свою и  возненавидь  ее.  Я  давно  уже  знал  ее,  но  притворялся
незнающим, скрывал это знание и старался забыть о нем.
     17. И чем горячее любил я тех, о ком слышал, - кто по  здравому  порыву
вручили себя целиком Тебе для исцеления, тем ожесточеннее  при  сравнении  с
ними ненавидел себя, ибо много лет моих утекло (почти двенадцать лет) с  тех
пор, как  я  девятнадцаталетпим  юношей,  прочитав  Цицеронова  "Гортензия",
воодушевился мудростью, - но не презрел я земного счастья и  все  откладывал
поиски  ее,  а  между  тем  не  только  обретение,  но   одно   искание   ее
предпочтительнее обретенных сокровищ и царств и плотских  услад,  готовых  к
услугам нашим. А юношей я был  очень  жалок,  и  особенно  жадок  на  пороге
юности; я даже просил у Тебя целомудрия и говорил:  "Дай  мне  целомудрие  и
воздержание, только не сейчас". Я боялся, как бы Ты сразу же не услышал меня
и сразу же не исцелил от злой  страсти:  я  предпочитал  утолить  ее,  а  не
угасить. И я шел "кривыми путями" кощунственного суеверия не потому,  что  в
нем был уверен: я как бы предпочитал его  другим  учениям,  но  не  смиренно
исследовал их, а противился им, как враг.
     18. И я давно думал, что, презрев  мирские  надежды,  со  дня  на  день
откладываю следовать за Тобой Одним,  потому  что  не  являлось  мне  ничего
определенного, куда направил бы я путь свой. И  вот  пришел  день,  когда  я
встал обнаженный перед самим собой, и совесть моя завопила: "Где твое слово?
Ты ведь говорил, что не хочешь сбросить бремя суеты,  так  как  истина  тебе
неведома. И вот она тебе ведома, а  оно  все  еще  давит  тебя;  у  них  же,
освободивших плечи свои, выросли крылья: они  не  истомились  в  розысках  и
десятилетних (а то и больше) размышлениях". Так, вне себя от жгучего  стыда,
угрызался я во время понтицианова рассказа. Беседа окончилась, изложена была
причина, приведшая его к нам, и он ушел к себе, а я - в себя. Чего только не
наговорил я себе! Какими мыслями не бичевал душу свою, чтобы она согласилась
на мои попытки идти за Тобой! Она сопротивлялась, отрекалась и  не  извиняла
себя. Исчерпаны были и опровергнуты все ее доказательства, но осталась немая
тревога: как смерти боялась она, что ее вытянут из русла привычной жизни,  в
которой она зачахла до смерти.

VIII.

     19. В этом великом споре во внутреннем  дому  моем,  поднятом  с  душой
своей в самом укромном углу его, - в сердце моем, - кидаюсь я к Алипию  и  с
искаженным лицом, в смятении ума кричу:  "Что  ж  это  с  нами?  ты  слышал?
поднимаются неучи и похищают Царство Небесное, а мы вот  с  нашей  бездушной
наукой и валяемся в плотской грязи! или потому, что они впереди, стыдно идти
вслед, а вовсе не идти не стыдно?" Не знаю, что я еще говорил в том же роде;
в своем волнении я бросился прочь от  него,  а  он,  потрясенный,  молчал  и
только глядел на меня: речи мои звучали необычно. О моем душевном  состоянии
больше говорили лоб, щеки, глаза, цвет лица, звук голоса,  чем  слова,  мною
произносимые.
     При нашем обиталище находился садик, которым  мы  пользовались,  как  и
всем домом, потому что владелец дома, нас приютивший, тут не  жил.  В  своей
сердечной смуте кинулся я туда, где жаркой схватке, в которой я схватился  с
собой, никто не помешал бы до самого конца ее - Ты знал какого, а я  нет:  я
безумствовал, чтобы войти в разум, и умирал, чтобы жить; я знал, в  каком  я
зле, и не знал, какое благо уже вот-вот ждет меня. Итак, я отправился в  сад
и за мной, след в след, Алипий. Его присутствие не нарушало моего уединения.
И как бы он оставил меня в таком состоянии? Мы  сели  как  можно  дальше  от
построек. Душа моя глухо стонала, негодуя неистовым негодованием ьа то,  что
я не шел на союз с Тобой, Господи, а  что  надобно  идти  к  Тебе,  об  этом
кричали "все кости мои" и возносили хвалой до  небес.  И  не  нужно  тут  ни
кораблей, ни колесниц четверкой, ни ходьбы: расстояния  не  больше,  чем  от
дома до места, где мы сидели. Стоит лишь захотеть идти, и ты уже  не  только
идешь, ты уже у цели, но  захотеть  надо  сильно,  от  всего  сердца,  а  не
метаться взад-вперед со своей полубольной  волей,  в  которой  одно  желание
борется с другим, и то одно берет верх, то другое.
     20. В мучениях этой нерешительности я делал много жестов, которые  люди
иногда хотят сделать и не могут, если у них нет соответственных членов, если
эти члены скованы, расслаблены усталостью или им что-то мешает. Если я  рвал
волосы, ударял себя по лбу; сцепив пальцы, обхватывал  колено,  то  я  делал
это, потому что хотел. Я мог, однако, захотеть  и  не  сделать,  откажи  мне
члены мои в повиновении. Я делал, следовательно, многое в той  области,  где
"хотеть" и "мочь" не равнозначны, и не делал того, что мне было  несравненно
желаннее, и что я мог сделать, стоило только пожелать,  а  я  уж  во  всяком
случае желал пожелать.  Тут  ведь  возможность  сделать  и  желание  сделать
равнозначны: пожелать - значит уже сделать. И  однако  ничего  не  делалось:
тело мое легче повиновалось самым ничтожным желаниям души (двигаться членам,
как я хотел), чем душа в исполнении главного желания  своего  -  исполнения,
зависящего от одной ее воли.

IX.

     21. Откуда это чудовищное явление? Почему оно? Освети меня  милосердием
Твоим и позволь спросить об этом; может быть, ответ  прозвучит  из  тайников
наказанья, назначенного людям, из мрака сокрушений сынов Адама.  Откуда  это
чудовищное явление и почему оно? Душа приказывает  телу,  и  оно  тотчас  же
повинуется; душа приказывает себе - и встречает отпор. Душа приказывает руке
двигаться - она повинуется с такой легкостью, что трудно уловить  промежуток
между приказом и его выполнением. Но душа есть душа, а рука - это тело. Душа
приказывает душе пожелать: она ведь  едина  и,  однако,  она  не  делает  по
приказу. Откуда это чудовищное явление? И почему оно?  Приказывает,  говорю,
пожелать та, которая не отдала бы приказа, не будь у  нее  желания  -  и  не
делает по приказу. Но она не  вкладывает  себя  целиком  в  это  желание,  а
следовательно, и в приказ. Приказ действен в меру  силы  желания,  и  он  не
выполняется, если нет сильного же