ли агентами тайной полиции. И вот внезапно,
полный святой любви и чистого стыда, гневаясь на себя, обратил он  глаза  на
друга и говорит ему: "Скажи, пожалуйста,  чего  домогаемся  мы  всем  трудом
своим? чего ищем? ради  чего  служим?  можем  ли  мы  на  службе  при  дворе
надеяться на что-либо большее, чем на звание "друзей  императора"?  а  тогда
все прочно и безопасно? через сколько опасностей  приходишь  к  еще  больщей
опасности? и когда это будет? а другом Божиим,  если  захочу,  я  стану  вот
сейчас".
     Он сказал это, мучаясь рождением новой  жизни,  и  вновь  погрузился  в
книгу: и читал и менялся в сердце своем, которое Ты видел,  и  отрекался  от
мира, как вскоре и обнаружилось. Читая, обуреваемый волнением, среди громких
стенаний он отделил и определил, что лучше; уже стал Твоим и  сказал  другу:
"Я отбрасываю наши прежние надежды, я решил служить Богу вот с  этого  часа,
вот на этом месте.Не хочешь, не подражай, но не возражай!". Тот ответил, что
за такую плату и на такой службе он ему верный  товарищ.  И  оба  уже  Твои,
строили они себе башню за подходящую им цену: "Покинуть все свое и следовать
за Тобой".
     Между тем Понтициан со своим спутником прогуливались в  другой  стороне
парка; разыскивая товарищей, пришли они в то самое место, нашли их  и  стали
уговаривать вернуться, потому что день уже угасал. Те рассказали  им,  какое
решение было угодно им принять, каким образом родилось и  укрепилось  в  них
такое желание, и попросили, если  они  отказываются  присоединиться,  то  не
докучать им. Понтициан и его спутник остались  в  своем  прежнем  состоянии,
хотя и оплакивали себя. Почтительно поздравив товарищей, они  поручили  себя
их молитвам, и, влача сердце свое в земной  пыли,  ушли  во  дворец,  а  те,
прильнув сердцем к небу, остались в хижине. А были у обоих невесты;  услышав
о происшедшем, они посвятили Тебе девство свое.

VII.

     16. Так говорил Понтициан.  Ты  же,  Господи,  во  время  его  рассказа
повернул меня лицом ко мне самому: заставил сойти с того  места  за  спиной,
где я устроился, не желая всматриваться в себя. Ты  поставил  меня  лицом  к
лицу со мной, чтобы видел я свой позор и грязь, свое убожество, свои лишаи и
язвы. И я увидел и ужаснулся, и  некуда  было  бежать  от  себя.  Я  пытался
отвести от себя взор свой, а он рассказывал и рассказывал, и Ты вновь ставил
меня передо мной и заставлял, не отрываясь, смотреть  на  себя:  погляди  на
неправду свою и  возненавидь  ее.  Я  давно  уже  знал  ее,  но  притворялся
незнающим, скрывал это знание и старался забыть о нем.
     17. И чем горячее любил я тех, о ком слышал, - кто по  здравому  порыву
вручили себя целиком Тебе для исцеления, тем ожесточеннее  при  сравнении  с
ними ненавидел себя, ибо много лет моих утекло (почти двенадцать лет) с  тех
пор, как  я  девятнадцаталетпим  юношей,  прочитав  Цицеронова  "Гортензия",
воодушевился мудростью, - но не презрел я земного счастья и  все  откладывал
поиски  ее,  а  между  тем  не  только  обретение,  но   одно   искание   ее
предпочтительнее обретенных сокровищ и царств и плотских  услад,  готовых  к
услугам нашим. А юношей я был  очень  жалок,  и  особенно  жадок  на  пороге
юности; я даже просил у Тебя целомудрия и говорил:  "Дай  мне  целомудрие  и
воздержание, только не сейчас". Я боялся, как бы Ты сразу же не услышал меня
и сразу же не исцелил от злой  страсти:  я  предпочитал  утолить  ее,  а  не
угасить. И я шел "кривыми путями" кощунственного суеверия не потому,  что  в
нем был уверен: я как бы предпочитал его  другим  учениям,  но  не  смиренно
исследовал их, а противился им, как враг.
     18. И я давно думал, что, презрев  мирские  надежды,  со  дня  на  день
откладываю следовать за Тобой Одним,  потому  что  не  являлось  мне  ничего
определенного, куда направил бы я путь свой. И  вот  пришел  день,  когда  я
встал обнаженный перед самим собой, и совесть моя завопила: "Где твое слово?
Ты ведь говорил, что не хочешь сбросить бремя суеты,  так  как  истина  тебе
неведома. И вот она тебе ведома, а  оно  все  еще  давит  тебя;  у  них  же,
освободивших плечи свои, выросли крылья: они  не  истомились  в  розысках  и
десятилетних (а то и больше) размышлениях". Так, вне себя от жгучего  стыда,
угрызался я во время понтицианова рассказа. Беседа окончилась, изложена была
причина, приведшая его к нам, и он ушел к себе, а я - в себя. Чего только не
наговорил я себе! Какими мыслями не бичевал душу свою, чтобы она согласилась
на мои попытки идти за Тобой! Она сопротивлялась, отрекалась и  не  извиняла
себя. Исчерпаны были и опровергнуты все ее доказательства, но осталась немая
тревога: как смерти боялась она, что ее вытянут из русла привычной жизни,  в
которой она зачахла до смерти.

VIII.

     19. В этом великом споре во внутреннем  дому  моем,  поднятом  с  душой
своей в самом укромном углу его, - в сердце моем, - кидаюсь я к Алипию  и  с
искаженным лицом, в смятении ума кричу:  "Что  ж  это  с  нами?  ты  слышал?
поднимаются неучи и похищают Царство Небесное, а мы вот  с  нашей  бездушной
наукой и валяемся в плотской грязи! или потому, что они впереди, стыдно идти
вслед, а вовсе не идти не стыдно?" Не знаю, что я еще говорил в том же роде;
в своем волнении я бросился прочь от  него,  а  он,  потрясенный,  молчал  и
только глядел на меня: речи мои звучали необычно. О моем душевном  состоянии
больше говорили лоб, щеки, глаза, цвет лица, звук голоса,  чем  слова,  мною
произносимые.
     При нашем обиталище находился садик, которым  мы  пользовались,  как  и
всем домом, потому что владелец дома, нас приютивший, тут не  жил.  В  своей
сердечной смуте кинулся я туда, где жаркой схватке, в которой я схватился  с
собой, никто не помешал бы до самого конца ее - Ты знал какого, а я  нет:  я
безумствовал, чтобы войти в разум, и умирал, чтобы жить; я знал, в  каком  я
зле, и не знал, какое благо уже вот-вот ждет меня. Итак, я отправился в  сад
и за мной, след в след, Алипий. Его присутствие не нарушало моего уединения.
И как бы он оставил меня в таком состоянии? Мы  сели  как  можно  дальше  от
построек. Душа моя глухо стонала, негодуя неистовым негодованием ьа то,  что
я не шел на союз с Тобой, Господи, а  что  надобно  идти  к  Тебе,  об  этом
кричали "все кости мои" и возносили хвалой до  небес.  И  не  нужно  тут  ни
кораблей, ни колесниц четверкой, ни ходьбы: расстояния  не  больше,  чем  от
дома до места, где мы сидели. Стоит лишь захотеть идти, и ты уже  не  только
идешь, ты уже у цели, но  захотеть  надо  сильно,  от  всего  сердца,  а  не
метаться взад-вперед со своей полубольной  волей,  в  которой  одно  желание
борется с другим, и то одно берет верх, то другое.
     20. В мучениях этой нерешительности я делал много жестов, которые  люди
иногда хотят сделать и не могут, если у них нет соответственных членов, если
эти члены скованы, расслаблены усталостью или им что-то мешает. Если я  рвал
волосы, ударял себя по лбу; сцепив пальцы, обхватывал  колено,  то  я  делал
это, потому что хотел. Я мог, однако, захотеть  и  не  сделать,  откажи  мне
члены мои в повиновении. Я делал, следовательно, многое в той  области,  где
"хотеть" и "мочь" не равнозначны, и не делал того, что мне было  несравненно
желаннее, и что я мог сделать, стоило только пожелать,  а  я  уж  во  всяком
случае желал пожелать.  Тут  ведь  возможность  сделать  и  желание  сделать
равнозначны: пожелать - значит уже сделать. И  однако  ничего  не  делалось:
тело мое легче повиновалось самым ничтожным желаниям души (двигаться членам,
как я хотел), чем душа в исполнении главного желания  своего  -  исполнения,
зависящего от одной ее воли.

IX.

     21. Откуда это чудовищное явление? Почему оно? Освети меня  милосердием
Твоим и позволь спросить об этом; может быть, ответ  прозвучит  из  тайников
наказанья, назначенного людям, из мрака сокрушений сынов Адама.  Откуда  это
чудовищное явление и почему оно? Душа приказывает  телу,  и  оно  тотчас  же
повинуется; душа приказывает себе - и встречает отпор. Душа приказывает руке
двигаться - она повинуется с такой легкостью, что трудно уловить  промежуток
между приказом и его выполнением. Но душа есть душа, а рука - это тело. Душа
приказывает душе пожелать: она ведь  едина  и,  однако,  она  не  делает  по
приказу. Откуда это чудовищное явление? И почему оно?  Приказывает,  говорю,
пожелать та, которая не отдала бы приказа, не будь у  нее  желания  -  и  не
делает по приказу. Но она не  вкладывает  себя  целиком  в  это  желание,  а
следовательно, и в приказ. Приказ действен в меру  силы  желания,  и  он  не
выполняется, если нет сильного желания. Воля ведь  приказывает  желать:  она
одна и себе тождественна. А значит, приказывает  она  не  от  всей  полноты;
поэтому приказ и не исполняется. Если бы она была целостной, не надо было бы
и приказывать: все уже было  бы  исполнено.  А  следовательно:  одновременно
желать и не желать - это не чудовищное явление,  а  болезнь  души;  душа  не
может совсем встать: ее поднимает истина, ее отягощает привычка. И потому  в
человеке два желания, но ни одно из них не обладает  целостностью:  в  одном
есть то, чего недостает другому.

X.

     22. "Да  погибнут  от  лица  Твоего",  Господи,  как  они  и  погибают,
"суесловы и соблазнители", которые, заметив в человеке наличие двух желаний,
заявили, что есть в нас две души двух природ: одна добрая. другая злая.  Злы
же на самом деле они, ибо злы эти их  мысли,  но  и  эти  люди  могут  стать
добрыми, если постигнут истину и  достигнут  согласия  с  истиной,  так  что
апостол Твой сможет сказать им: "Вы были некогда тьмой, а теперь вы  свет  в
Господе".
     Они, однако, желая быть светом не в Господе, а в  самих  себе,  считая,
что природа души одинакова с  Богом,  стали  "густой  тьмой",  ибо  в  своей
страшной дерзости далеко отошли от  Тебя,  истинного  света,  "просвещавшего
всякого человека, приходящего в  этот  мир".  Подумайте,  что  вы  говорите,
покраснейте и "ступайте к Нему", и  "просветитесь,  и  лица  ваши  не  будут
краснеть".
     Когда я раздумывал над тем, чтобы служить Господу  Богу  моему  (как  я
давно уже положил себе), хотел этого я и не хотел этого я - и был тем же  я.
Не вполне хотел и не вполне  не  хотел.  Поэтому  я  и  боролся  с  собой  и
разделился в самом себе, но это разделение, происходившее против воли  моей,
свидетельствовало не о  природе  другой  души,  а  только  о  том,  что  моя
собственная наказана. И наказание создал не я, а "грех, обитающий  во  мне",
как кара за грех, совершенный по вольной воле: я ведь был. сыном Адама.
     23. Если враждующих между собой природ столько же, сколько противящихся
одна другой воль, то их будет  не  две,  а  множество.  Кто-либо,  например,
рассуждает, идти ли ему на их сборище или в театр, и  вот  они  уже  кричат:
"Вот две природы: одна, добрая, ведет к нам; другая -  злая,  уводит  прочь.
Иначе откуда это колебание между желаниями противоположными?"  А  я  говорю,
что оба эти желания злы: и  то,  которое  посылает  к  ним,  и  то,  которое
отсылает, в театр. Они верят, что хороша та воля, повинуясь которой  идут  к
ним. Хорошо! А  если  в  ком-нибудь  из  наших  спорят  два  желания,  и  он
колеблется, идти ли ему в театр, или в нашу церковь, не  заколеблются  ли  и
они с ответом? Или они признают то, чего не  хотят:  в  нашу  церковь  идут,
повинуясь доброй воле, как идут в нее те, кто стал причастен таинствам ее  и
состоит в ней, или же они сочтут, что в одном человеке сталкиваются две злые
природы и две злые души: тогда или неправдой окажутся  их  обычные  речи  об
одной доброй и другой злой воле, или же они обратятся к истине и  не  станут
отрицать, что при обсуждении чего-либо одна и та же душа  волнуется  разными
желаниями..
     24. Пусть же не  говорят  они,  видя,  как  спорят  две  воли  в  одном
человеке, что в нем  борются  две  враждующие  души,  происходящие  от  двух
враждующих субстанций и от двух враждующих начал: одна добрая, другая  злая.
Ибо ты. Праведный Боже, отвергаешь их, уличаешь и опровергаешь указанием  на
две злых воли: человек, например, обсуждает, погубить ему кого-то мечом  или
ядом; захватить это чужое поместье или то (захватить оба  он  не  в  силах),
расточать ему деньги на удовольствия или жадно беречь их, пойти в цирк или в
театр, если оба в этот день открыты. Добавлю и третье желание: не  обокрасть
ли ему, если  представится  случай,  чужой  дом;  добавлю  и  четвертое:  не
совершить ли прелюбодеяние, если и тут открывается возможность. А  если  все
эти желания столкнутся в  какой-то  малый  промежуток  времени,  причем  все
одинаково сильные? Невозможно ведь осуществить их одновременно.  Они  должны
будут разорвать душу между этими четырьмя враждующими волями, а то  и  между
большим числом их: желательно ведь многое. Они, однако, не говорят  о  такой
же множественности разных субстанций.
     То же и с хорошими желаниями. Я спрашиваю у них: хорошо ли наслаждаться
чтением апостола, хорошо ли наслаждаться чистой мелодией псалма,  хорошо  ли
толковать Евангелие? Они на каждый вопрос ответят: "Хорошо" Что же? Если все
это доставляет мне одновременно одинаковое наслаждение, значит ли  это,  что
человеческое сердце распирают разные воли  при  обсуждении,  за  что  скорее
взяться? Все они хороши и, однако, спорят между собой, пока не будет выбрано
одно, на чем радостно успокоится  твоя  целостная  воля,  делившаяся  раньше
между многими желаниями. И так как вечность  сулит  радость  на  Небесах,  а
наслаждение временными благами удерживает при земле, то одна и та же душа не
целостной волей желает того или другого. Потому и разрывается она  в  тяжкой
скорби: истина понуждает к одному; привычка принуждает к другому.

XI.

     25. Так мучился я  и  тосковал,  осыпая  себя  упреками,  горшими,  чем
обычно, барахтался и вертелся в моих путах, чтобы целиком оборвать  их:  они
уже слабо держали меня. И все-таки держали. И  Ты,  Господи,  не  давал  мне
передохнуть в тайниках сердца моего: в суровом милосердии Своем  бичевал  Ты
меня двойным бичом страха и стыда, чтобы я опять не отступил, чтобы  оборвал
эту тонкую и слабую, но еще державшуюся веревку, а то она опять наберет силы
и свяжет меня еще крепче. Я говорил сам себе: "Пусть это будет  вот  сейчас,
вот сейчас", и с  этими  словами  я  уже  принимал  решение,  собирался  его
осуществить  и  не  осуществлял,  но  и   не   скатывался   в   прежнее:   я
останавливался, не доходя до конца, и переводил дыхание.  И  опять  я  делал
попытку, подходил чуть ближе, еще ближе, вот-вот был у цели, ухватывал ее  -
и не был ближе, и не был у цели, и не ухватывал ее:  колебался,  умереть  ли
смертью или жить жизнью. В меня крепко  вросло  худое,  а  хорошее  не  было
цепко. И чем ближе придвигалось то мгновение,  когда  я  стану  другим,  тем
больший ужас вселяло оно во мне, но я не отступал назад, не отворачивался; я
замер на месте.
     26. Удерживали меня сущие негодницы  и  сущая  суета  -  эти  старинные
подруги мои; они тихонько дергали  мою  плотяную  одежду  и  бормотали:  "Ты
бросаешь нас?". "С этого  мгновения  мы  навеки  оставим  тебя!".  "С  этого
мгновения тебе навеки запрещено и то и это!" - "То и это", - сказал я; а что
предлагали они мне на самом деле, что предлагали. Боже  мой!  От  души  раба
Твоего отврати это милосердием Твоим!  Какую  грязь  предлагали  они,  какое
безобразие! Но я слушал их  куда  меньше,  чем  в  пол-уха,  и  они  уже  не
противоречили мне уверенно,  не  становились  поперек  дороги,  а  шептались
словно за спиной и тайком пощипывали уходящего, заставляя обернуться. И  все
же они задерживали меня; я медлил вырваться, отряхнуться от них  и  ринуться
на зов; властная привычка говорила мне: "Думаешь, ты  сможешь  обойтись  без
них?"
     27. Только в словах ее уже не было жара, ибо на той стороне, куда давно
обратил я лицо свое - и трепетал перед переходом - открывалась мне Чистота в
своем целомудренном достоинстве, в  ясной  и  спокойной  радости;  честно  и
ласково было приглашение идти и  не  сомневаться;  чисты  руки,  протянутые,
чтобы подхватить и обнять  меня;  многочисленны  добрые  примеры.  Было  там
столько отроков и девиц, такое множество молодежи и людей всякого  возраста:
и чистых вдов и девственных стариц! И чистота в них во  всех,  и  отнюдь  не
бесплодная: от Тебя, Господи, супруга своего, породила она столько радостей!
И она посмеивалась надо мной, ободряя своей насмешкой и будто говоря: "Ты не
сможешь того, что смогли эти мужчины, эти женщины? Да разве смогли они своей
силой, а не Божией? Бог Господь их вручил мне их. Зачем опираешься на  себя?
В себе нет опоры. Бросайся к Нему, не бойся: Он не отойдет, не позволит тебе
упасть; бросайся спокойно: Он примет и исцелит тебя".  Я  сгорал  от  стыда,
потому что еще прислушивался к шепоту тех бездельниц, медлил и не решался. И
опять будто голос: "Будь глух к голосу нечистой земной плоти  твоей,  и  она
умрет. Она говорит тебе  о  наслаждениях,  но  не  по  закону  Господа  Бога
твоего". Спор этот шел в сердце моем: обо мне самом и  против  меня  самого.
Алипий, не отходя от м,еня, молчаливо ожидал,  чем  кончится  мое  необычное
волнение.

XII.

     28. Глубокое размышление извлекло из тайных пропастей и собрало  "перед
очами сердца моего" всю нищету мою.  И  страшная  буря  во  мне  разразилась
ливнем слез. Чтобы целиком излиться и выговориться, я встал  -  одиночество,
по-моему, подходило  больше,  чтббы  предаться  такому  плачу,  -  и  отошел
подальше от Алипия; даже  его  присутствие  было  мне  в  тягость.  В  таком
состоянии был я тогда, и он это понял;  кажется,  я  ему  что-то  сказал;  в
голосе моем уже слышались слезы; я встал, а он в полном  оцепенении  остался
там, где мы сидели. Не помню, как упал я под какой-то смоковницей и дал волю
слезам: они потоками лились нв глаз моих - угодная  жертва  Тебе.  Не  этими
словами говорил я Тебе, но такова была мысль моя: "Господи, доколе?  Доколе,
Господи, гнев Твой? Не поминай старых грехов наших!" Я чувствовал, что  я  в
плену у них, и жаловался и вопил: "Опять и опять: "завтра, завтра!".  Почему
не сейчас? Почему этот час не покончит с мерзостью моей?"
     29. Так говорил я и плакал в горьком сердечном сокрушении. И вот  слышу
я голос из соседнего дома,  не  знаю,  будто  мальчика  ила  девочки,  часто
повторяющий вараспев: "Возьми, читай! Возьми, читай!" Я изменился в  лице  и
стал напряженно думать, не напевают ли обычно дети  в  какой-то  игре  нечто
подобное? нигде не доводилось мне этого слышать. Подавив рыдания,  я  встал,
истолковывая эти слова,  как  божественное  веление  мне:  открыть  книгу  и
прочесть первую главу, которая мне попадется. Я слышал об Антонии,  что  его
вразумили евангельские стихи, на  которые  он  случайно  наткнулся:  "пойди,
продай все имущество свое, раздай бедным и получишь сокровище на  Небесах  и
приходи,  следуй  за  Мной";  эти  слова  сразу  же  обратили  его  к  Тебе.
Взволнованный, вернулся я на то место, где  сидел  Алипий;  я  оставил  там,
уходя, апостольские Послания. Я схватил  их,  открыл  и  в  молчании  прочел
главу, первую попавшуюся мне на глаза: "не  в  пирах  и  в  пьянстве,  не  в
спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти:  облекитесь  в  Господа
Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в  похоти".  Я  не  захотел
читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет
и покой; исчез мрак моих сомнений.
     Я отметил это место пальцем или каким-то другим знаком, закрыл книгу  и
со спокойным лицом объяснил все Алипию. Он же объяснил мне таким же образом,
что с ним происходит; я об этом не знал. Он пожелал увидеть, что я прочел; я
показал, а он продолжил чтение. Я не знал следующего стиха, а следовало  вот
что: "слабого в вере примите". Алипий отнес это к себе  и  открыл  мне  это.
Укрепленный таким наставлением,