еха в нем не создал. Кто напомнит мне о
грехе младенчества моего? Никто ведь не чист  от  греха  перед  Тобой,  даже
младенец, жизни которого на земле один день. Кто мне напомнит?  Какой-нибудь
малютка, в котором я увижу то, чего не помню в себе?
     Итак, чем же грешил я тогда? Тем, что, плача, тянулся к груди?  Если  я
поступлю так сейчас и, разинув рот, потянусь не . то, что к груди, а к пище,
подходящей моему возрасту, то меня по всей справедливости осмеют и выбранят.
И тогда, следовательно, я заслуживал брани, но  так  как  я  не  мог  понять
бранившего, то было и не принято и не разумно бранить меня. С  возрастом  мы
искореняем и отбрасываем такие привычки.  Я  не  видел  сведущего  человека,
который, подчищая растение, выбрасывал бы хорошие ветви. Хорошо ли,  однако,
было даже для своего возраста с плачем добиваться даже того, что  дано  было
бы ко вреду? жестоко негодовать на людей неподвластных, свободных и старших,
в том числе и на  родителей  своих,  стараться  по  мере  сил  избить  людей
разумных, не повинующихся по первому требованию потому, что они не слушались
приказаний, послушаться которых было  бы  губительно?  Младенцы  невинны  по
своей телесной слабости, а не по душе своей. Я видел и наблюдал ревновавшего
малютку: он еще  не  говорил,  но  бледный,  с  горечью  смотрел  на  своего
молочного брата. Кто не знает таких примеров? Матери  и  кормилицы  говорят,
что они  искупают  это,  не  знаю  какими  средствами.  Может  быть,  и  это
невинность, при источнике молока, щедро  изливающемся  и  преизбыточном,  не
выносить товарища,  совершенно  беспомощного,  живущего  одной  только  этой
пищей? Все эти явления кротко терпят не потому, чтобы они были ничтожны  или
маловажны, а потому, что с годами это пройдет. И Ты подтверждаешь  это  тем,
что то же самое нельзя видеть спокойно в возрасте более старшем.
     12. Господи Боже мой,  это  Ты  дал  младенцу  жизнь  и  тело,  которое
снабдил, как мы видим, чувствами, крепко соединил его члены, украсил  его  и
вложил присущее всякому живому существу стремление к полноте  и  сохранности
жизни. Ты велишь мне восхвалять Тебя за это, "исповедовать Тебя и  воспевать
имя Твое, Всевышний", ибо Ты был бы всемогущим  и  благим,  если  бы  сделал
только это, чего не мог сделать никто, кроме Тебя; Единственный, от Которого
всякая  мера,  Прекраснейший,  Который  все   делаешь   прекрасным   и   все
упорядочиваешь по закону Своему. Этот  возраст.  Господи,  о  котором  я  не
помню, что я жил, относительно которого полагаюсь на других,  и  в  котором,
как я догадываюсь по другим младенцам, я как-то действовал, мне не  хочется,
несмотря на весьма справедливые догадки мои, причислять к этой  моей  жизни,
которой я живу в этом мире. В том,  что  касается  полноты  моего  забвения,
период этот равен тому, который я провел в  материнском  чреве.  И  если  "я
зачат в беззаконии, и во грехах питала меня мать моя во чреве", то где, Боже
мой, где. Господи, я, раб Твой, где или когда был невинным? Нет, я пропускаю
это время; и что мне до него, когда я не могу отыскать никаких следов его?


VIII.

     13. Разве не перешел я, подвигаясь к нынешнему времени, от младенчества
к  детству?  Или,  вернее,  оно  пришло  ко  мне  и  сменило   младенчество.
Младенчество не исчезло - куда оно ушло? и все-таки его уже не было.  Я  был
уже не младенцем, который не может произнести слова,  а  мальчиком,  который
говорит, был я. И я помню это, а впоследствии я  понял,  откуда  я  выучился
говорить. Старшие не учили  меня,  предлагая  мне  слова  в  определенном  и
систематическом порядке, как это было немного погодя с буквами. Я действовал
по собственному разуму, который Ты дал мне. Боже мой. Когда я хотел воплями,
различными звуками и различными телодвижениями сообщить  о  своих  сердечных
желаниях и добиться их выполнения, я  оказывался  не  в  силах  ни  получить
всего, чего мне хотелось, ни дать знать об этом всем, кому мне  хотелось.  Я
схватывал памятью, когда взрослые называли  какую-нибудь  вещь  и  по  этому
слову оборачивались к ней; я видел  это  и  запоминал:  прозвучавшим  словом
называется именно эта вещь. Что взрослые хотели ее назвать, это  было  видно
по их жестам, по этому естественному языку  всех  народов,  слагающемуся  из
выражения лица,  подмигиванья,  разных  телодвижений  и  звуков,  выражающих
состояние  души,  которая  просит,  получает,   отбрасывает,   избегает.   Я
постепенно стал соображать, знаками чего являются слова,  стоящие  в  разных
предложениях на своем месте  и  мною  часто  слышимые,  принудил  свои  уста
справляться с этими знаками и стал ими выражать свои желания. Таким образом,
чтобы выражать свои желания, начал я этими знаками общаться  с  теми,  среди
кого жил; я глубже вступил в бурную жизнь человеческого общества, завися  от
родительских распоряжений и от воли старших.
     14. Боже мой, Боже, какие несчастья и издевательства испытал  я  тогда.
Мне, мальчику, предлагалось вести  себя  как  следует:  слушаться  тех,  кто
убеждал меня искать в этом мир успеха и совершенствоваться в  краснобайстве,
которым выслужи вают людской почет и обманчивое богатство. Меня и  отдали  в
школу учиться грамоте. На беду свою я не понимал, какая  в  ней  польза,  но
если был ленив к учению, то меня били; старшие одобряли этот  обычай.  Много
людей, живших до нас, проложили эти скорбные пути, по которым нас заставляли
проходить; умножены были  труд  и  печаль  для  сыновей  Адама.  Я  встретил
Господи, людей, молившихся Тебе, и от них узнал, постигая Тебя  в  меру  сил
своих, что Ты Кто-то Большой и можешь,  даже  оставаясь  скрытым  для  наших
чувств, услышать нас и помочь нам. И я начал молиться Тебе,  "Помощь  моя  и
Прибежище мое": и, взывая к Тебе, одолел косноязычие свое. Маленький,  но  с
жаром немалым, молился я, чтобы меня не били  в  школе.  И  так  как  Ты  не
услышал меня - что было не во вред мне, -  то  взрослые;  включая  родителей
моих, которые  ни  за  что  не  хотели,  чтобы  со  мной  приключалось  хоть
что-нибудь плохое, продолжали смеяться над этими побоями, великим  и  тяжким
тогдашним моим несчастьем.
     15. Есть ли, Господи, человек, столь  великий  духом,  прилепившийся  к
Тебе  такой  великой  любовью,  есть  ли,  говорю  я,  человек,  который   в
благочестивой любви своей так  высоко  настроен,  что  дыба,  кошки  и  тому
подобные мучения, об избавлении от которых повсеместно  с  великим  трепетом
умоляют Тебя, были бы для него нипочем?  (Иногда  так  бывает  от  некоторой
тупости.) Могли бы он смеяться над  теми,  кто  жестоко  трусил  этого,  как
смеялись наши родители над мучениями,  которым  нас,  мальчиков,  подвергали
наши учителя? Я и не переставал их бояться и не переставал просить  Тебя  об
избавлении от них, и продолжал грешить, меньше упражняясь в письме, в чтении
и в обдумывании уроков, чем это от меня требовали. У меня, Господи, не  было
недостатка ни в памяти, ни в способностях, которыми Ты пожелал в достаточной
мере наделить меня, цо я любил играть, и за это меня наказывали те, кто сами
занимались, разумеется, тем же самым. Забавы взрослых  называются  делом,  у
детей они тоже дело, но взрослые за них наказывают, и  никто  не  жалеет  ни
детей, ни взрослых. Одобрит ли справедливый судья побои, которые я терпел за
то, что играл в мяч и  за  этой  игрой  забывал  учить  буквы,  которыми  я,
взрослый, играл в игру более безобразную? Наставник, бивший меня,  занимался
не тем же, чем я? Если его в каком-нибудь вопросике побеждал ученый  собрат,
разве его меньше душила желчь и зависть, чем меня, когда  на  состязаниях  в
мяч верх надо мною брал товарищ по игре?


X.

     16. И все же я грешил, Господи Боже, все  в  мире  сдерживающий  и  все
создавший; грехи же только сдерживающий. Господи Боже мой, я грешил, нарушая
наставления родителей и учителей моих. Я ведь смог  впоследствии  на  пользу
употребить грамоту, которой я, по желанию моих близких, каковы бы ни были их
намерения, должен был овладеть. Я  был  непослушен  не  потому,  что  избрал
лучшую часть, а из любви к игре; я любил побеждать в состязаниях и  гордился
этими победами. Я тешил свой слух лживыми сказками, которые только разжигали
любопытство, и меня все больше и больше подзуживало  взглянуть  собственными
глазами на зрелища, игры старших. Те, кто устраивает их, имеют столь высокий
сан, что почти все желают его для детей  своих,  и  в  то  же  время  охотно
допускают, чтобы их секли, если  эти  зрелища  мешают  их  учению;  родители
.хотят, чтобы оно дало их детям возможность  устраивать  такие  же  зрелища.
Взгляни на это. Господи, милосердным оком и освободи  нас,  уже  призывающих
Тебя; освободи и тех, кто еще не призывает Тебя;  да  призовут  Тебя,  и  Ты
освободишь их.

XI.

     17. Я  слышал  еще  мальчиком  о  вечной  жизни,  обещанной  нам  через
уничижение Господа нашего, нисшедшего к гордости нашей.  Я  был  ознаменован
Его крестным знамением и осолен Его солью по выходе из  чрева  матери  моей,
много на Тебя уповавшей. Ты видел, Господи, когда я был  еще  мальчиком,  то
однажды я так расхворался от внезапных схваток в животе, что был  почти  при
смерти; Ты видел. Боже мой, ибо уже тогда был Ты хранителем  моим,  с  каким
душевным порывом и с какой верой требовал я от благочестивой матери  моей  и
от общей нашей матери Церкви, чтобы меня окрестили  во  имя  Христа  Твоего,
моего Бога и  Господа.  И  моя  мать  по  плоти,  с  верой  в  Тебя  бережно
вынашивавшая  в  чистом  сердце  своем  вечное  спасение  мое,  в   смятении
торопилась омыть меня и приобщить к Святым Твоим Таинствам, Господи  Иисусе,
ради отпущения грехов моих, как вдруг я выздоровел. Таким образом,  очищение
мое отложили, как будто необходимо было, чтобы, оставшись жить, я еще больше
вывалялся в грязи; по-видимому, грязь преступлений, совершенных после  этого
омовения, вменялась в большую и более страшную  вину.  Итак,  я  уже  верил,
верила моя мать и весь дом, кроме отца, который не одолел,  однако,  во  мне
уроков материнского благочестия и не удержал от веры в  Христа,  в  Которого
сам бще не верил. Мать постаралась, чтобы отцом моим был скорее Ты, Господи,
чем он, и Ты помог ей взять в этом верх над мужем, которому она,  превосходя
его,  подчинялась,  ибо  и  в  этом  подчинялась,  конечно.  Тебе  и  Твоему
повелению.
     18. Господи, я хочу  узнать,  если  Тебе  угодно,  с  каким  намерением
отложено было тогда мое Крещение: во благо ли отпущены мне были  вожжи  моим
греховным склонностям? или они не были отпущены? Почему и до сих пор в  ушах
у меня со всех сторон звенит от слова, то об одном человеке,  то  о  другом:
"оставь его, пусть делает: ведь  он  еще  не  крещен".  Когда  дело  идет  о
телесном здоровье, мы ведь не говорим: "оставь, пусть его еще ранят: он  еще
не излечился". Насколько лучше и скорее излечился бы я, заботясь об  этом  и
сам, и вместе со своими близкими, дабы сенью  Твоей  осенено  было  душевное
спасение, дарованное Тобой. Было бы, конечно,  лучше.  Какая,  однако,  буря
искушений нависает над человеком по выходе из детства, мать моя это знала  и
предпочитала, чтобы она разразилась лучше над прахом земным,  который  потом
преобразится, чем над самим образом Божиим.

XII.

     19. В детстве моем, которое внушало меньше опасностей, чем юность, я не
любил занятий и терпеть не мог, чтобы меня к ним  принуждали;  меня  тем  не
менее принуждали, и это было хорошо для меня, но сам я делал нехорошо;  если
бы меня не заставляли, я бы не учился. Никто ничего не делает  хорошо,  если
это против воли,  даже  если  человек  делает  что-то  хорошее.  И  те,  кто
принуждали меня, поступали нехорошо, а хорошо  это  оказалось  для  меня  по
Твоей воле, Господи. Они ведь только и думали, чтобы  я  приложил  то,  чему
меня заставляли учиться, к насыщению ненасытной  жажды  нищего  богатства  и
позорной славы. Ты же, "у Которого сочтены  волосы  наши",  пользовался,  на
пользу  мою,  заблуждением  всех  настаивавших,  чтобы  я  учился,  а   моим
собственным -  неохотой  к  учению,  Ты  пользовался  для  наказания  моего,
которого я вполне заслуживал, я, маленький мальчик и  великий  грешник.  Так
через поступавших нехорошо Ты благодетельствовал мне и  за  мои  собственные
грехи справедливо воздавал мне. Ты повелел ведь -  и  так  и  есть  -  чтобы
всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание.


XIII.

     20. В чем, однако, была причина, что  я  ненавидел  греческий,  которым
меня пичкали с раннего детства? Это и теперь мне не вполне понятно. Латынь я
очень любил, только не то,  чему  учат  в  начальных  школах,  а  уроки  так
называемых грамматиков.  Первоначальное  обучение  чтению,  письму  и  счету
казалось мне таким же тягостным и мучительным, как  весь  греческий.  Откуда
это, как не от греха и житейской суетности, ибо "я был  плотью  и  дыханием,
скитающимся и не возвращающимся". Это первоначальное обучение, давшее мне  в
конце  концов  возможность  и  читать  написанное  и  самому   писать,   что
вздумается, было, конечно, лучше и надежнее  тех  уроков,  на  которых  меня
заставляли заучивать блуждания какого-то Энея, забывая о своих  собственных;
плакать над умершей Дидоной, покончившей с собой от любви,  -  и  это  в  то
время, когда я не проливал, несчастный, слез над собою самим,  умирая  среди
этих занятий для Тебя, Господи, Жизнь моя.
     21. Что  может  быть  жалостнее  жалкого,  который  не  жалеет  себя  и
оплакивает Дидону, умершую от любви к Энею, и не оплакивает себя, умирающего
потому, что нет в нем любви к Тебе, Господи, Свет,  освещающий  сердце  мое;
Хлеб для уст души моей, Сила, оплодотворяющая разум мой и лоно мысли моей. Я
не любил Тебя, я изменял Тебе, и клики одобрения звенели  вокруг  изменника.
Дружба с этим миром - измена Тебе: ее приветствуют и одобряют, чтобы человек
стыдился, если он ведет себя не так, как все. И  я  не  плакал  об  этом,  а
плакал о  Дидоне,  "угасшей,  проследовавшей  к  последнему  пределу"  -  я,
следовавший сам за последними созданиями Твоими, покинувший Тебя, я,  земля,
идущая в землю. И я загрустил бы, если бы мне запретили это  чтение,  потому
что не мог бы читать книгу, над которой грустил. И  эти  глупости  считаются
более почтенным и высоким образованием, чем обучение чтению и письму.
     22. Господи, да воскликнет сейчас в душе моей и да  скажет  мне  правда
Твоя: "Это не так, это не так". Гораздо выше, конечно,  простая  грамота.  Я
готов скорее позабыть о блужданиях Энея и обо всем прочем в том же роде, чем
разучиться  читать  и  писать.  Над  входом  в  школы  грамматиков   свисают
полотнища,  но  это  не  знак  тайны,  внушающей  уважение;  это   прикрытие
заблуждения. Да не поднимают против меня крика те,  кого  я  уже  не  боюсь,
исповедуясь Тебе, Боже мой, в том,  чего  хочет  душа  моя:  я  успокаиваюсь
осуждением злых  путей  своих,  дабы  возлюбить  благие  пути  Твои.  Да  не
поднимают против меня крика продавцы и покупатели литературной  премудрости;
ведь если я предложу им вопрос, правду ли говорит поэт,  что  Эней  когда-то
прибыл в Карфаген, то менее образованные скажут, что они не знают, а те, кто
пообразованнее, определенно ответят, что это неправда. Если же я спрошу,  из
каких букв состоит имя "Эней", то  все,  выучившиеся  грамоте,  ответят  мне
правильно,   в   соответствии   с   тем   уговором,   по   которому    людям
заблагорассудилось установить смысл этих знаков. И если я спрошу, от чего  у
них в жизни произойдет больше затруднений: от того  ли,  что  они  позабудут
грамоту, или от того, что позабудут эти поэтические  вымыслы,  то  разве  не
очевидно,  как  ответит  человек,  находящийся  в  здравом  уме?  Я  грешил,
следовательно, мальчиком,  предпочитая  пустые  россказни  полезным  урокам,
вернее сказать, ненавидя одни и любя другие. Один да один - два; два да  два
- четыре; мне ненавистно было тянуть эту  песню  и  сладостно  было  суетное
зрелище: деревянный конь, полный вооруженных,  пожар  Трои  и  "тень  Креусы
самой".
     23. Почему же ненавидел я греческую  литературу,  которая  полна  таких
рассказов? Гомер ведь умеет искусно сплетать такие басни; в своей  суетности
он так сладостен, и тем не менее мне, мальчику, он был горек. Я  думаю,  что
таким же для греческих мальчиков оказывается и Вергилий, если их  заставляют
изучать его так же, как меня Гомера. Трудности, очевидно  обычные  трудности
при изучении чужого языка, окропили, словно желчью, всю  прелесть  греческих
баснословий. Я не знал ведь еще ни  одного  слова  по-гречески,  а  на  меня
налегали, чтобы я выучил его, не давая ни отдйха, ни сроку и пугая жестокими
наказаниями. Было  время,  когда  я,  малюткой,  не  знал  ни  одного  слова
по-латыни, но я выучился ей на слух,  безо  всякого  страха  и  мучений,  от
кормилиц, шутивших и игравших со мной, среди ласковой речи, веселья и смеха.
Я выучился ей без тягостного и  мучительного  принуждения,  ибо  сердце  мое
понуждало рожать зачатое, а родить  было  невозможно,  не  выучи  я,  не  за
уроками, а в разговоре, тех слов, которыми я передавал слуху других то,  что
думал. Отсюда явствует, что для  изучения  языка  гораздо  важнее  свободная
любознательность, чем грозная необходимость. Течению первой  ставит  плотину
вторая -  по  законам  Твоим,  Господи,  по  законам  Твоим,  управляющим  и
учительркой линейкой и  искушениями  праведников,  -  по  законам,  которыми
властно определено литься спасительной горечи,  призывающей  нас  обратно  к
Тебе от ядовитой сладости, заставившей отойти от Тебя.


XV.

     24. Услыши, Господи, молитву мою, да не ослабнет душа моя  под  началом
Твоим, да не ослабну  я,  свидетельствуя  пред  Тобою  о  милосердии  Твоем,
исхитившем меня от всех злых путей моих;  стань  для  меня  сладостнее  всех
соблазнов, увлекавших меня; да возлюблю Тебя всеми силами,  прильну  к  руке
Твоей всем сердцем своим; избавь меня от всякого  искушения  до  конца  дней
моих. Вот, Господи, Ты Царь мой и Бог мой, и да служит Тебе все доброе, чему
я выучился мальчиком, да служит Тебе и слово мое и писание и чтение и  счет.
Когда я занимался суетной наукой, Ты взял меня под свое  начало  и  отпустил
мне грех моего увлечения этой суетой. Я ведь выучил  и  там  много  полезных
слов, хотя им можно было научиться, занимаясь предметами и не суетными:  вот
верный путь, по которому должны бы идти дети.

XVI.

     25. Горе тебе, людской обычай, подхватывающий нас  потоком  своим!  Кто
воспротивится тебе? Когда же ты иссохнешь? Доколе будешь уносить сынов Евы в
огромное и страшное море,  которое  с  трудом  пеоеплывают  и  взошедшие  на
корабль? Разве не читал я, увлекаемый этим потоком, о Юпитере, и гремящем  и
прелюбодействующем? Это невозможно  одновременно,  но  так  написано,  чтобы
изобразить, как настоящее, прелюбодеяние,  совершаемое  под  грохот  мнимого
грома - сводника. Кто из этих учителей в плащах трезвым ухом  прислушивается
к словам человека, созданного  из  того  же  праха  и  воскликнувшего:  "Это
выдумки Гомера: человеческие свойства он перенес на богов, - я предпочел бы,
чтобы божественные - на нас"? Правильнее, однако,  сказать,  что  выдумки  -
выдумками; но когда преступным людям приписывают  божественное  достоинство,
то преступления перестают считаться преступлениями, и совершающий их кажется
подражателем не потерянных людей, а самих богов - небожителей.
     26. И однако в тебя, адский поток, бросают  сынов  человеческих,  чтобы
они учили это, притом еще за плату! Какое великое  дело  делается,  делается
публично, на форуме пред лицом законов, назначающих сверх платы от  учеников
еще плату от города! Ты ударяешься волнами о  свои  скалы  и  звенишь:  "Тут
учатся словам, тут приобретают красноречие,  совершенно  необходимое,  чтобы
убеждать и развивать свои мысли". Мы действительно не узнали бы таких  слов,
как: "золотой дождь", "лоно", "обм