но  не
мог устоять в Боге моем и радоваться: меня влекла к  Тебе  красота  Твоя,  и
увлекал прочь груз мой, и со стоном скатывался я вниз; груз этот -  привычки
плоти. Но со мной была память о Тебе, и я уже нисколько не  сомневался,  что
есть Тот, к Кому мне надо  прильнуть,  только  я  еще  не  в  силах  к  Нему
прильнуть, потому что "это тленное  тело  отягощает  душу  и  земное  жилище
подавляет многозаботливый ум"; я был совершенно уверен,  что  "невидимое  от
создания  мира  постигается  умом  через  сотворенное;  вечны  же   сила   и
Божественность Твоя". И раздумывая,  откуда  у  меня  способность  оценивать
красоту  тел  небесных  и  земных,  быстро  и  здраво  судить  о   предметах
изменяющихся и говорить: "это должно быть так, а то не так",  -  раздумывая,
откуда у меня эта способность судить, когда я так сужу,  я  нашел,  что  над
моей изменчивой мыслью есть неизменная, настоящая и вечная Истина.
     И  постепенно  от  тела  к  душе,  чувствующей  через  тело,  оттуда  к
внутренней ее силе, получающей известия о  внешнем  через  телесные  чувства
(здесь предел возможного для  животных),  далее  к  способности  рассуждать,
которая составляет суждения о том, что воспринимается  телесными  чувствами.
Поняв изменчивость свою, она поднимается до самопознания,  уводит  мысль  от
привычного, освобождается от  сумятицы  противоречивых  призраков,  стремясь
понять, каким  светом  на  нее  брызнуло.  И  когда  с  полной  уверенностью
восклицает  она,  что  неизменное  следует  предпочесть  изменяемому,  через
которое постигла она и само неизменное  -  если  бы  она  не  постигала  его
каким-то образом, она никоим образом  не  могла  бы  поставить  его  впереди
изменяемого, - тогда приходит она в робком и мгновенном озарении к Тому, кто
есть.
     Тогда и увидел я "постигаемое через творение  невидимое  Твое",  но  не
смог еще остановить на нем  взора;  отброшенный  назад  своей  слабостью,  я
вернулся к своим привычкам и унес с собой только  любовное  воспоминание  и,
словно желание пищи, известной по запаху; вкусить ее я еще не мог.

XVIII.

     24. Я искал путь, на  котором  приобрел  бы  силу,  необходимую,  чтобы
насладиться Тобой, и не находил его, пока не ухватился "за Посредника  между
Богом и людьми, за Человека Христа Иисуса", Который  есть  "сущий  над  всем
Бог, благословенный вовеки". Он зовет и говорит: "Я есмь Путь  и  Истина,  и
Жизнь" и Пища, вкусить от которой у меня не хватало  сил.  Он  смешал  ее  с
плотью, ибо "Слово стало плотью", дабы мудрость Твоя, которой Ты создал все,
для нас, младенцев, могла превратиться в молоко.
     Я, сам не смиренный, не мог принять смиренного Иисуса, Господа моего, и
не понимал, чему учит нас Его уничиженность. Он, Слово Твое, Вечная  Истина,
высшее всех высших Твоих созданий, поднимает до  Себя  покорных;  на  низшей
ступени творения построил Он Себе смиренное жилище  из  нашей  грязи,  чтобы
тех, кого должно покорить, оторвать от  них  самих  и  переправить  к  Себе,
излечить их надменность, вскормить в них любовь; пусть не отходят  дальше  в
своей самоуверенности, а почувствуют лучше свою немощь,  видя  у  ног  своих
Божество, немощное от принятия кожной одежды нашей; пусть, устав, падут  ниц
перед Ним, Он же, восстав, поднимет их.

XIX.

     25. Я же думал по-другому и в Христе, Господе моем, видел  только  Мужа
исключительной мудрости, с Которым никто не мог сравняться, тем  более,  что
Он чудесно родился от Девы, дабы был пример  презрения  к  временным  благам
ради достижения бессмертия. Мне представлялось, что, по Божественному о  нас
попечению, учение Его и заслужило  такую  значимость.  О  том,  какая  тайна
заключена в словах "Слово стало плотью", я и  подозревать  не  мог.  Я  знал
только из Книг, написанных о Нем, что Он ел и пил, спал,  ходил,  радовался,
печалился,  беседовал;  знал,  что  со  Словом  Твоим  это  тело  не   могло
соединиться без  человеческой  души  и  разума.Это  знал  каждый,  кто  знал
неизменяемость Слова Твоего, которую знал и я в меру своих сил - тут у  меня
не было никаких сомнений. В самом деле: то двигать по своей  воле  телесными
членами,  то  не  двигать  ими,  то  испытывать  какое-то  чувство,  то   не
испытывать, то излагать в словах умные мысли, то пребывать в молчании -  все
это признаки ума и души, подверженных изменениям. Если это  о  нем  написано
ложно, то все эти Книги можно заподозрить в  обмане,  и  в  этих  Книгах  не
остается ничего, что спасло бы верой человеческий род. А так как  написанное
- правда, то я и  считал  Христа  полностью  человеком,  имевшим  не  только
человеческое тело или же с телом вместе и душу, но без разума, но  настоящим
человеком, а не воплотившейся Истиной; по-моему, Его  следовало  предпочесть
остальным  по  великому  превосходству  Его  человеческой  природы  и  более
совершенному причастию к мудрости. Алипий же  полагал,  что  в  Православной
Церкви верят в Бога, облекшегося в плоть, так что Христос - это только Бог и
плоть; он полагал, что человеческой души и разума Ему не приписывают. А  так
как он был крепко убежден, что дела Его, о которых сохранилась запись, могли
быть совершены только живым разумным созданием, то он  к  христианской  вере
подвигался с ленцой. Позже, однако, поняв заблуждение аполлинариевой  ереси,
он присоединился к Церкви, сорадуясь с ней и войдя в нее. Я  же,  признаюсь,
значительно позднее понял, как словами  "Слово  стало  плотью"  православная
истина отделяется от фотиниевой лжи.  Опровержение  еретиков  ярко  освещает
мысли Твоей Церкви и  содержание  ее  здорового  учения.  "Надлежит  быть  и
ересям, дабы объявились испытанные" среди слабых.

XX.

     26. Чтение книг платоников надоумило меня искать бестелесную истину:  я
увидел  "неврдимое,  понятое  через   творение",   и,   отброшенный   назад,
почувствовал, что, по темноте души моей, созерцание для меня  невозможно.  Я
был  уверен,  что  Ты  существуешь,  что  Ты  бесконечен,  но  не  разлит  в
пространстве, конечном или бесконечном. Воистину Ты существуешь. Ты, Который
всегда Тот же, во всем неизменный, ничем неизменяемый; от Тебя все  получило
свое существование, - единственное вернейшее тому доказательство в том,  что
оно существует. Я был в этом уверен, но слишком слаб, чтобы жить Тобой.
     Я болтал, будто понимающий, но если бы не в "Христе, Спасителе нашаем",
искал пути Твоего, оказался бы я не понимающим, а погибающим.  Я  давно  уже
хотел казаться мудрым (полнота наказания во мне!) и я не плакал, больше того
- я  хвалился  своим  знанием.  Где  была  любовь,  строящая  на  фундаменте
смирения, на Иисусе Христе? Когда учили меня ей те книги?  Я  верю,  что  Ты
захотел, чтобы я наткнулся на них еще до знакомства с Твоим Писанием:  пусть
врежется в память впечатление от них; пусть  позднее,  когда  меня  приручат
Книги Твои и Ты целящими пальцами ощупаешь раны мои,  пусть  тогда  увижу  я
разницу между превозношением и смирением; между видящими, куда  идти,  и  не
видящими дороги, ведущей в  блаженное  отечество,  которое  надо  не  только
увидеть, но куда надо вселиться.
     Если бы я от начала воспитался на Святых Книгах Твоих, если бы стал  Ты
мне сладостен от близкого знакомства с ними и только потом  встретился  я  с
теми книгами, то, может быть,  они  бы  выбросили  меня  из  крепости  моего
благочестия, а если бы я и устоял в  том  здравом  настроении,  которое  уже
охватило меня, то все же мог  подумать,  что  человек,  изучивший  одни  эти
книги, может также его почувствовать.

XXI.

     27. Итак, я с жадностью схватился за  почтенные  Книги,  продиктованные
Духом Твоим, и прежде всего за Послания апостола Павла. Исчезли все  вопросы
по поводу тех текстов, где, как мне казалось когда-то, он  противоречит  сам
себе, и не совпадает со свидетельствами Закона и пророков проповедь его: мне
выяснилось  единство  этих  святых  изречений,  и  я  выучился  "ликовать  в
трепете". Я начал читать и нашел, что все истинное, вычитанное мной в книгах
философов, гороритса и в Твоем Писании при посредстве благодати Твоей, -  да
не хвалится тот, кто видит, будто не от Тебя получил он не  только  то,  что
видит, но и  самую  способность  видеть  (а  что  имеет  человек,  кроме  им
полученного?). Да вразумится он и не только увидит  Тебя,  всегда  одного  и
того же, но да излечится, чтобы быть с  Тобой.  Тот,  кто  издали  не  может
увидеть Тебя, пусть все же вступит на дорогу, по которой  придет,  увидит  и
будет с Тобой. Если человек  наслаждается  "законом  Божиим  по  внутреннему
человеку", то что сделает  он  с  другим  законом,  "который  в  членах  его
противостоит закону ума его" и "ведет его, как пленника,  по  закону  греха,
находящегося в членах его"? Ибо "Ты справедлив", Господи, мы же  "грешили  и
творили неправду", поступали нечестиво и "отяжелела на нас  рука  Твоя".  По
справедливости переданы мы древнему  грешнику,  начальнику  смерти,  ибо  он
убедил нашу волю уподобиться его воле, не устоявшей в истине. Что же сделает
"несчастный человек?  Кто  освободит  его  от  этого  тела  смерти,  как  не
благодать Твоя, через Иисуса Христа, Господа нашего",  Которого  Ты  породил
"прежде всех веков" и создал "в начале  путей  Твоих",  в  котором  "владыка
этого мира" не нашел ничего,  заслуживающего  смерти,  и  убил  Его,  -  так
"уничтожена рукопись, составленная против нас".
     Вот этого в тех книгах не было. Не было в тех  страницах  облика  этого
благочестия, слез исповедания, "жертвы  Тебе  -  духа  уничиженного,  сердца
сокрушенного и смиренного", не было ни слова о спасении народа,  о  "городе,
украшенном, как невеста", о "залоге Святого Духа", о Чаше,  нас  искупившей.
Никто там не воспевает: "разве не Богу покорена душа моя? От  Него  спасение
мое; ибо Он - Бог мой и спасение мое и  защитник  мой:  не  убоюсь  больше".
Никто не услышит там призыва: "придите ко Мне страждущие". Они  презрительно
отвернутся от учения Того, Кто "кроток и смирен сердцем", - "Ты скрыл это от
мудрых и разумных и открыл младенцам".
     Одно - увидеть с лесистой горы отечество мира, но не найти туда  дороги
и тщетно пытаться пробиться по бездорожью среди ловушек и засад,  устроенных
беглыми изменниками во главе со львом и змием,  и  другое  -  держать  путь,
ведущий туда,  охраняемый  заботой  Небесного  Вождя:  там  не  разбойничают
изменившие Небесному Воинству; они бегут от него, словно спасаясь от  пытки.
Эти мысли чудесным образом внедрялись в меня, когда  я  читал  "меньшего  из
твоих апостолов"; созерцал я дела Твои и устрашился.


     I. Книга восьмая


     1. Боже мой!  Как  вспомнить  и  возблагодарить  Тебя,  как  исповедать
милосердие твое, на меня излитое?! Да исполнятся кости мои любовью к Тебе  и
да воскликнут: "Господи! Кто подобен Тебе? Ты разорвал оковы мои; да принесу
тебе приношение хвалы". Каким образом Ты разорвал их, об этом я расскажу,  и
все  поклоняющиеся  Тебе,  услышав  мой  рассказ,  воскликнут:  "Благословен
Господь на небе и на земле; велико и дивно Имя Его".
     В глубине сердца моего жили слова Твои, в плену держал Ты меня.  Я  был
уверен, что Ты пребываешь вечно, но вечность эта была для  меня  "загадкой",
"отражением в зеркале". Ушли все сомнения в Твоей неизменной  субстанции;  в
том, что от нее всякая субстанция; не больше знать о Тебе, а уверенно жить в
Тебе хотел я. В моей временной жизни не было ничего  прочного,  и  следовало
очистить сердце мое от старой закваски. Мне нравился Путь -  Сам  Спаситель,
но не было охоты идти этим узким  путем.  И  Ты  внушил  мне  отправиться  к
Симплициану (добрым счел я по разумению своему это решение): он казался  мне
добрым рабом Твоим, осиянным благодатью Твоею. Я слыхал, что от юности своей
был он благоговейно Тебе предан; теперь был он уже глубоким  стариком,  и  я
полагал, что в многолетнем усердном  следовании  по  пути  Твоему  он  много
испытал и много узнал. Так и было в действительности. Я хотел рассказать ему
о своей неутихающей тревоге: пусть покажет мне, как  лучше  всего  поступить
мне в тогдашнем моем состоянии, чтобы пойти по пути Твоему.
     2. Я видел, что Церковь Твоя полна, а члены ее идут один  одним  путем,
другой - другим. Мне несносна была моя жизнь в миру, и я очень тяготился ею;
я уже не  горел,  как  бывало,  страстью  к  деньгами  и  почестям,  которая
заставляла меня переносить такое тяжкое рабство. Все  это  уже  не  радовало
меня по сравнению со "сладостью и красой дома Твоего, который  я  возлюбил".
Но еще цепко оплела меня женщина. Апостол, не запрещал  мне  брачной  жизни,
хотя и советовал избрать лучшее: больше всего он хотел, чтобы все люди "были
как он сам". Я, слабый, выбрал для  себя  нечто  более  приятное.  Это  было
единственной причиной, почему и в остальном я бессильно катился по  течению;
я изводился и сох от забот, вынужденный  и  в  том,  чего  я  уже  не  желал
терпеть, вести себя в соответствии с семейной жизнью, которая держала меня в
оковах. Я слышал из уст Истины: "есть скопцы,  которые  оскопили  себя  ради
Царства Небесного", но "кто может вместить, да вместит", "лживы все люди, не
знающие Бога; в зримых благах не могут найти они Его, Сущего". Я не пребывал
уже в этой лжи; я перешагнул через нее: все создание Твое  свидетельствовало
в Тебе, и я нашел Тебя, Создателя нашего, и Слово Твое, Бога пребывающего  у
Тебя и с Тобой, Единого, через Которого Ты создал все.
     Есть,  однако,  и  другая  порода  нечестивцев:  "зная  Бога,  они   не
восхвалили Его, как Бога, и не воздали Ему благодарности". И я  попал  в  их
среду, и "десница Твоя подхватила меня", и вынесла оттуда. Ты поставил  меня
там, где я смог выздороветь,  ибо  Ты  сказал  человеку:  "Благочестие  есть
мудрость" и  "не  желай  казаться  мудрым",  ибо  "объявившие  себя  мудрыми
оказались глупцами". Я  уже  нашел  дорогую  жемчужину,  которую  "надлежало
купить, продав все имение свое" - и стоял, и колебался.

II.

     3. Итак, я отправился к Симцлициану, отцу по благодати  Твоей  епископа
Амвросия, который любил его, действительно, как отца. Я рассказал ему о том,
как я кружился в своих заблуждениях. И когда я упомянул, что прочел те книги
платоников, которые Викторин, когда-то бывший учителем риторики  в  Риме  (я
слышал,  он  умер  христианином),  перевел  на  латинский  язык,  Симплициан
поздравил меня с тем, что я не наткнулся на произведения  других  философов,
полные лжи и обманов "по стихиям этого мира"; те же книги на разные лады, но
всегда проникнуты мыслями  о  Боге  и  Его  Слове.  Затем,  уговаривая  меня
смириться перед Христом - это "утаено от мудрых, и открыто младенцам"  -  он
вспомнил самого Викторина, которого, проживая в Риме, близко знал. Не умолчу
о рассказанном, ибо подобает исповедать и громко  восхвалить  милость  Твою:
этот ученейший старец, глубокий знаток всех свободных наук, который прочитал
и разобрал столько философских  произведений,  наставник  множества  знатных
сенаторов, заслуживший за свое славное учительство статую на римском  форуме
(граждане этого мира считают эту почесть особо высокой), до  самой  старости
почитатель идолов, участник нечестивых таинств, увлекаясь которыми почти вся
тогдашняя римская знать  чтила  младенца  Озириса,  Рим  молился  тем,  кого
победил:

     "Чудищам всяким; Анубиса чтили, что лает -
     Их, кто некогда поднял оружие,
     Против Нептуна, Венеры и против Минервы" -

все   это  старец  Викторин  столько лет защищал грозно звучащим словом и не
устыдился   стать   дитятей  Христа  Твоего,   младенцем  источника  Твоего;
подставил  щею   под   смиренное  ярмо  и  укротил  гордость под  "позорным"
Крестом.
     4. Господи! Господи! Ты,  преклонивший  небеса  и  сошедший  на  землю,
касавшийся гор, которые дымились от Твоего прикосновения,  -  каким  образом
проник Ты в это сердце?
     Он  читал,  по  словам  Симплициана,  Священное  Писание,   старательно
разыскивал всякие христианские книги, углублялся в них и говорил Симплициану
- не открыто, а в тайности  по  дружбе:  "Знаешь,  я  уже  христианин".  Тот
отвечал ему: "Не поверю и не причислю тебя к христианам,  пока  не  увижу  в
Церкви  Христовой".  Викторин  посмеивался:  "Значит,  христианином   делают
стены?" и часто говорил, что он уже христианин, а Симплициан  часто  отвечал
ему теми своими словами, и часто повторял Викторин свою шутку о  стенах.  Он
боялся оскорбить своих друзей, этих  горделивых  демоносдужителей;  полагал,
что с высоты их вавилонского величия, словно с кедров ливанских, которых еще
не сокрушил Господь, тяжко  обрушат  они  на  него  свою  ненависть.  После,
однако, жадно  читая  и  впитывая  прочитанное,  проникся  он  твердостью  и
убоялся, что "Христос отречется от него  пред  святыми  Ангелами",  если  он
"убоится  исповедать  Его  пред   людьми".   Он   показался   себе   великим
преступником: ему стыдно  присягнуть  смиренному  Слову  Твоему  и  нестыдно
нечестивой службы гордым демонам, которую  он  справлял,  уподобляясь  им  в
гордыне! Ему опротивела ложь, его устыдила истина: неожиданно и внезапно он,
как рассказывал Симплициан, говорит ему: "Пойдем в  церковь;  я  хочу  стать
христианином". Тот вне себя от радости  отправился  с  ним.  Наставленный  в
началах веры, он вскоре  объявил,  что  желает  возродиться  Крещением;  Рим
изумлялся. Церковь ликовала.  Гордецы  видели  и  негодовали;  изводились  и
скрежетали зубами; рабу же Твоему "Господь Бог был надеждой и не озирался он
на суету и безумство лжи".
     5. Пришел наконец час исповедания веры. Это была формула,  составленная
в точных словах, и приступающие к благодати Крещения произносили ее наизусть
с высокого места пред лицом христианского Рима. Симплициан рассказывал,  что
священнослужители предложили Викторину произнести ее тайно  (в  обычае  было
предлагать это  людям,  которые,  вероятно,  смутились  бы  и  оробели).  Он
предпочел, однако, объявить о спасении своем пред лицом верующей  толпы.  Не
было спасения в том, чему обучал он в риторской школе, и  однако  преподавал
он открыто. Тому,  кто  не  стеснялся  слов  своих  пред  толпами  безумцев,
пристало разве, возглашая слова  Твои,  стесняться  Кроткого  Твоего  стада?
Когда он взошел произнести исповедание,  среди  всех  знавших  его  его  имя
прозвучало в шелесте поздравлений. А кто тогда не знал  его?  В  устах  всех
сорадующихся приглушенно звучало: "Викторин,  Виктории!"  Громкое  ликование
при виде его; затем напряженное молчание: хотели его слышать.  Он  исповедал
истинную веру с дивной уверенностью, и все хотели принять его в сердце свое,
- и принимали, обвивая его, словно руками, любовью и радостью.

III.

     6. Боже Благий! Почему больше радуются о спасении  души  отчаявшейся  и
освободившейся от великой опасности, чем о  человеке,  которого  никогда  не
покидала надежда и который не  знал  большой  опасности?  Ведь  и  Ты,  Отец
Милосердный, больше радуешься "об одном кающемся,  чем  о  девяноста  девяти
праведниках,  не  нуждающихся  в  покаянии".  И   мы   слушаем   с   великим
удовольствием, когда слышим, с каким  ликованием  принес  пастух  на  плечах
своих заблудившуюся овцу; о том, как вместе с женщиной,  нашедшей  драхму  и
вернувшей ее в сокровищницы Твои, радуются соседи. И  когда  читают  в  доме
Твоем о младшем сыне, то радость и  торжество  дома  Твоего  заставляют  нас
плакать, потому что "мертв был и ожил, пропадал и нашелся". Да, Ты радуешься
в нас и в ангелах Своих, освященных святой любовью. Ты ведь вечно  неизменен
и одинаково от века знаешь все, что преходяще и изменчиво.
     7. Почему душа больше радуется возврату найденных любимых вещей, чем их
постоянному обладанию? Это засвидетельствовано и в остальном, всюду найдутся
свидетели,  которые  воскликнут:  "Да,   это   так".   Победитель-полководец
справляет триумф; он не победил бы, если бы не сражался, и чем опаснее  была
война, тем радостнее триумф. Буря кидает п