ществует независимо от греческого,  латинского  и  любого  другого
языка.
     Я видел линии, проведенные рукой мастеров, иногда настолько тонкие, что
они походили на паутину, но линии в моей  памяти  это  нечто  иное,  это  не
образы тех, о которых мне сообщило телесное зрение; их знаешь, не связывая в
мыслях ни с каким телом, и узнаешь, уйдя в себя.  Я  узнал  с  помощью  всех
телесных чувств числа, которые  мы  называем,  считая  предметы;  но  числа,
которыми исчисляем, это. совсем другое; они не суть образы первых  и  потому
существуют действительно. Пусть посмеется над моими словами тот,  кто  этого
не видит, а я пожалею его за этот смех.





XIII.


     20. Все это я держу в памяти, и как этому  выучился,  держу  в  памяти.
Множество ошибочнейщих возражений на это я слышал и держу  их  в  памяти,  и
хотя они ошибочны, но то, что я их запомнил, в этом я не ошибаюсь. Я  провел
границу между правильным и ошибочными противоречиями правильному.  И  это  я
помню, но вижу теперь, что провести эту границу - одно,  а  помнить,  что  я
часто ее проводил, часто об этом размышляя, -  это  другое.  Итак,  с  одной
стороны, я помню, что часто приходили мне в голову эти соображения, с другой
же, то, что я сейчас различаю и понимаю, я складываю в памяти,  чтобы  потом
вспомнить о том, что сегодня я это понимал. И я помню, что я помнил, и  если
потом вспомню, что мог сегодня это припомнить, то вспомню об этом,  конечно,
пользуясь силой моей памяти.




XIV.

     21. И мои душевные состояния хранит та же память, только не в том виде,
в  каком  их  когда-то  переживала  душа,  а  в  другом,  совсем  разном   и
соответствующем силе памяти. Я вспоминаю, не радуясь  сейчас,  что  когда-то
радовался;  привожу  на  память  прошлую  печаль,  сейчас  не  печалясь;  не
испытывая страха,  представляю  себе,  как  некегда  боялся,  и  бесстрастно
припоминаю свою былую страсть. Бывает и наоборот: бывшую печаль вспоминаю  я
радостно, а радость - с печалью. Нечего было бы удивляться, если бы речь шла
о теле, но ведь душа - одно, а тело - другое.  Если  я  весело  вспоминаю  о
прошедшей телесной боли, это не так удивительно. Но ведь память и есть душа,
ум; когда мы даем какое-либо поручение, которое следует держать в памяти, мы
говорим: "смотри, держи это в уме"; забыв, говорим: "не было в уме"; "из ума
вон" - мы, следовательно, называем память душой, умом, а раз это так, то что
же это такое? Когда я, радуясь, вспоминаю свою прошлую печаль, в  душе  моей
живет радость, а в памяти печаль: душа радуется, оттого что в  ней  радость,
память же оттого, что в ней  печаль,  не  опечалена.  Или  память  не  имеет
отношения к душе? Кто осмелился бы это  сказать!  Нет,  память  это  как  бы
желудок души, а радость и печаль - это пища, сладкая  и  горькая:  вверенные
памяти, они как бы переправлены в желудок, где могут  лежать,  но  сохранить
вкус не могут.  Это  уподобление  может  показаться  смешным,  но  некоторое
сходство тут есть.
     22. И вот из памяти своей  извлекаю  я  сведения  о  четырех  чувствах,
волнующих душу: это страсть, радость, страх и печаль. Все мои рассуждения  о
них, деления каждого на виды, соответствующие его роду, и определения их,  -
все, что об этом можно сказать, я нахожу в памяти и оттуда извлекаю,  причем
ни одно из этих волнующих чувств при воспоминании о нем  меня  волновать  не
будет. Еще до того, как я стал вспоминать их  и  вновь  пересматривать,  они
были в памяти, потому и можно было их извлечь воспоминанием. Может быть, как
пища поднимается из желудка при жвачке, так  и  воспоминание  поднимает  эти
чувства из памяти. Почему же рассуждающий о них, т. е. их  вспоминающий,  не
чувствует сладкого привеса радости или горького привкуса печали? Не в том ли
несходство, что нет полного сходства? Кто бы по доброй воле стал говорить об
этих чувствах, если бы всякий раз  при  упоминании  печали  или  страха  нам
приходилось грустить или бояться? И, однако, мы не могли бы говорить о  них,
не найди мы в памяти своей не только их названий,  соответствующих  образам,
запечатленным телесными чувствами, но и знакомства с этими самыми чувствами,
которое мы не, могли получить ни через одни телесные двери. Душа,  по  опыту
знакомая со своими страстями, передала это знание памяти,  или  сама  память
удержала его без всякой передачи.


XV.

     23. С помощью образов или без них? Кто скажет! Я говорю о камне, говорю
о солнце; я не  воспринимаю  их  сейчас  своими  чувствами,  но  образа  их,
конечно, тут, в моей памяти. Я называю телесную боль -  а  ее  у  меня  нет,
ничто ведь не болит. Если бы, однако,  образ  ее  не  присутствовал  в  моей
памяти, я не знал бы, что мне сказать, и не сумел  бы,  рассуждая,  провести
границу между ней и наслаждением.  Я  говорю  о  телесном  здоровье,  будучи
здоров телом, качеством этим я обладаю, но если бы образ его не находился  в
моей памяти, я никак не мог бы припомнить, что значит это слово.  И  больные
не понимали бы значения слова "здоровье", если бы образ его не  был  удержан
памятью, хотя самого здоровья у них и нет.
     Я называю числа, с помощью которых мы ведем счет, - вот  они  в  памяти
моей: не образы их, а они сами. Я называю образ солнца - и  он  находится  в
моей памяти; я вспоминаю не образ образа, а рамый образ, который и предстает
при воспоминании о нем. Я говорю "память" и понимаю, о  чем  говорю.  А  где
могу я узнать о ней, как не в самой памяти?  Неужели  и  она  видит  себя  с
помощью образа, а не непосредственно?


XVI.

     24. Далее: когда я  произношу  "забывчивость",  я  также  знаю,  о  чем
говорю, но откуда мог бы я знать, что это такое, если бы об этом не  помнил?
Я ведь говорю не о названии, а о том, что это название обозначает; если бы я
это забыл, то я не в силах был бы понять  смысл  самого  названия.  Когда  я
вспоминаю  о  памяти,  то  тут  в  наличии  сама   память,   непосредственно
действующая, но когда я вспоминаю о забывчивости, то тут в наличии и  память
и забывчивость: память, которой я вспоминаю, и  забывчивость,  о  которой  я
вспоминаю. Но что такое забывчивость, как не утеря памяти? Каким же  образом
могу я вспомнить то, при наличии чего я вообще не могу помнить? Но  если  мы
удерживаем в памяти то, о  чем  вспоминаем,  то,  не  помни  мы,  что  такое
забывчивость, мы никак не могли бы, услышав это слово, понять его  смысл;  о
забывчивости, следовательно, помнит память: наличие ее необходимо, чтобы  не
забывать, и в то же время при наличии ее  мы  забываем.  Не  следует  ли  из
этого, что не сама забывчивость  присутствует  в  памяти,  когда  мы  о  ней
вспоминаем, а только ее образ, ибо, присутствуй она сама, она  заставила  бы
нас не вспомнить, а забыть. Кто сможет это исследовать? Кто поймет, как  это
происходит?
     25. Да, Господи, я работаю над этим и работаю над самим собой:  я  стал
сам для себя землей, требующей тяжкого труда и обильного пота. Мы  исследуем
сейчас не небесные пространства,  измеряем  не  расстояния  между  звездами,
спрашиваем не о том, почему земля находится в равновесии:  вот  я,  помнящий
себя, я, душа. Неудивительно, если то,  что  вне  меня,  находится  от  меня
далеко, но что же ближе ко мне, чем я сам? И вот я не могу понять силы  моей
памяти, а ведь без нее я не мог бы назвать самого себя. Что же мне  сказать,
если я уверен, что помню свою забывчивость? Скажу, что  в  памяти  моей  нет
того, о чем я помню? Скажу, что забывчивость находится в памяти моей,  чтобы
я не забывал? Оба предположения совершенно  нелепы.  А  третье?  Могу  ли  я
сказать, что при воспоминании моем о забывчивости, не  она  сама,  а  только
образ ее удержан моей памятью? Могу ли я это сказать, если всякий раз, когда
образ чего-то запечатлевается  в  памяти,  необходимо,  чтобы  это  "что-то"
существовало раньше, чем запечатлеется его образ. Так, я помню Карфаген, все
места, где я бывал; лица людей, которых видел; то, о чем сообщали мне другие
чувства, свое телесное здоровье или боль. Когда все это было налицо,  память
схватила их образы, которые я  могу  разглядывать  -  они  всегда  тут  -  и
перебирать в уме, вспоминая отсутствующее. Если память удерживает  не  самое
забывчивость, а только образ ее, то, чтобы ухватить  этот  образ,  требуется
наличие самой забывчивости. А если она наличествует, то как записала  она  в
памяти свой образ?  Ведь  даже  то,  что  там  уже  начертано,  уничтожается
присутствием забывчивости. И все-таки каким-то образом - хотя это  непонятно
и необъяснимо - я твердо знаю, что я помню  о  своей  забывчивости,  которая
погребает то, что мы помним.


XVII.

     26. Велика сила памяти; не знаю, Господи, что-то внушающее ужас есть  в
многообразии ее бесчисленных глубин. И это моя душа, это я  сам.  Что  же  я
такое,  Боже  мой?  Какова  природа  моя?  Жизнь   пестрая,   многообразная,
бесконечной неизмеримости!
     Широки  поля  моей  памяти,  ее  бесчисленные  пещеры  и  ущелья  полны
неисчислимого,  бесчисленного  разнообразия:  вот  образы  всяких  тел,  вот
подлинники, с которыми знакомят нас науки, вот какие-то отметины и  заметки,
оставленные душевными состояниями, - хотя душа их сейчас и не переживает, но
они хранятся в памяти, ибо в памяти есть все, что  только  было  в  душе.  Я
пробегаю и проношусь повсюду, проникаю даже  вглубь,  насколько  могу,  -  и
нигде нет предела; такова сила памяти, такова сила жизни в человеке, живущем
для смерти. Что же делать мне, Боже мой, истинная Жизнь моя? Пренебрегу этой
силой моей, которая называется памятью, пренебрегу ею, чтобы  устремиться  к
Тебе, сладостный Свет мой. Что скажешь Ты мне? Я  поднимаюсь  к  Тебе  душой
своей - Ты пребываешь ведь надо мной -  и  пренебрегу  этой  силой,  которая
называется памятью;  я  хочу  прикоснуться  к  Тебе  там,  где  Ты  доступен
прикосновению, прильнуть к Тебе там, где возможно прильнуть. Память есть и у
животных, и у птиц, иначе они не находили бы своих логовищ, гнезд и  мноного
другого, им привычного; привыкнуть же они могли только благодаря  памяти.  Я
пренебрегу  памятью,  чтобы  прикоснуться  к  Тому,  Кто  отделил  меня   от
четвероногих и сделал мудрее небесных птиц. Пренебрегу памятью, чтобы  найти
Тебя. Где? Истинно добрый, верный и сладостный,  где  найти  Тебя?  Если  не
найду Тебя в моей памяти, значит, я не помню Тебя. А как же  я  найду  Тебя,
если я Тебя не помню?


XVIII.

     27. Потеряла женщина драхму и разыскивала ее со светильником,  если  бы
она не помнила о ней, они бы не нашла ее. И откуда бы она знала,  найдя  ее,
что это та самая драхма, если бы она ее не помнила? Я помню, как я  искал  и
находил потерянное. Я знаю, что когда я что-нибудь  искал  и  мне  говорили:
"это не то?", "а это не то?", я до  тех  пор  отвечал  "нет",  пока  мне  не
показывали то, что я искал. Если бы я не помнил, что это за  предмет,  я  не
мог бы его найти, потому что не узнал бы его, хотя бы мне  его  и  показали.
Так бывает всегда, когда мы ищем и находим что-то потерянное. Если  какой-то
предмет случайно исчез из вида,  но  не  из  памяти  (любой,  воспринимаемый
зрением), то образ его сохраняется в памяти, и его ищут, пока он не появится
перед глазами. Найденное узнается по его  образу,  живущему  в  нас.  Мы  не
говорим, что нашли потерянное, если мы его не узнаем, а узнать мы не  можем,
если не помним; исчезнувшее из вида сохранилось памятью.


XIX.

     28. Что же? А когда сама память теряет что-то, как это случается, когда
мы забываем и силимся припомнить, то где производим мы наши поиски, как не в
самой памяти? И если случайно она  показываем  нам  что-то  другое,  мы  это
отбрасываем, пока не появится именно то, что мы ищем. А когда это появилось,
мы говорим "вот оно!". Мы не сказали бы так, не узнай мы искомого, и  мы  не
узнали бы его, если бы о нем не помнили. Мы о нем,  правда,  забыли.  Разве,
однако, оно совсем выпало из памяти и нельзя по  удержанной  части  найти  и
другую? Разве память не чувствует, что она не может целиком развернуть то, к
чему она привыкла как к целому? Ущемленная в привычном, словно  охромев,  не
потребует ли она возвращения  недостающего?  Если  мы  видим  знакомого  или
думаем о нем и припоминаем его забытое имя, то любое, пришедшее в голову,  с
этим человеком не свяжется, потому что нет привычки мысленно объединять  их.
Отброшены будут все имена, пока не появится  то,  на  котором  и  успокоится
память, пришедшая в равновесие от привычного ей сведения.  А  где  было  это
имя, как не в самой памяти? Если даже нам напомнит его кто-то  другой,  оно,
все равно, находилось там. Мы ведь не  принимаем  его  на  веру,  как  нечто
новое, но, вспоминая, только подтверждаем сказанное нам.  Если  же  это  имя
совершенно стерлось в памяти, то тут не помогут никакие напоминания.  Забыли
мы его, однако, не до такой степени, чтобы не помнить  о  том,  что  мы  его
забыли. Мы не могли бы искать утерянного, если бы совершенно о нем забыли.


XX.

     29. Как же искать мне Тебя, Господи? Когда я ищу Тебя, Боже мой, я  ищу
счастливой жизни. Буду искать Тебя, чтобы жила  душа  моя!  Душа  моя  живит
тело, а душу мою живишь Ты. Как же искать мне счастливую  жизнь?  Ее  нет  у
меня, пока  я  не  могу  сказать:  "довольно!  вот  она".  А  тогда  следует
рассказать, как я искал: по воспоминанию  ли,  -  как  человек,  который  ее
забыл, но о том, что забыл, хорошо помнит -  по  стремлению  ли  узнать  ее,
неведомую: то ли я о ней никогда и не знал, то ли так о ней забыл, что и  не
помню, что забыл. Но разве не все хотят счастливой жизни? Никого  ведь  нет,
кто бы не хотел ее! Где же о ней узнали, чтобы так ее хотеть?  Где  увидели,
чтобы полюбит? Не знаю,  как,  но  мы  ею,  конечно,  обладаем,  по-разному,
правда; один счастлив тогда,  когда  уже  живет  счастливой  жизнью;  другие
счастливы надеждой на нее - последние счастливы в меньшей мере, чем те,  кто
счастлив на самом деле, но все  же  им  лучше,  чем  тем,  кто  и  не  живет
счастливой жизнью и не надеется на нее. И все-таки, не знай и  они  каким-то
образом о ней, они бы так не хотели быть счастливыми; а что они  хотят,  это
несомненно. Не знаю, каким образом они узнали о ней, и не знаю, какие у  них
о ней сведения. Я и бьюсь над вопросом: если это воспоминание;  то,  значит,
мы все были когда-то счастливы (каждый в отдельности  или  в  том  человеке,
который первым согрешил и в котором  мы  все  умираем,  и  от  которого  все
рождаемся в скорби, - об этом я сейчас не  спрашиваю),  -  я  спрашиваю,  не
живет ли в нас воспоминание о счастливой жизни? Мы не любили бы ее, если  бы
не знали. Мы слышали эти слова - и признаемся, что мы все, все  стремимся  к
тому, что они обозначают; ведь не звук же слов доставляет нам  удовольствие.
Когда грек услышит их по-латыни, они не доставят ему никакого  удовольствия,
потому что он их не поймет, а нам доставят,  как  и  ему,  если  их  сказать
по-гречески: счастливая жизнь не связана ни с Грецией, ни с Римом, но к  ней
жадно стремятся и греки, и римляне, и люди, говорящие на других языках. Она,
следовательно, известна всем, и если бы  можно  было  разом  спросить  всех:
хотят ли они быть счастливы, все, не  колеблясь,  ответили  бы,  что  хотят.
Этого не могло бы быть, если бы у всех не сохранилось  воспоминания  о  том,
что обозначается словами "счастливая жизнь".

XXI.

     30. Такое же, как у меня о Карфагене, который я видел? Нет.  Счастливую
жизнь не увидишь глазом: это не тело. Такое же, как у  нас  о  числах?  Нет.
Человек, знающий числа, не стремится ими обладать; мы же, зная о  счастливой
жизни и поэтому любя ее, хотим еще обладать ею и быть счастливы. Может быть,
так, как мы помним красноречие? Нет. Хотя, услышав  это  слово,  и  те,  кто
вовсе не красноречив, - а тех, кто хочет стать красноречивым,
     множество, - вспоминают, что такое красноречие. Из этого ясно, что  они
о нем что-то знают: с помощью внешних чувств узнали они красноречивых людей,
получили удовольствие от их речей и захотели сами стать  ораторами.  Они  не
получили бы удовольствия, не будь  в  них  какого-то  внутреннего  знания  о
красноречии, и не  захотели  бы  стать  ораторами,  не  получи  они  от  них
удовольствия. О счастливой жизни, однакб, мы  никаким  внешним  чувстром  от
других не узнаем. Может быть, вспоминаем, как вспоминаем  радость?  Пожалуй,
да. Я вспоминаю о своей радости, даже когда я печален,  как  вспоминаю  и  о
счастливой жизни, когда горюю.  Никогда  не  сообщали  мне  о  моей  радости
внешние чувства: я не видел ее, не слышал, не обонял, не пробовал на вкус  и
не ощупывал. Я узнал ее, когда радовался, в душе своей, и  память  закрепила
это знание. Я могу вспоминать об этой радости, иногда ее презирая, иногда  о
ней тоскуя - в зависимости от разницы между тем, чем  я,  помню,  радовался.
Меня ведь заливала радость и  от  поступков  мерзких,  о  которых  я  сейчас
вспоминаю с отвращением и проклятиями; иногда я радовался доброму и чистому,
и я вспоминаю об этом с тоской;  это  в  прошлом,  и  я  печально  вспоминаю
прежнюю радость.
     31. Где же и когда знал я свою счастливую  жизнь,  чтобы  вспоминать  о
ней, любить ее и тосковать о ней? И не только я один или вместе с немногими;
решительно все мы хотим быть счастливы. Если бы мы определенно  не  знали  о
ней, мы бы так определенно и не хотели ее. Что же это такое? Что  это?  Если
спросить у двух человек,  хотят  ли  они  служить  на  военной  службе,  то,
возможно, один ответил бы "да", а другой "нет";  но  если  у  них  спросите,
хотят ли они быть счастливы, то оба сразу  же,  не  колеблясь,  ответили  бы
"да". Именно ради того, чтобы быть счастливым, один  и  хотел  поступить  на
военную службу; именно ради этого другой от нее отказывался. Ни  потому  ли,
что у одного человека радость в одном, а для другого в другом? Все,  однако,
согласны в том, что хотят быть счастливы, и если  их  спросить,  в  чем  они
согласны, они ответят, что хотят радоваться, и эту самую радость и  называют
счастливой жизнью. И хотя один гонится за одним, а другой за другим, но  все
стараются прийти к одному: радоваться. А так как никто не может сказать  без
собственного опыта, что это такое, то мы, слыша  слова  "счастливая  жизнь",
узнаем, что это такое, найдя сведения о ней в своей памяти.

XXII.

     32. Да будет далека, Господи, да будет далека от  сердца  раба  Твоего,
который Тебе исповедуется, да будет далека мысль  считать  себя  счастливым,
какой бы радостью я ни радовался. Есть радость, которой не дано нечестивцам,
но только тем, кто чтит Тебя бескорыстно: их радость - Ты сам.  И  настоящая
счастливая жизнь в том, чтобы радоваться Тобой,  от  Тебя,  ради  Тебя:  это
настоящая счастливая жизнь, и другой нет. Те,  кто  полагает  ее  в  другом,
гонятся за другой радостью - не настоящей. И у них,  однако,  есть  какое-то
представление о радости, от которого они не отворачиваются в  своем  желании
счастья.

XXIII.

     33. Нельзя, следовательно, утверждать, что все  хотят  быть  счастливы:
ведь те, кто не хочет радоваться о Тебе - только в этом  и  есть  счастливая
жизнь, - не хотят на самом деле счастливой  жизни.  Или  все  хотят  ее,  но
"плоть желает противного духу, а дух  противного  плоти,  так  что  люди  не
делают того, что хотят" и поэтому увязают в том, что им  по  силам,  и  этим
удовлетворяются: у них нет настоящего желания получить силы на то, на что  у
них не хватает сил. Если я спрошу у  всех,  в  чем  они  предпочитают  найти
радость: в истине или во лжи, то все так же не  усомнятся  ответить,  что  в
истине, как не усомнятся  сказать,  что  хотят  быть  счастливыми,  но  ведь
счастливая жизнь - это радость, даруемая истиной, т.е. Тобой,  Господи,  ибо
Ты "Истина, Просвещение мое, Спасение лица моего, Бог мой". Этой  счастливой
жизни все хотят, этой жизни, единственно счастливой, все хотят;  радости  от
истины все хотят. Многих знаю я, кто