лилея;
                  Казалось, даже воздух был согрет
                  Сияньем чудных глаз ее. Пред нею
                  Восторженно колена преклонить
                  Кощунством не сочтется, может быть!

75

                  Напрасно, по обычаю Востока,
                  Она свои ресницы начернила:
                  Горячий блеск пленительного ока
                  Их бахрома густая не затмила.
                  Клянусь я небом и звездой пророка,
                  Напрасно хна восточная покрыла
                  Ей розовые ногти: и без хны
                  Они прекрасны были и нежны!

76

                  Известно: белизну и нежность кожи
                  Восточная подчеркивает хна,
                  Но для Гайдэ, я отмечаю все же,
                  Она была, бесспорно, не нужна:
                  На гордый блеск снегов была похожа
                  Ее груди и шеи белизна.
                  Шекспир сказал: "Раскрашивать лилею
                  И золотить червонец я не смею!"

77

                  Жуана белый плащ прозрачен был,
                  И самоцветы сквозь него мерцали,
                  Как Млечный Путь из маленьких светил,
                  И золотой узор на черной шали
                  Горел огнем; чалму его скрепил
                  Огромный изумруд - и трепетали
                  Алмазы полумесяца над ним
                  Сияньем беспокойным и живым.

78

                  Их развлекали плясками девицы,
                  И евнухи, и карлы, и поэт -
                  Последний мог успехами гордиться
                  И думать, что гремит на целый свет.
                  Вельможе не приходится скупиться,
                  Коль хочет быть как следует воспет:
                  Поэтам и за лесть и за сатиры
                  Отлично платят все владыки мира!

79

                  Он, вопреки привычке прежних дней,
                  Бранил былое, восхищаясь новым,
                  За сытный пудинг со стола царей
                  Стал антиякобинцем образцовым.
                  Он поступился гордостью своей,
                  Свободной волей и свободным словом,
                  И пел султана, раз велел султан, -
                  Правдив, как Саути, и, как Крэшоу, рьян!

80

                  Он изменялся, видя измененья,
                  Охотно, как магнитная игла:
                  Но чересчур вертлявой, без сомненья,
                  Его звезда полярная была!
                  За деньги, а порой за угощенье
                  Он прославлял "великие дела"
                  И лгал с такой готовностью я жаром,
                  Что лавры заслужил себе не даром.

81

                  Он был талантлив, если ренегат
                  Способен быть талантливым: к несчастью,
                  Все "vates irritabiles"* хотят
                  Признанья и похвал из жажды власти!
                  Но где же мы, читатель?! Виноват!
                  Простите, бросил я в разгаре страсти
                  И третьей песни наших молодых
                  В роскошном островном жилище их.

                  {* "Раздражительные певцы" (лат.).}

82

                  Поэт, весьма умелый и занятный,
                  Любимец многочисленных гостей,
                  Их забавлял игрой весьма приятной
                  И мелодичной песнею своей:
                  Порой они считали непонятной
                  Причудливую вязь его речей,
                  Но шумно выражали одобренье, -
                  Ведь таково общественное мненье!"

83

                  Набравшись вольнодумнейших идей
                  В своих блужданьях по различным странам,
                  Он был среди порядочных людей
                  Пришельцем досточтимым и желанным.
                  Он мог, как в ранней юности своей,
                  Прикрывшись поэтическим туманом,
                  Почти без риска правду говорить -
                  И ухитряться все же высшим льстить.

84

                  Он знал арабов, франков и татар,
                  Он видел разных наций недостатки,
                  Он знал народы, как купцы - товар:
                  Изъяны их, и нравы, и повадки.
                  Он был хитер, хотя еще не стар,
                  И понял, что на лесть все люди падки,
                  И принцип основной уменья жить -
                  Что "в Риме надо римлянином быть".

85

                  Умела петь по вкусу разных стран
                  Его весьма покладистая муза:
                  "God save the king!"* - он пел для англичан
                  И "Са ira!"** - для пылкого француза.
                  Он знал и высшей лирики дурман
                  И не чуждался хладного союза
                  С разумностью; бывал, как Пиндар, он
                  Талантлив, изворотлив и умен.

                  {* "Боже, храни короля!" (англ.).}
                  {** "Дело пойдет на лад!" (франц.).}

86

                  Треченто воспевал бы он в Италии,
                  Для бриттов написал бы песен том,
                  В Германии (прославила де Сталь ее!)
                  При Гете б состоял учеником;
                  Он сочинил бы в знойной Португалии
                  Баллады о герое молодом,
                  В Париже - песни по последней моде,
                  А для Эллады - нечто в этом роде:

                  "О, светлый край златой весны,
                  Где Феб родился, где цвели
                  Искусства мира и войны,
                  Где песни Сафо небо жгли!
                  Блестит над Аттикой весна,
                  Но тьмою жизнь омрачена.

                  Теосских и хиосских муз
                  Певцы - любовник и герой -
                  Бессмертных радостей союз
                  Бессмертной славили игрой,
                  Но на прекрасных островах
                  Забыт ваш глас, молчит ваш прах!

                  Холмы глядят на Марафон,
                  А Марафон - в туман морской,
                  И снится мне прекрасный сон -
                  Свобода Греции родной
                  Могила персов! Здесь врагу
                  Я покориться не могу!

                  На гребни саламинских скал
                  Владыка сумрачно глядел,
                  И корабли свои считал,
                  И войску строиться велел;
                  Но солнце село, день угас, -
                  И славы Ксеркса пробил час!

                  Но вот и ты, моя страна,
                  Безгласно смотришь на закат;
                  Героев песня не слышна,
                  Сердца геройские молчат!
                  Коснусь ли робкою рукой
                  Бессмертной лиры золотой?

                  Но на останках славных дел
                  Я услыхал священный зов,
                  Я песню вольности запел
                  В толпе закованных рабов;
                  Стыдись за греков, и красней,
                  И плачь о Греции своей!

                  Но стыдно слезы проливать,
                  Где предки проливали кровь!
                  Земля! Верни, верни опять
                  Великой Спарты храбрецов!
                  С одною сотой прежних сил
                  Вернем мы славу Фермопил!

                  Но ты молчишь - и все молчат!
                  О нет! Усопших голоса,
                  Как буря дальняя, звучат
                  И будят горы и леса:
                  "Вперед! Вперед! Не бойся тьмы!
                  Молчат живые, а не мы!"

                  Вотще взывает к ним война;
                  Забыта честь и смелый бой,
                  Лишь кровь самосского вина
                  Струится в кубок золотой,
                  И вакханалий дерзкий рев
                  Глушит призывы мертвецов.

                  Пиррийский танец есть у вас,
                  Но Пирровой фаланги нет,
                  Пустой обычай тешит глаз,
                  Но умер прадедов завет.
                  Ужели Кадма письменам
                  Достаться суждено рабам?

                  Пускай зальет печали пыл
                  Вина самосского фиал:
                  Анакреон его любил,
                  Когда тирана воспевал.
                  Но сей тиран был Поликрат
                  И эллинам по крови брат.

                  Таким тираном Херсонес
                  Гордится; славный Мильтиад,
                  Могуч и смел, как Геркулес,
                  Свободы доблестный солдат:
                  Он тоже цепи надевал,
                  Но их народ не разрывал!

                  Над морем, у сулийских скал,
                  На диком паргском берегу,
                  Дорийцев гордых я встречал,
                  Не покорившихся врагу:
                  В их жилах Гераклидов кровь
                  Научит их делам отцов!

                  Не верьте франкам - шпагу их
                  Легко продать, легко купить;
                  Лишь меч родной в руках родных
                  Отчизну может защитить!
                  Не верьте франкам: их обман
                  Опасней силы мусульман!

                  Налейте ж кубок мне полней,
                  Я вижу пляску наших дев,
                  Я вижу черный блеск очей -
                  Но в сердце слезы, боль и гнев:
                  Ведь каждой предстоит судьба
                  Быть скорбной матерью раба!

                  Я с высоты сунийских скал
                  Смотрю один в морскую даль:
                  Я только морю завещал
                  Мою великую печаль!
                  Я бросил кубок! Я один,
                  Страна рабов, - тебе не сын!"

87

                  Так пел - вернее, так бы должен петь!
                  Наш современный эллин, внук Орфея.
                  (С Орфеем состязаться надо сметь!
                  Мы все великих праотцев слабее.)
                  Поэта чувства могут разогреть
                  Сердца людей. Но, право, я робею:
                  Все эти чувства - так устроен свет, -
                  Как руки маляра, меняют цвет!

88

                  Слова весьма вещественны: чернила,
                  Бессмертия чудесная роса!
                  Она мильоны мыслей сохранила
                  И мудрецов почивших голоса
                  С мильонами живых соединила.
                  Как странно поступают небеса
                  С людьми: клочок бумаги малоценной
                  Переживет поэта непременно!

89

                  Исчезнет прах, забудется могила,
                  Умрет семья, и даже весь народ
                  В преданьях хронологии унылой
                  Последнее пристанище найдет;
                  Но вдруг из-под земли ученый хилый
                  Остатки манускрипта извлечет -
                  И строчки возродят померкший разум,
                  Века забвенья побеждая разом!

90

                  "Что слава?" - усмехается софист.
                  Ничто и Нечто, облако, дыханье!
                  Известно, что историк - казуист
                  Ее распределяет по желанью.
                  Приам воспет Гомером, Хойлем - вист,
                  Прославленного Мальборо деянья
                  Забыли бы мы все, когда б о нем
                  Написан не был Кокса то петый том.

91

                  Джон Мильтон - князь поэзии у нас:
                  Учен, умерен, строг - чего вам боле?
                  Тяжеловат бывает он подчас,
                  Но что за дар! И что за сила воли!
                  А Джонсон сообщает, что не раз
                  Сего любимца муз стегали в школе,
                  Что был он скучный муж, хозяин злой
                  И брошен был хорошенькой женой!

92

                  Имели Тит и Цезарь недостатки.
                  О приключеньях Бернса знает мир.
                  Лорд Бэкон брал, как полагают, взятки,
                  Стрелял чужих оленей сам Шекспир,
                  И Кромвеля поступки были гадки, -
                  Любой великой нации кумир
                  Имеет нежелательные свойства,
                  Вредящие традициям геройства!

93

                  Не каждый же, как Саути, моралист,
                  Болтавший о своей "Пантисократии",
                  Или как Вордсворт, что, душою чист,
                  Стих приправлял мечтой о демократия!
                  Когда - то Колридж был весьма речист.
                  Но продал он теперь газетной братия
                  Свой гордый пыл и выбросил, увы,
                  Модисток Бата вон из головы.

94

                  Их имена теперь являют нам
                  Ботани-бэй моральной географии;
                  Из ренегатства с ложью пополам
                  Слагаются такие биографии.
                  Том новый Вордсворта - снотворный хлам
                  Какого не бывало в типографии,
                  "Прогулкой" называется и мне,
                  Ей-богу, омерзителен втройне!

95

                  Он сам нарочно мысль загромождает
                  (Авось его читатель не поймет!),
                  А Вордсворта друзья напоминают
                  Поклонников пророчицы Сауткотт:
                  Их речи никого не поражают -
                  Их все - таки народ не признает.
                  Плод их таланта, как видали все вы, -
                  Не чудо, а водянка старой девы!

96
                  Но я грешу обильем отступлений,
                  А мне пора приняться за рассказ;
                  Такому водопаду рассуждений
                  Читатель возмущался уж не раз.
                  Теряя нить забавных приключений,
                  Я прихожу в парламентский экстаз, -
                  Мне в сторону увлечься очень просто,
                  Хоть я не так велик, как Ариосто!

97

                  Longueurs* - у нас такого слове нет,
                  Но, что ценней, есть самое явленье;
                  Боб Саута, наш эпический поэт,
                  Украсил им бессмертные творенья.
                  Таких longueurs еще не видел свет!
                  Я мог бы доказать без затрудненья,
                  Что эпопеи гордые свои
                  Построил он на принципах ennui**.

                  {* Длинноты (франц.).}
                  {** Скука (франц.).}

98

                  "Гомер порою спит", - сказал Гораций.
                  Порою Вордсворт бдит, сказал бы я.
                  Его "Возница", сын унылых граций,
                  Блуждает над озерами, друзья,
                  В тоске неудержимых ламентаций:
                  Ему нужна какая-то "ладья"!
                  И, слюни, словно волны, распуская,
                  Он плавает, отнюдь не утопая.

99

                  Пегасу трудно "Воз" такой тащить,
                  Ему и не взлететь до Аполлона;
                  Поэту б у Медеи попросить
                  Хоть одного крылатого дракона!
                  Но ни за что не хочет походить
                  На классиков глупец самовлюбленный:
                  Он бредит о луне, и посему
                  Воздушный шар годился бы ему.

100

                  "Возы", "Возницы", "Фуры"! Что за вздор!
                  О, Поп и Драйден! До чего дошли мы!
                  Увы, зачем всплывает этот сор
                  Из глубины реки невозмутимой?
                  Ужели глупых Кэдов приговор
                  Над вами прозвучал неумолимо?
                  Смеется туповатый Питер Белл
                  Над тем, кем сотворен Ахитофел!

101

                  Но кончен пир, потушены огни,
                  Танцующие девы удалились,
                  Замолк поэт, и в розовой тени
                  На бледном небе звезды засветились,
                  И юные любовники одни
                  В глубокое молчанье погрузились.
                  Ave Maria? Дивно просветлен
                  Твой тихий час! Тебя достоин он!

102

                  Ave Maria! Благодатный миг!
                  Благословенный край, где я когда-то
                  Величье совершенное постиг
                  Прекрасного весеннего заката?
                  Вечерний звон был благостен и тих,
                  Земля молчала, таинством объята,
                  Затихло море, воздух задремал,
                  Но каждый лист молитвой трепетал.

103

                  Ave Maria! - это час любви!
                  Ave Maria! - это час моленья!
                  Благословенье неба призови
                  И сына твоего благоволенье
                  Для смертных испроси! Глаза твои
                  Опущены и голубя явленье
                  Предчувствуют - и светлый образ твой
                  Мне душу озаряет, как живой.

104

                  Придирчивая пресса разгласила,
                  Что набожности мне недостает,
                  Но я постиг таинственные силы,
                  Моя дорога на небо ведет.
                  Мне служат алтарями все светила,
                  Земля, и океан, и небосвод -
                  Везде начало жизни обитает,
                  Которое творит и растворяет.

105

                  О, сумерки на тихом берегу,
                  В лесу сосновом около Равенны,
                  Где угрожала гневному врагу
                  Твердыня силы цезарей надменной!
                  Я в памяти доселе берегу
                  Преданья Адриатики священной:
                  Сей древний бор - свидетель славных лет -
                  Боккаччо был и Драйденом воспет!

106

                  Пронзительно цикады стрекотали,
                  Лесной туман вставал со всех сторон,
                  Скакали кони, травы трепетали,
                  И раздавался колокола звон,
                  И призраки в тумане возникали,
                  И снился мне Онести странный сон:
                  Красавиц ужас, гончие собаки
                  И тени грозных всадников во мраке!

107

                  О Геспер! Всем отраду ты несешь -
                  Голодным ужин и приют усталым,
                  Ты птенчикам пристанище даешь,
                  Ты открываешь двери запоздалым,
                  Ты всех под кровлю мирную зовешь,
                  Ты учишь всех довольствоваться малым,
                  Всех сыновей земли под кров родной
                  Приводишь ты в безмолвный час ночной.

108

                  Q сладкий час раздумий и желаний!
                  В сердцах скитальцев пробуждаешь ты
                  Заветную печаль воспоминаний,
                  И образы любимых, и мечты;
                  Когда спокойно тающий в тумане
                  Вечерний звон плывет и" темноты -
                  Что эта грусть неведомая значит?
                  Ничто не умерло, но что-то плачет!

109

                  Когда погиб поверженный Нерон,
                  Рычал, ликуя, Рим освобожденный:
                  "Убит! Убит убийца! Рим спасен!
                  Воскрешены священные законы!"
                  Но кто - то, робким сердцем умилен,
                  На гроб его с печалью затаенной
                  Принес цветы и этим подтвердил,
                  Что и Нерона кто-нибудь любил.

110

                  Нерон... но это снова отступленье:
                  Нерон и всякий родственный ему
                  Нелепый шут венчанный - отношенья
                  К герою не имеют моему!
                  Я собственное порчу сочиненье -
                  И осрамлюсь по случаю сему!
                  (Мы в Кембридже смеялись над бедняжками
                  И звали отстающих "деревяшками".)

111

                  Но докучать я не желаю вам
                  Эпичностью моей - для облегченья