Гюльбея озадачена была
                  (Впервые, может быть, за двадцать лет!);
                  Она сама ведь всем пренебрегла
                  И дерзостно нарушила запрет,
                  Когда герою нашему дала
                  Столь милый и приятный tete-a-tete*.
                  Меж тем уже минут минуло двадцать,
                  А он не помышлял повиноваться.

                  {* Свидание наедине (франц.).}

123

                  О джентльмены! Я хотел сказать,
                  Что в случаях подобных промедленье
                  Под солнцем юга принято считать
                  За самое плохое поведенье.
                  Красавицу заставить ожидать -
                  Да это даже хуже преступленья;
                  Здесь несколько мгновений, может быть,
                  Способны репутацию сгубить.

124

                  Жуан был смел и мог бы быть смелее,
                  Но старая любовь проснулась в нем.
                  Напрасно благородная Гюльбея
                  С ним говорила властно, как с рабом, -
                  Невежливо он обошелся с нею,
                  А все - таки, признаться, поделом!
                  Красавица краснела и бледнела
                  И на него внимательно глядела.

125

                  Она Жуана за руку взяла
                  С улыбкой благосклонной и усталой,
                  Но искра гнева взор ее зажгла:
                  Любви его лицо не выражало.
                  Она вздохнула, встала, отошла
                  И наконец - последнее, пожалуй,
                  Чем можно гордой женщине рискнуть, -
                  Жуану просто бросилась на грудь.

126

                  Опасный миг! Но гордость, боль и горе
                  Как сталь его хранили: он вздохнул
                  И с царственной надменностью во взоре
                  Божественные руки разомкнул.
                  В ее глаза, лазурные как море,
                  Он холодно и пристально взглянул.
                  "Красавица! - воскликнул он. - В неволе
                  Не брачутся орлы, - а я тем боле!

127

                  Спросила ты - умею ль я любить?
                  Умею, но, прости меня, - другую!
                  Мне стыдно платье женское носить!
                  Под крышею твоей едва дышу я!
                  Любовь - удел свободных! Подчинить
                  Султанской власти чувство не могу я!
                  Сгибаются колени, взоры льстят,
                  И руки служат, - но сердца молчат".

128

                  Для европейца это очень ясно,
                  Она ж привыкла искренне считать,
                  Что прихоти владыки все подвластно,
                  Что даже эта прихоть - благодать!
                  Рабы невозмутимы и безгласны,
                  Не могут и не смеют возражать -
                  Вот бытия простое пониманье
                  В наивном императорском сознанье.

129

                  К тому ж (как я успел упомянуть)
                  Она была красива несомненно,
                  Ей стоило на смертного взглянуть -
                  И он терял свободу совершенно.
                  Итак, двойное право посягнуть
                  На полное господство над вселенной
                  Давали ей и красота и сан;
                  И вдруг - не покорился Дон-Жуан!

130

                  Скажите вы, которые хранили
                  В невинности свои младые лета,
                  Как вас напрасно вдовушки ловили
                  И как вас ненавидели за это.
                  Припомните досаду их усилий,
                  Стесненную кольчугой этикета, -
                  Тогда поймете вы всего верней
                  Ужасный гнев красавицы моей.

131

                  Трагедию мы знаем не одну.
                  Поэты их изображали щедро.
                  Припомните Пентефрия жену,
                  И леди Буби, и царицу Федру:
                  Похожи на морскую глубину
                  Их гневных душ бушующие недра -
                  И это вам поможет, может быть,
                  Моей Гюльбеи лик вообразить!

132

                  Прекрасный гнев тигрицы разъяренной
                  И львицы, у которой взяли львят, -
                  Сравню ли с гневом женщины влюбленной,
                  Когда ее утешить не хотят!
                  И это гнев, по-моему, законный:
                  Не все ль равно - что потерять ребят,
                  Что потерять желанное мгновенье,
                  Когда возможно их возникновенье.

133

                  Любовь к потомству всех страстей сильней,
                  Извечный сей инстинкт непобедим,
                  Тигрица, утка, заяц, воробей
                  Не подпускают к отпрыскам своим.
                  Мы сами за вознею малышей
                  То с гордостью, то с нежностью следим.
                  Коль результат могуч, всесилен даже, -
                  То мощь первопричины какова же?

134

                  Не пламенем зажглись глаза Гюльбеи
                  Они горели пламенем всегда -
                  Ее румянец сделался живее,
                  А ласковость исчезла без следа.
                  Впервые в жизни совладала с нею
                  Упрямой воли дерзкая узда!
                  А взнузданная женщина - о боже! -
                  На что она способна и похожа!

135

                  Одно мгновенье гнев ее пылал
                  (Не то она погибла бы от жара!),
                  Так ад перед поэтом возникал
                  В жестокой буре дымного пожара;
                  Так разбивались у могучих скал
                  Прибоя озверелые удары!
                  В ней было все - движенья и глаза -
                  Как бурная, мятежная гроза!

136

                  Да что гроза! Свирепый ураган,
                  Сметающий убогие преграды,
                  Неистово ревущий океан,
                  Стремительная сила водопада,
                  Песчаный смерч, пронзительный буран -
                  Вот гнев ее! Она была бы рада
                  Весь этот непокорный гадкий мир
                  "Убить, убить, убить!" - как старый Лир!

137

                  Но эта буря, как любые грозы,
                  Промчалась, и за нею, как всегда,
                  Явился ливень - яростные слезы,
                  Плотину прососавшая вода!
                  Ей сердце жгли бессильные угрозы
                  Раскаянья, досады и стыда;
                  Но людям в столь высоком положенье
                  Порой небесполезно униженье.

138

                  Оно их учит - пусть любой ценой, -
                  Что люди все в известной мере братья,
                  И что из глины сделано одной
                  Все - и горшки и вазы - без изъятья,
                  Что от страданий в жизни сей земной
                  Не защищает никакое платье, -
                  И это все способно, может быть,
                  В них наконец раздумье заронять.

139

                  Она Жуана думала лишить
                  Сначала головы, потом - вниманья,
                  Потом его хотела пристыдить,
                  Потом - его склонить на состраданье,
                  Хотела негра - евнуха избить,
                  Хотела заколоться в назиданье, -
                  А разрешилась эта тьма угроз,
                  Как водится, ручьями горьких слез.

140

                  Как я уже сказал, она хотела
                  Немедля заколоться, но кинжал
                  Был тут же, под рукой - и злому делу
                  Такой "удобный случай" помешал!
                  Жуана заколоть она жалела -
                  Он сердце ей по-прежнему смущал;
                  Притом она отлично понимала,
                  Что этим ничего не достигала.

141

                  Жуан смутился; он уж был готов
                  К жестокой пытке колеса и дыбы,
                  Ему уж представлялся дым костров,
                  И когти льва, и зубы хищной рыбы;
                  Ни плаха, ни смола, ни пасти псов
                  Сломить его упорство не могли бы:
                  Он умер бы - и больше ничего;
                  Но просто слезы - тронули его.

142

                  Как смелость Боба Эйкра в страшный час,
                  Жуана целомудрие мелело:
                  Он упрекал себя за свой отказ
                  И думал, как поправить это дело, -
                  Так мучится раскаяньем не раз
                  Отшельника мятущееся тело,
                  Так милая вдова во цвете лет
                  Клянет напрасной верности обет.

143

                  Он лепетать уж начал объясненья,
                  Смущенно повторяя наугад
                  Все лучшие признанья и сравненья,
                  Которые поэты нам твердят.
                  (Так Каслрей в минуты вдохновенья
                  Красноречиво врет - и все молчат!)
                  Жуан уж был не прочь и от объятий,
                  Но тут вошел Баба - весьма некстати!

144

                  "Подруга солнца и сестра луны! -
                  Сказал он. - Повелительница света!
                  Твоим очам миры подчинены,
                  Твоя улыбка радует планеты!
                  Как первый луч живительной весны,
                  Тебе я возвещаю час рассвета!
                  Внемли, и возликуй, и будь горда:
                  За мною Солнце следует сюда".

145

                  "Ах, боже мой! - воскликнула Гюльбея. -
                  Оно могло бы утром заглянуть!
                  Ко мне, комета старая! Скорее
                  Бели звездам составить Млечный Путь
                  Да прикажи держаться поскромнее!
                  Ты, христианка, спрячься как-нибудь!"
                  Но тут ее слова прервали клики:
                  "Султан идет! Султан идет великий!"

146

                  Сперва явился дев прелестный рой,
                  Затем султана евнухи цветные;
                  Как на параде, замыкали строй
                  Их пышные кафтаны расписные.
                  Он обставлял торжественно порой
                  Такие посещения ночные:
                  Гордился он четвертою женой
                  И угождать старался ей одной.

147

                  Он был мужчина видный и суровый:
                  Чалма до носа, борода до глаз;
                  Он ловко спасся из тюрьмы дворцовой
                  И брата удавил в удобный час.
                  Он был монарх не слишком образцовый,
                  Но плоховаты все они у нас:
                  Один лишь Солиман - могучий воин -
                  Быть славой рода своего достоин.

148

                  Ходил он честно, как велел алла,
                  В мечеть молиться в дни богослуженья
                  Визирю он доверил все дела,
                  Не проявляя к ним большого рвенья,
                  А жизнь его домашняя текла
                  Легко: он управлял без затрудненья
                  Четверкой жен и нежных дев толпой,
                  Как наш король - супругою одной.

149

                  И если даже что-нибудь бывало -
                  Никто узнать подробности не мог;
                  Невозмутимо море принимало
                  Таинственно завязанный мешок!
                  Общественное мнение молчало:
                  Ни толков, ни догадок, ни тревог
                  В нем возбудить газеты не могли бы;
                  Мораль цвела - и... процветали рыбы.

150

                  Он видел лично, что кругла луна,
                  И убедился, что земля - квадратна,
                  Поскольку всюду плоская она
                  (Что каждому мыслителю понятно!).
                  Его весьма обширная страна
                  Ему была покорна, вероятно.
                  Лишь изредка гяуры и паши
                  Тревожили покой его души!

151

                  Когда же распря грозно разгоралась,
                  Всех дипломатов - даже и пашей -
                  Сажали в башни; подразумевалось,
                  Что эта свора, не нося мечей,
                  Науськиваньем грязным занималась
                  И ложью про врагов и про друзей
                  Депеши начиняла - очень тонкой, -
                  Нимало не рискуя бороденкой.

152

                  Имел он сорок восемь сыновей,
                  А дочек - пять десятков; их держали,
                  Конечно, взаперти (оно верней!)
                  И в шелковые платья наряжали,
                  Пока от состоятельных пашен
                  С подарками послы не приезжали,
                  Которым разрешалось увезти
                  Невесту лет шести иль девяти!

153

                  И сыновей держали под замком
                  По правилам восточного закона:
                  Кому придется царствовать - о том
                  Не знали и сановные персоны.
                  Любой, считалось, в случае любом
                  Достоин петли и достоин трона,
                  А потому, в надежде на успех,
                  По-княжески воспитывали всех.

154

                  Султан свою четвертую жену
                  Порадовал улыбкою привета.
                  Она, желая скрыть свою вину,
                  Была нежна, как солнечное лето.
                  (Историю я знаю не одну,
                  Когда искусство женственное это
                  Супругов оставляло в дураках
                  С оленьим украшеньем на висках!)

155

                  Глаза султана, черные, как сливы,
                  Взглянули очень пристально вокруг
                  И выбрали весьма красноречиво
                  Жуана из числа его подруг.
                  "Твоя рабыня новая красива!" -
                  Его величество сказало вдруг
                  Встревоженной Гюльбее. - Но напрасно
                  Дочь племени гяуров так прекрасна!"

156

                  Все взоры обратились на него,
                  Вернее - на прекрасную девицу.
                  Товарки удивлялись: отчего
                  Владыке ею вздумалось прельститься?!
                  Из их толпы еще ни для кого
                  Не снизошли уста его открыться!
                  Но обсуждать подробно сей предмет
                  Им помешали страх и этикет.

157

                  Я признаю - бесспорно, турки правы:
                  В гаремы жен полезно запирать.
                  На юге слишком ветреные нравы,
                  Чтоб женщине свободу доверять.
                  На севере - и то они лукавы,
                  Но там холодный климат - благодать!
                  Снега, морозы, вьюги завыванья
                  Препятствуют порока процветанью.

158

                  Закон Востока мрачен и суров:
                  Оковы брака он не отличает
                  От рабских унизительных оков;
                  И все - таки в гаремах возникает
                  Немало преступлений и грешков.
                  Красавиц многоженство развращает;
                  Когда живут кентавром муж с женой,
                  У них на вещи взгляд совсем иной.

159

                  Но властвуют поэтики законы
                  Над формою и долготою глав -
                  Бросая рифмы якорь золоченый,
                  Сверну я паруса моих октав.
                  Прими мой труд, читатель благосклонный!
                  А я, в поэмах древних прочитав,
                  Что отдыхал и сам Гомер, бывало,
                  Хочу, чтоб муза тоже подремала.

                                ПРЕДИСЛОВИЕ*
                    (к шестой, седьмой и восьмой песням)

   * Перевод Н. Дьяконовой.

     Подробности осады Измаила, изложенные в двух из нижеследующих песен (то
есть  в  седьмой и восьмой), заимствованы из французской работы "Histoire de
la  Nouvelle  Russie"  {"История  России  нового  времени"  (франц.).}.  Ряд
приключений, приписанных Дон-Жуану, взят из жизни, в частности - спасение им
ребенка. На самом деле героем этой истории был покойный герцог Ришелье, в то
время  доброволец в русской армии, а впоследствии - основатель и благодетель
Одессы, где никогда не перестанут чтить его имя и память.
     Две-три  строфы  этих  песен касаются покойного маркиза Лондондерри; но
они  были  написаны  несколько  ранее его кончины. Я выбросил бы их, если бы
олигархия этого человека умерла вместе с ним. Однако при настоящем положении
вещей  я  не  вижу ни в обстоятельствах его смерти, ни в обстоятельствах его
жизни  ничего  такого,  что  могло бы помешать всем тем людям, к порабощению
которых  было  устремлено  все  его существование, свободно высказывать свое
мнение  о нем. Говорят, что в частной жизни он был приятным человеком. Может
быть,  это и так, но публике до этого дела нет, а для оплакивания его смерти
будет  достаточно  времени  тогда,  когда Ирландия перестанет сожалеть о его
рождении.  Вместе  с  миллионами других я считаю, что как министр он обладал
более  деспотическими  наклонностями  и  более слабым интеллектом, чем любой
правитель,  когда-либо  угнетавший  свою  страну. Поистине впервые со времен
норманнов  Англия  оказалась  в  столь унизительном положении, что ею правит
министр, который не умеет говорить по-английски, впервые парламент допустил,
чтобы предписания ему давались на языке миссис Малапроп.
     Об  обстоятельствах  его смерти не стоит много говорить. Скажем только,
что, если бы какой-нибудь несчастный радикал, вроде Уоддингтона или Уотсона,
перерезал  себе  горло,  его похоронили бы на перекрестке, со всеми обычными
атрибутами  в виде кола и деревянного молотка. Но министр был великосветским
безумцем  -  сентиментальным самоубийцей, - он просто перерезал себе "сонную
артерию"  (да  будет  благословенна  ученость!).  И  вот  уже  торжественная
церемония,  и  погребение  в  Вестминстерском  аббатстве,  и  "вопли скорби,
несущиеся"  со  страниц  газет,  и хвалебная речь коронера над окровавленным
телом усопшего (речь Антония, который достоин такого Цезаря), и тошнотворная
лицемерная   болтовня   гнусной  шайки,  составившей  заговор  против  всего
искреннего   и   честного.   С   точки   зрения   закона  {Я  разумею  закон
государственный,   ибо   законы  человеческие  более  мягки,  но,  поскольку
законники  всегда толкуют о законе, пусть они его и соблюдают в полной мере.
(Прим.  Байрона.)}, его смерть дает основания считать его либо преступником,
либо сумасшедшим; и в том и в другом случае он вряд ли подходящий объект для
панегирика.  Какою  была  его  жизнь  -  знает  весь  мир  и  полмира  будет
чувствовать  еще много лет, если тольк о его смерть не послужит нравственным
укором пережившим его Сеянам Европы {Из их числа следует исключить Каннинга.
Каннинг   -   талант   почти   всеобъемлющий:   оратор,   острослов,   поэт,
государственный  деятель.  Ни  один одаренный человек не может долго идти по
пути  его покойного предшественника лорда К. Если кто-нибудь вообще способен
спасти  свою  страну,  то  это именно Каннинг. Но захочет ли он? Я, со своей
стороны,  надеюсь  на  это. (Прим. Байрона)}. Народы могут, по крайней мере,
найти  некоторое утешение в том, что их угнетатели несчастливы и в известных
случаях  так  справедливо  судят о собственных поступках, что предвосхища ют
суд  человечества.  Не  будем  больше  говорить  об  этом  человеке, и пусть
Ирландия   вынесет  прах  своего  Граттана  из  вестминстерского  святилища.
Неужели  борец  за  все  человечество  должен  покоиться возле политического
Вертера!!!
     Что  касается  других  возражений,  которые  возникали  по поводу ранее
опубликованных песен этой поэмы, то я ограничусь двумя цитатами из Вольтера:
"La  pudeur  s'est  enfuie  des