во без причины, из  наслаждения  самим  убийством?  Кто  этому
поверит? Даже для того жестокого безумца, о котором сказано, что он был  зол
и жесток просто так себе, без всяких оснований, приведена причина:  "Рука  и
душа не должны становиться вялыми от бездействия" В чем дело? Почему? Чтобы,
совершая преступление за преступлением, получить по взятии  города  почести,
власть, богатство; чтобы не бояться законов  и  не  жить  в  затруднительных
обстоятельствах,  нуждаясь  и  сознавая  свои  преступления.  Сам  Катилина,
следовательно, не любил преступлений своих и, во всяком случае, совершал  их
ради чего-то.
     12. Что же было мне, несчастному, мило в тебе,  воровство  мое,  ночное
преступление мое, совершенное  в  шестнадцатилетнем  возрасте?  То  не  было
прекрасно, будучи воровством; представляешь ли ты вообще нечто, о чем стоило
бы говорить с Тобой? Прекрасны были те плоды, которые мы украли, потому  что
они были Твоим  созданием,  прекраснейший  из  всех.  Творец  всего,  благий
Господи, Ты, высшее благо и истинное благо мое; прекрасны были те плоды,  но
не их желала жалкая душа моя. У меня в изобилии были  лучшие:  я  сорвал  их
только затем, чтобы украсть. Сорванное я  бросил,  отведав  одной  неправды,
которой радостно насладился. Если какой из этих плодов я и  положил  себе  в
рот, то приправой к нему было преступление. Господи Боже  мой,  я  спрашиваю
теперь, что доставляло мне удовольствие в этом воровстве? В нем нет  никакой
привлекательности, не говоря уже  о  той,  какая  есть  в  справедливости  и
благоразумии, какая есть в человеческом разуме, в памяти, чувствах и  полной
сил жизни; нет красоты звезд, украшающих места свои; красоты земли  и  моря,
полных созданиями, сменяющими друг друга в рождении и смерти; в нем нет даже
той ущербной и мнимой привлекательности, которая есть в обольщающем пороке.
     13.  И  гордость  ведь  прикидывается  высотой  души,  хотя   Ты   один
возвышаешься над всеми, Господи. Разве честолюбие не ищет почестей и  славы?
Но Тебя одного надлежит почитать больше всех и славить  вовеки.  И  жестокая
власть хочет внушить страх, - но кого следует бояться,  кроме  одного  Бога?
Что можно вырвать или спрятать от Его власти? Когда, где, каким  образом,  с
чьей помощью? И нежность влюбленного ищет ответной любви, -  но  нет  ничего
нежнее Твоего милосердия, и нет любви  спасительнее,  чем  любовь  к  правде
Твоей, которая прекраснее  и  светлее  всего  в  мире.  И  любознательность,
по-видимому, усердно ищет знания, - но Ты один обладаешь полнотой его.  Даже
невежество и глупость прикрываются именами простоты и невинности, - но  ведь
ничего нельзя найти проще Тебя. Что невиннее  Тебя?  -  ведь  злым  на  горе
обращаются собственные дела их. Лень представляется  желанием  покоя,  -  но
только у Господа верный покой. Роскошь хочет называться удовлетворенностью и
достатком. Ты - полнота и неиссякающее изобилие сладости, не знающей ущерба.
Расточительность принимает вид щедрости, -  но  ведь  все  блага  в  избытке
раздаешь Ты. Скупость хочет владеть многим; Ты владеешь всем. Зависть  ведет
тяжбу за превосходство, - что превосходит  Тебя?  Гнев  ищет  мести,  -  кто
отомстит справедливее Тебя? Страх, боясь необычной и внезапной беды, заранее
старается обеспечить безопасность тому, что любит. Что  для  Тебя  необычно?
Что внезапно? Кто сможет отнять от Тебя то, что  Ты  любишь?  И  где,  кроме
Тебя,  полная  безопасность?  Люди  убиваются  в  печали,  потеряв  то,  чем
наслаждалась их жадность, которая не хочет ничего терять,  -  но  только  от
Тебя нельзя ничего отнять.
     14. Так блудит душа, отвратившаяся от Тебя и вне Тебя  ищущая  то,  что
найдет чистым и беспримесным только вернувшись к Тебе. Все, кто удаляются от
Тебя и поднимаются против Тебя, уподобляются Тебе в искаженном виде. Но даже
таким уподоблением они свидетельствуют о том, что Ты Творец  всего  мира,  и
поэтому уйти от Тебя вообще некуда.  Итак,  что  же  было  мне  мило  в  том
воровстве? И в чем искаженно и извращенно уподоблялся я Господу  моему?  Или
мне было приятно хотя бы обмануть закон, раз уж я не  мог  сокрушить  его  в
открытую,  и  я,  как  пленник,  создавал  себе  .куцее   подобие   свободы,
безнаказанно занимаясь тем, что было запрещено, теша себя тенью  и  подобием
всемогущества? Вот раб, убегающий от господина своего и  настигший  тень.  О
тлен, о ужас жизни,  о  глубина  смерти!  Может  ли  быть  любезно  то,  что
запретно, и только потому, что оно запретно?

VII.

     15. "Что воздам Господу" из того, что собрала память моя и перед чем не
устрашилась бы душа моя? Возлюблю Тебя, Господи, возблагодарю, исповедую Имя
Твое, ибо отпустил Ты мне столько злого и преступного! По милости Твоей и по
милосердию Твоему растопил Ты грехи мои, как лед. По  милости  Твоей  Ты  не
допустил меня совершить некоторых злодеяний, - а чего бы я  не  наделал,  я,
бескорыстно любивший преступление? И я свидетельствую, что все отпущено мне:
и то зло, которое совершил я по своей воле,  и  то,  которого  не  совершил,
руководимый Тобою. Кто из людей, раздумывая  над  своей  немощью,  осмелится
приписать свое целомудрие и невинность собственным  силам  и  станет  меньше
любить Тебя? - будто ему не нужно Твоего милосердия, по которому  отпускаешь
Ты грехи обратившимся к  Тебе?  И  пусть  человек,  которого  Ты  призвал  и
который, последовав за голосом Твоим, избежал того, о чем он прочтет в  моих
воспоминаниях и  в  моих  признаниях,  не  смеется  надо  мною:  меня  ведь,
больного, вылечил Тот Врач, Который не дал ему захворать или, вернее, не дал
захворать так сильно. Пусть за это он возлюбит Тебя в такой  же  мере,  нет,
даже больше. Ибо он увидит. Кто избавил  меня  от  таких  недугов  греха,  и
увидит, что это Тот же, благодаря  Которому  он  не  запутался  в  таких  же
недугах греха.

VIII.

     16. Что извлек я, несчастный,  из  того,  вспоминая  о  чем,  я  сейчас
краснею, особенно из того воровства, в котором мне было мило само  воровство
и ничто другое? Да и само по себе оно было ничто, а я от  этого  самого  был
еще более жалок. И однако, насколько я помню мое тогдашнее состояние духа, я
один не совершил бы его; один я никак не совершил бы его.  Следовательно,  я
любил здесь еще сообщество тех, с кем воровал. Я любил, следовательно, кроме
воровства еще нечто, но и это нечто было ничем. Что же на  самом  деле?  Кто
научит меня, кроме Того, Кто просвещает сердце мое и  рассеивает  тени  его?
Зачем приходит мне в голову спрашивать, обсуждать и раздумывать?  Ведь  если
бы мне нравились те плоды, которые я украл, и мне хотелось бы ими  наесться,
если бы мне достаточно  было  совершить  это  беззаконие  ради  собственного
наслаждения, то я  мог  бы  действовать  один.  Нечего  было  разжигать  зуд
собственного желания, расчесывая его о  соучастников.  Наслаждение,  однако,
было для меня не в тех плодах; оно было в самом преступлении  и  создавалось
сообществом вместе грешивших.

IX.

     17. Что это было за состояние души? Конечно, оно было очень  гнусно,  и
горе мне было, что я переживал его. Что же это, однако, было? "Кто  понимает
преступления?"  Мы  смеялись,  словно  от  щекотки  по  сердцу,  потому  что
обманывали тех, кто и не подумал бы, что мы можем воровать, и  горячо  этому
бы воспротивился. Почему же я  наслаждался  тем,  что  действовал  не  один?
Потому ли, что наедине человек не легко смеется?  Не  легко,  это  верно,  и
однако, иногда смех овладевает людьми в  полном  одиночестве,  когда  никого
другого нет, если им представится или вспомнится что-нибудь очень смешное. А
я один не сделал бы этого, никак не сделал  бы  один.  Вот,  Господи,  перед
Тобой живо припоминаю  я  состояние  свое.  Один  бы  я  не  совершил  этого
воровства, в котором мне нравилось не украденное, а само  воровство;  одному
воровать мне бы не понравилось, я бы не стал воровать. О, вражеская  дружба,
неуловимый разврат ума, жажда вредить на  смех  и  в  забаву!  Стремление  к
чужому убытку без погони за собственной выгодой, без всякой жажды отомстить,
а  просто  потому,  что  говорят:  "пойдем,  сделаем",  и  стыдно  не   быть
бесстыдным.

Х.

     18: Кто разберется в этих запутанных извивах?  Они  гадки:  я  не  хочу
останавливаться на них, не хочу их видеть. Я  хочу  Тебя,  Справедливость  и
Невинность, прекрасная честным Светом Своим, насыщающая  без  пресыщения.  У
Тебя великий покой и жизнь безмятежная. Кто входит в Тебя, входит в "радость
господина своего" и не убоится, и будет жить счастливо в полноте блага. Я  в
юности отпал от Тебя, Господи, я скитался вдали от твердыни Твоей и сам стал
для себя областью нищеты.



     I. Книга третья


     1. Я прибыл в Карфаген; кругом меня котлом кипела  позорная  любовь.  Я
еще не любил и любил любить и в тайной нужде своей ненавидел себя за то, что
еще не так нуждаюсь. Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь: я  ненавидел
спокойствие и дорогу без ловушек. Внутри у  меня  был  голод  по  внутренней
пище, по Тебе Самом, Боже мой, но не этим голодом я томился, у меня не  было
желания нетленной пищи не потому, что я был сыт ею: чем  больше  я  голодал,
тем больше ею брезгал. Поэтому не было здоровья в душе моей:  вся  в  язвах,
бросилась она во внешнее, жадно  стремясь  почесаться,  жалкая,  о  существа
чувственные. Но если бы в них не было души,  их,  конечно,  нельзя  было  бы
полюбить. Любить  и  быть  любимым  мне  сладостнее,  если  я  мог  овладеть
возлюбленной. Я мутил источник дружбы грязью  похоти;  я  туманил  ее  блеск
адским дыханием желания. Гадкий и бесчестный, в безмерной суетности своей  я
жадно хотел быть изысканным и светским. Я ринулся  в  любовь,  я  жаждал  ей
отдаться. Боже мой милостивый, какой  желчью  поливал  Ты  мне,  в  благости
Твоей, эту сладость. Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму  наслаждения,
весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня  своими  раскаленными
железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры.

II.

     2. Меня увлекали театральные Зрелища, они были полны изображениями моих
несчастий и служили разжигой моему огню. Почему человек хочет печалиться при
виде горестных и трагических событий, испытать  которые  он  сам  отнюдь  не
желает? И тем не менее он, как зритель, хочет испытывать печаль, и сама  эта
печаль для  него  наслаждение.  Удивительное  безумие!  Человек  тем  больше
волнуется в театре, чем меньше он сам застрахован от  подобных  переживаний,
но когда он мучится сам за себя, это  называется  обычно  страданием;  когда
мучится вместе с другими - состраданием. Но как можно сострадать вымыслам на
сцене? Слушателя ведь не зовут на помощь; его приглашают только  печалиться,
и он тем благосклоннее к автору этих вымыслов, чем больше печалится. И  если
старинные  или  вымышленные  бедствия  представлены  так,  что  зритель   не
испытывает печали, то он уходит, зевая и  бранясь;  если  же  его  заставили
печалиться, то он сидит, поглощенный зрелищем, и радуется.
     3. Слезы, следовательно, и печали  любезны?  Каждый  человек,  конечно,
хочет  радоваться.   Страдать   никому   не   хочется,   но   хочется   быть
сострадательным, а так как нельзя сострадать, не печалясь, то не  это  ли  и
есть единственная причина, почему печаль любезна?  Сострадание  вытекает  из
источника дружбы. Но куда он идет? Куда течет?  Зачем  впадает  он  в  поток
кипящей  смолы,  в  свирепый  водоворот  черных  страстей,   где   сам,   по
собственному выбору, меняется, утрачивает свою небесную ясность, забывает  о
ней. Итак, прочь сострадание? Ни в  коем  случае!  да  будут  печали  иногда
любезны. Берегись, однако, скверны, душа моя, ты, находящаяся  под  покровом
Бога отцов наших, достохвального и  превозносимого  во  все  века;  берегись
скверны. И теперь я доступен состраданию, но тогда, в  театре,  я  радовался
вместе с влюбленными, когда они наслаждались в позоре,  хотя  все  это  было
только вымыслом и театральной игрой. Когда  же  они  теряли  друг  друга,  я
огорчался вместе с ними, как бы сострадая им, и в обоих случаях наслаждался,
однако. Теперь я больше жалею человека, радующегося на позор себе, чем того,
кто вообразил, что жестоко страдает, лишившись  губительного  наслаждения  и
утратив жалкое счастье. Это, конечно,  настоящее  сострадание,  но  при  нем
печаль  не  доставляет  удовольствия.  Хотя  человека,  опечаленного   чужим
несчастьем, одобряют за эту службу любви, но, по-настоящему милосердный,  он
предпочел  бы  не  иметь  причины  для   своей   печали.   Если   существует
зложелательная благожелательность -  что  невозможно,  -  тогда  и  человек,
исполненный искреннего и настоящего сострадания, мог бы пожелать, чтобы были
страдальцы,  которым  бы  он  сострадал.  Бывает,   следовательно,   скорбь,
заслуживающая одобрения; нет ни одной  заслуживающей  любви.  Господи  Боже,
любящий души, Твое сострадание неизмеримо чище нашего  и  неизменнее  именно
потому, что никакая печаль не может уязвить Тебя. "А кто способен к этому"?
     4. Но я тогда, несчастный, любил печалиться и искал поводов для печали:
игра актера, изображавшего на подмостках чужое, вымышленное горе, больше мне
нравилась  и  сильнее  меня  захватывала,  если  вызывала  слезы.   Что   же
удивительного, если я, несчастная  овца,  отбившаяся  от  Твоего  стада,  не
терпевшая охраны Твоей, опаршивел мерзкой паршой? Потому-то и была мила  мне
печаль, - не та, которая проникает до глубины души: мне  ведь  не  нравилось
терпеть то, на что я любил смотреть - рассказ о вымышленных  страданиях  как
бы скреб мою кожу, и как от расчесывания ногтями,  начиналось  воспаление  и
отвратительная гнойная опухоль. Такова была жизнь моя,  Господи:  жизнью  ли
была она?

III.

     5. И надо мною, окружая меня, витало далекое и верное милосердие  Твое.
Гноем какой неправды не был я покрыт! Кощунственным  было  любопытство  мое:
покинул я Тебя и  дошел  до  бездны  неверности,  до  обманчивого  угождения
демонам, в жертву которым приносил злые  дела  свои.  И  за  каждое  из  них
бичевал Ты меня! Я  осмелился  даже  во  время  совершения  службы  Твоей  в
церковных стенах  гореть  желанием  и  улаживать  дело,  верным  доходом,  с
которого была смерть: за это поразил Ты меня тяжел наказанием, но  оно  было
ничем сравнительно с виною моей. О ты, великий в милосердии  своем,  Господь
мой, прибежище мое от грозных опасностей, среди которых бродил я,  в  гордой
самоуверенности далеко уходя от Тебя; я любил пути свои, а  не  Твои,  любил
свободу, свободу беглого раба.
     6. Тянули меня к себе и те занятия,  которые  считались  почтенными:  я
мечтал о форуме с его тяжбами, где бы я блистал, а меня осыпали бы похвалами
тем больше, чем искуснее я лгал. Такова слепота человеческая: слепотою своею
люди хвалятся. Я был первым в риторской школе: был полон горделивой  радости
и дут спесью. Вел я себя, правда, гораздо спокойнее. Господи, Ты знаешь это,
и  вообще  не  принимал  никакого  участия  в   "опрокидываниях",   которыми
занимались "совратители"  (это  зловещее  дьявольское  имя  служило  как  бы
признаком утонченности). Я жил среди них, постыдно стыдясь, что сам  не  был
таким, я бывал с ними, иногда мне было приятно с ними дружить,  но  поступки
их всегда были мне отвратительны. Это  было  дерзкое  преследование  честных
новичков, которых они сбивали с прямого  пути,  так  себе,  забавы  ради,  в
насыщение своей злобной радости. Нет деяния, больше уподобляющегося  деяниям
дьявольским. Нельзя было назвать их вернее, чем "совратителями". Сначала они
были сами, конечно, совращены и развращены, соблазняемые втайне и  осмеянные
лживыми духами в самой любви своей к осмеянию и лжи.

IV.

     7. Живя в такой среде, я в тогдашнем моем неустойчивом возрасте  изучал
книги по красноречию, желая в целях предосудительных  и  легкомысленных,  на
радость  человеческому   тщеславию   стать   выдающимся   оратором.   Следуя
установление порядку обучения, я дошел до книжки какого-то  Цицерона,  языку
которого удивляются все, а сердцу не так. Книга эта увещевает  обратиться  к
философии и называется "Гортензий". Эта вот книга  изменила  состояние  мое,
изменила молитвы мои и обратила их к Тебе, Господи, сделала другими прошения
и желания мои. Мне вдруг опротивели все пустые надежды; бессмертной мудрости
желал я в своем невероятном сердечном смятетении  и  начал  вставать,  чтобы
вернуться  к  Тебе.  Не  для  того,  чтобы  отточить  свой  язык  (за   это,
по-видимому, платил  я  материнскими  деньгами  в  своем  девятнадцатилетнем
возрасте; отец мой умер за два года до этого), не для того,  чтобы  отточить
язык взялся я за эту книгу: она учила меня не тому, как  говорить,  а  тому,
что говорить.
     8. Как горел я. Господи, как горел я улететь к Тебе от всего земного. Я
не понимал, что Ты делаешь  со  мною.  "У  Тебя  ведь  мудрость".  Любовь  к
мудрости по-гречески называется философией; эту любовь  зажгло  во  мне  это
сочинение. Есть люди,  которые  вводят  в  заблуждение  философией,  которые
"прикрашивают и прихорашивают свои ошибки этим  великим,  ласковыми  честным
именем; почти все такие философы, современные  автору  и  живвшие  до  него,
отмечены в этой книге и изобличены. Тут  явно  спасительное  предупреждение,
сделанное Духом Твоим через Твоего верного и благочестивого раба: "Смотрите,
чтобы кто не  увлек  вас  философией  и  пустыми  обольщениями  по  преданию
человеческому, по стихиям "мира, а не по  Христу;  ибо  в  Нем  обитает  вся
полнота Божества телесно". В то время, Ты знаешь это, Свет моего сердца, мне
не были еще известны эти слова апостола, и тем не менее я  наслаждался  этой
книгой потому, что она увещевала меня любить не ту  или  другую  философскую
школу, а самое мудрость, какова бы она ни была; поощряла любить ее,  искать,
добиваться, овладеть ею и крепко прильнуть к ней. Эта речь  зажгла  меня,  я
весь горел, и мой пыл ослабляло только одно: там не было имени Христа, а это
имя по милосердию Твоему, Господи, это имя  Спасителя  моего.  Твоего  Сына,
впитал я с молоком матери: оно глубоко запало в мое детское  сердце,  и  все
произведения, где этого имени не было, пусть  художественные,  отделанные  и
полные истины, не захватывали меня целиком.

V.

     9. Итак, я решил внимательно заняться Священным Писанием и  посмотреть,
что это такое. И вот я вижу нечто для гордецов непонятное, для детей темное;
здание, окутанное тайной, с низким входом;  оно  становится  тем  выше,  чем
дальше ты продвигаешься. Я не был в состоянии ни войти в него, ни  наклонить
голову, чтобы продвигаться дальше.  Эти  слова  мои  не  соответствуют  тому
чувству,  которое  я  испытал,  взявшись  за  Писание:  оно  показалось  мне
недостойным даже сравнения с достоинством цицеронова стиля.  Моя  кичливость
не мирилась с его простотой; мое остроумие не проникало  в  его  сердцевину.
Оно обладает как  раз  свойством  раскрываться  по  мере  того,  как  растет
ребенок-читатель, но я презирал  ребяческое  состояние,  и  надутый  спесью,
казался себе взрослым.

VI.

     10. Так и попал я в среду людей, горделиво бредящих, слишком  преданных
плоти  и  болтливых.  Речи  их  были  сетями  дьявольскими,  птичьим  клеем,
состряпанным из смеси  слогов,  составляющих  имена:  Твое,  Господа  Иисуса
Христа и Параклета, Утешителя нашего, Духа Святого. Эти имена не  сходили  у
них с языка, оставаясь только словесным звоном и шумом: истина не жила у них
в сердце. Они твердили: "истина, истина" и много твердили мне о ней,  но  ее
нигде у них не было. Они ложно учили не только о Тебе, который есть воистину
Истина, но и об  элементах  мира,  созданного  Тобой;  а  мне  следовало  бы
забросить даже тех философов, которые говорят об этом правильно, из любви  к
Тебе, Отец мой, высшее благо, краса всего прекрасного. О Истина, Истина!  из
самой глубины души своей, уже тогда я  вздыхал  по  Тебе,  и  они  постоянно