ж вы
угождаете земным властителям, когда они вас навещают. Рассказывали  мне, что
в прошлый год,  когда к  вам великих княжон на богомолье привозили, вы будто
бы к каждой святыне ковровую дорожку уложили и хор ваш перед приезжими целый
концерт   затеял.   Это  перед  девочками-то  малолетними!  А  зачем  вы   к
генерал-губернатору  самолично  ездили  синеозерскую  дачу  святить  и  даже
чудотворную икону с собой возили?
     - Ради  богоугодного дела! - горячо воскликнул Виталий. - Ведь телом-то
на земле живем и по земле ступаем! За то, что я их императорским высочествам
угодил,  монастырю от дворцового ведомства в Петербурге участок под  церковь
подворскую пожалован. А генерал-губернатор в благодарность колокол бронзовый
пятисотпудовый прислал. Это ж  не  мне, многогрешному  Виталию,  это  церкви
надобно!
     - Ох, боюсь  я, что нашей церкви за лобызание с земной властью придется
дорогую цену  заплатить, -  вздохнул епископ.  -  И,  возможно,  в  не столь
отдаленном  времени... Ну да ладно, - неожиданно улыбнулся он после короткой
паузы.  -  Только  приехал  и  сразу  браниться  -  тоже не очень по-доброму
выходит.  Хотел  бы я, отец Виталий, знаменитый  ваш остров осмотреть. Давно
мечтаю.
     Архимандрит почтительно наклонил голову.
     - Я уж и то удивлялся, чем прогневал ваше преосвященство, отчего Арарат
никогда  посещением не удостоите.  Если  б  заранее  известить  изволили,  и
встречу бы достойную приготовил. А так что же - не взыщите.
     -  Это ничего, я парадности не любитель, - благодушно сказал  архиерей,
сделав вид,  что  не  заметил в словах  настоятеля  скрытого упрека.  - Хочу
увидеть все, как бывает в обыденности. Вот прямо сейчас и начну.
     -   А  оттрапезничать?  -  встревожился  отец  келарь.  -  Рыбки  нашей
синеозерской, пирогов, солений, меда-пряничков?
     -  Благодарствуйте, доктора  не  велят. - Митрофаний постучал  себя  по
левой половине груди и  поднялся. - Отвары пью, кашицы скучные вкушаю, тем и
сыт.
     - Что ж, готов сопровождать куда велите, - поднялся и Виталий, а за ним
остальные. - Карета запряжена.
     Владыка ласково молвил:
     - Мне ведомо, сколько у вашего высокопреподобия забот. Не тратьте время
на пустое чинопочитание, мне это не лестно, да и вам не в удовольствие.
     -  Так я отряжу с вашим преосвященством отца Силуана или  отца Триадия.
Нельзя ж вовсе без провожатого.
     - Не нужно  и  их. Я ведь  к вам  не с инспекцией, как вы, должно быть,
подумали.  Давно  желал и даже мечтал побывать  у вас попросту,  как обычный
паломник. Бесхитростно, безо всяких начальственных видов.
     Голос у владыки и в самом деле был бесхитростный, но  Виталий насупился
еще пуще - не поверил в Митрофаниеву искренность. Верно, решил,  что епископ
хочет  осмотреть монастырские  владения без  подсказчиков  и соглядатаев.  И
правильно решил.
     Только теперь преосвященный глянул на Полину Андреевну.
     - Вот госпожа... Лисицына со  мной  поедет,  давняя моя  знакомица.  Не
откажите, Полина  Андреевна, составить компанию старику. -  И как поглядит в
упор  из-под густых бровей - Лисицына сразу с места  вскочила. - Поговорим о
прежних  днях, расскажете о  своем житье-бытье,  сравним наши впечатления от
святой обители.
     Нехорошим  это было сказано  тоном -  во  всяком случае, так  помнилось
Полине Андреевне.
     - Хорошо, отче, - пролепетала она, опустив глаза. Настоятель  уставился
на   нее   с   тяжелым   подозрением   во   взоре.   Недобро   усмехнувшись,
поинтересовался:
     -  Что  крокодил,  матушка, боле не мучает?  Лисицына  смолчала, только
голову еще ниже опустила.
     Выехали из ворот в той  же  карете,  что доставила Полину  Андреевну из
пансиона. Пока ничего сказано не было. Преступница волновалась, не знала,  с
чего начать:  то  ли каяться, то ли оправдываться, то ли про дело  говорить.
Митрофаний же молчал со смыслом - чтоб прониклась.
     Глядел  в  окошко  на  опрятные  араратские  улицы,  одобрительно цокал
языком. Заговорил неожиданно - госпожа Лисицына даже вздрогнула.
     - Ну а крокодил - это что? Опять озорство какое-нибудь?
     - Грешна,  отче.  Обманула  высокопреподобного,  - смиренно  призналась
Полина Андреевна.
     - Грешна, ох грешна, Пелагиюшка. Много делов натворила...
     Вот оно, началось. Покаянно вздохнула, потупилась.
     Митрофаний же, загибая пальцы, стал перечислять все ее вины:
     -  Клятву преступила, данную  духовному отцу, больному и даже почти что
умирающему.
     - Я не клялась! - быстро сказала она.
     - Не  лукавь.  Ты  мою  просьбу безмолвную  -  в  Арарат  не  ездить  -
преотлично поняла и головой кивнула, руку мне поцеловала.  Это ли не клятва,
змея ты вероломная?
     - Змея, как есть змея, - согласилась Полина Андреевна.
     -  В недозволенные одежды вырядилась,  сан монашеский осрамила. Шея вон
голая, тьфу, смотреть зазорно.
     Лисицына  поспешно  прикрыла  шею  платком,  но  попыталась  сей  пункт
обвинения отклонить:
     - В иные времена вы сами меня на такое благословляли.
     - А сейчас не то что благословения не дал - прямо воспретил, -  отрезал
Митрофаний. - Так иль не так?
     - Так...
     - В полицию думал  на тебя заявить. И даже оказался бы неизвинимым,  не
сделав этого. Деньги у пастыря похитила!  Это уж так пасть - ниже некуда! На
каторгу бы тебя, самое подходящее для воровки место.
     Полина Андреевна не возразила - нечего было.
     - И если я не объявил тебя, беглую черницу и  разбойницу, в полицейский
розыск на всю империю - а тебя  по рыжести и конопушкам быстро бы сыскали, -
то единственно из благодарности за исцеление.
     - За что? - изумилась Лисицына, думая, что ослышалась.
     - Как  узнал я от сестры Христины, что ты, на  меня сославшись,  уехала
куда-то, да  как  понял, что ты умыслила,  сразу  мое  здоровье на  поправку
пошло. Устыдился  я, Пелагиюшка, - тихо сказал архиерей, и  стало видно, что
вовсе  он не  гневается. - Устыдился  слабости своей.  Что ж я,  как старуха
плаксивая, на постели валяюсь, докторские декокты с ложечки кушаю? Чад своих
несчастных в  беде  бросил, все на женские плечи  свалил. И  так  мне стыдно
сделалось, что я уж на  второй день  садиться стал,  на четвертый пошел,  на
пятый маленько в  коляске  по  городу прокатился, а на восьмой засобирался в
дорогу - сюда, к вам. Профессор Шмидт, который меня из Питера хоронить ехал,
говорит,  что отродясь не видал такого  скорого выздоровления от  надорвания
сердечной  мышцы. Уехал профессор в столицу, очень собой  гордый. Теперь ему
за визиты и  консультации станут еще  больше денег  платить. А вылечила меня
ты, не он.
     Всхлипнув, Полина Андреевна облобызала преосвященному худую белую руку.
Он же поцеловал ее в пробор.
     - Ишь,  напарфюмилась-то,  -  проворчал  епископ,  уже не  прикидываясь
сердитым. - Ладно, о деле говори.
     Лисицына достала из-за пазухи письмо, протянула.
     -  Лучше  прочтите.  Тут все самое главное.  Каждый вечер  приписывала.
Короче и ясней выйдет, чем рассказывать. Или хотите словами?
     Митрофаний надел пенсне.
     - Дай прочту. Чего не пойму - спрошу.
     Со всеми накопившимися чуть не за целую  неделю приписками письмо  было
длинное, мало не на десяток страниц. Строчки кое-где подмокли, расплылись.
     Карета остановилась. Возница-монах, сняв колпак, спросил:
     - Куда прикажете? Из города выехали.
     - В лечебницу доктора Коровина,  - сказала Полина Андреевна вполголоса,
чтобы не мешать читающему.
     Покатили дальше.
     Она  жалостно  рассматривала  перемены   в  облике  владыки,  вызванные
недугом. Ох,  рано  он встал с постели. Как бы снова  беды не  вышло. Но,  с
другой стороны, лежать в бездействии ему только хуже бы было.
     В одном месте преосвященный вскрикнул, как от боли. Она догадалась: про
Алешу прочел.
     Наконец,  владыка  отложил листки, хмуро задумался. Спрашивать ни о чем
не спрашивал - видно, толково было изложено.
     Пробормотал:
     -  А я-то, старик  ненадобный,  пилюли глотал да  ходить учился...  Ох,
стыдно.
     Полине Андреевне не терпелось поговорить о деле.
     -  Мне,  владыко, загадочные речения старца Израиля покою не дают.  Там
ведь что выходит-то...
     -  Погоди ты со своими  загадками, -  отмахнулся Митрофаний. -  Про это
после потолкуем. Сначала главное: Матюшу видеть хочу. Что, плох?
     - Плох.
        "День последний. Середина"
     - Очень плох,  - подтвердил доктор Коровин. - С каждым днем достучаться
до него все труднее. Энтропоз  прогрессирует. День ото  дня больной делается
все более вялым и пассивным. Ночные галлюцинации прекратились,  но я вижу  в
этом  не улучшение,  а  ухудшение:  психика уже не нуждается в возбуждениях,
Бердичевский  утратил  способность испытывать  такие  сильные  чувства,  как
страх, у него ослабился инстинкт  самосохранения. Вчера я провел опыт: велел
не  приносить ему  пищи, пока не попросит сам. Не попросил. Так  весь день и
просидел  голодный...  Он  перестает узнавать  людей,  если  не видел  их со
вчерашнего  дня.  Единственный, кому удавалось хоть  как-то  втянуть  его  в
связный  разговор, -  сосед, Лямпе, но тот тоже  субъект специфический и  не
мастер  красноречия  -  Полина  Андреевна  видела,  знает.  Весь   мой  опыт
подсказывает, что  дальше будет только хуже. Если хотите,  можете забрать  у
меня больного,  но даже  в  наимоднейшей швейцарской клинике,  хоть у самого
Швангера, результат будет  тот же.  Увы,  современная психиатрия  в подобных
случаях беспомощна.
     Втроем  -  доктор, епископ  и  Лисицына - они  вошли  в  коттедж  No 7.
Заглянули  в спальню. Две пустые  кровати - одна, Бердичевского, скомканная,
вторая аккуратно застеленная.
     Вошли в лабораторию.  Несмотря на день, шторы задвинуты, свет не горит.
Тихо.
     Над  спинкой  кресла  торчала лысеющая  макушка Матвея  Бенционовича, в
прежние времена  всегда прикрытая виртуозным  зачесом, а теперь беззащитная,
голая. На звук шагов больной не обернулся.
     - А где Лямпе? - шепотом спросила Полина Андреевна.
     Коровин голос понижать не стал:
     - Понятия не  имею. Как ни приду, его все  нет.  Пожалуй, уже несколько
дней его не видел. Сергей Николаевич  у нас личность самостоятельная. Должно
быть, открыл еще какую-нибудь эманацию и увлечен "полевыми экспериментами" -
есть у него такой термин.
     Владыка  остался  у  порога. Глядел на  затылок своего  духовного чада,
часто-часто моргая.
     - Матвей Бенционович! - позвала госпожа Лисицына.
     - Вы погромче, - посоветовал Донат Саввич. - Он теперь откликается лишь
на сильные раздражители. Она во весь голос крикнула:
     - Матвей Бенционович! Смотрите, кого я к вам привела!
     Была у Полины Андреевны маленькая надежда: увидит Бердичевский любимого
наставника и встряхнется, пробудится к жизни.
     На крик товарищ прокурора оглянулся,  поискал источник звука. Нашел. Но
посмотрел только на женщину. Ее спутников взгляда не удостоил.
     - Да? - медленно спросил он. - Что вам, сударыня?
     - Раньше  он про вас все время  спрашивал! -  в отчаянии прошептала она
Митрофанию.  -  А  теперь и не глядит...  А где господин Лямпе? -  осторожно
спросила она, приблизившись к сидящему.
     Тот произнес тускло, безразлично:
     - Под землей.
     - Видите? -  пожал  плечами Коровин.  -  Реакция  лишь  на  интонацию и
грамматику  вопроса, с бредовым  откликом. Новый этап  в  развитии  душевной
болезни.
     Архиерей шагнул вперед, решительно отодвинув доктора в сторону.
     - Дайте-ка.  Физические  повреждения  мозга  - сие безусловно по  части
медицины, а вот что до болезней души, в которую, как говорили в старину, бес
вселился, - это уж, доктор, по моему  ведомству. - И, властно повысив голос,
приказал. - Вы  вот что, оставьте-ка нас с господином Бердичевским вдвоем. И
не приходите,  пока  не позову. Неделю не  буду  звать -  значит, неделю  не
приходите. Чтоб никто, пи один человек. Понятно вам?
     Донат Саввич усмехнулся:
     - Ах, владыко,  не по  вашей  это  епархии,  уж  поверьте.  Этого  беса
молитовкой да святой водицей не изгонишь. Да и не позволю я у себя в клинике
средневековье устраивать.
     - Не позволите?  -  прищурился архиерей, оглянувшись  на доктора.  -  А
разгуливать больным меж здоровых позволяете? Что это вы здесь, в Арарате, за
смешение  устроили?  Не разберешь, которые  из  публики  вменяемые. И так на
свете живешь, не всегда понимаешь, кто вокруг сумасшедший, кто нет,  а у вас
на острове и вовсе один  соблазн и  смущение. Этак и здравый про самого себя
засомневается.  Вы лучше делайте, что  вам сказано. Не  то  воспрещу  вашему
заведению на церковной земле пребывать.
     Коровин далее спорить  не осмелился.  Развел  руками - мол, делайте что
хотите, - повернулся да вышел.
     - Пойдем-ка, Матюша.
     Епископ ласково  взял  больного за руку, повел  из темной лаборатории в
спальню.
     - Ты, Пелагия, с нами не ходи. Когда можно будет - кликну.
     - Хорошо, отче, я в лаборатории подожду, - поклонилась Лисицына.
     Бердичевского  владыка  усадил  на   кровать,   себе  пододвинул  стул.
Помолчали. Митрофаний смотрел на Матвея Бенционовича, тот - в стену.
     - Матвей, неужто вправду меня не узнал? - не выдержал преосвященный.
     Только  тогда Бердичевский  перевел на  него  взгляд.  Помигал,  сказал
неуверенно:
     - Вы ведь духовная особа?  Вот и панагия у  вас на груди. Ваше лицо мне
знакомо. Должно быть, я вас во сне видел.
     - А ты меня потрогай. Я тебе не снюсь. Разве ты не рад мне?
     Матвей  Бенционович  послушно потрогал  посетителя  за  рукав.  Вежливо
ответил:
     - Отчего же, очень рад.
     Посмотрел на владыку еще и вдруг заплакал - тихонько, без голоса, но со
многими слезами.
     Проявлению чувств, пускай даже такому, Митрофаний обрадовался. Принялся
поглаживать убогого по голове и сам все приговаривал:
     - Поплачь, поплачь, со слезами из души яд выходит.
     Но Бердичевский, кажется, пристроился плакать  надолго.  Все лил слезы,
лил, и  что-то очень уж монотонно. И  плач был странный, похожий на затяжную
осеннюю  морось. Преосвященный  весь  свой платок измочил, утирая  духовному
сыну лицо, а платок был изрядный, мало не в аршин.
     Нахмурился епископ.
     -  Ну-ну, поплакал и будет.  Я  ведь к тебе с  хорошими вестями,  очень
хорошими.
     Матвей Бенционович покорно похлопал глазами, и те немедленно высохли.
     -  Это хорошо, когда хорошие  вести,  - заметил он. Митрофаний подождал
вопроса, не дождался. Тогда объявил торжественно:
     -  Тебе производство в следующий чин пришло. Поздравляю.  Ты ведь давно
ждешь. Теперь ты статский советник.
     - Мне статским советником  быть  нельзя. -  Бердичевский  рассудительно
наморщил  лоб.  -  Сумасшедшие  не  могут  носить  чин  пятого  класса,  это
воспрещено законом.
     -  Еще  как  могут,  - попробовал  шутить  владыка. - Я знаю особ  даже
четвертого  и,  страшно вымолвить,  третьего класса,  которым самое место  в
скорбном доме.
     - Да?  - немножко  удивился Матвей Бенционович.  - А между тем  артикул
государственной службы этого совершенно не допускает. '
     Снова помолчали.
     - Но это еще не главная  моя весть. -  Епископ хлопнул Бердичевского по
колену - тот вздрогнул и  плаксиво сморщился. - У тебя ведь мальчик родился,
сын! Здоровенький, и Маша здорова.
     -  Это очень хорошо, - кивнул товарищ  прокурора, - когда  все здоровы.
Без здоровья ничто не приносит счастья - ни слава, ни богатство.
     -  Уж  и  имя выбрали. Подумали-подумали  и  назвали....  -  Митрофаний
выдержал паузу. - Акакием. Будет теперь Акакий Матвеевич. Чем не прозвание?
     Матвей  Бенционович одобрил и  имя.  И  опять  наступила тишина. Теперь
молчали  с  пол-часа,  не меньше. Видно было,  что  Бердичевскому  безмолвие
отнюдь не в тягость. Он и не двигался почти, смотрел прямо перед собой. Раза
два,  когда Митрофаний пошевелился, перевел на него  взгляд, благожелательно
улыбнулся.
     Не зная, как еще пробиться через глухую стенку, архиерей завел разговор
о  семействе  -  для  этой  цели  фотографические  карточки  из  Синеозерска
прихватил. Матвей  Бенционович снимки рассматривал с вежливым интересом. Про
жену сказал:
     - Милое лицо, только неулыбчивое. И дети ему тоже понравились.
     - У вас очаровательные крошки, отче, - сказал он. - И как много. Я и не
знал, что лицам монашеского звания дозволяется детей иметь. Жалко, мне детей
заводить нельзя,  потому  что  я сумасшедший.  Закон  воспрещает сумасшедшим
вступать  в  брак,  а  если  кто  уже  иступил,  то  такой  брак  признается
недействительным.  Мне  кажется,  я  тоже  прежде  был  женат. Что-то  такое
припо...
     Тут раздался  осторожный стук, и в дверь  просунулось  веснушчатое лицо
Полины Андреевны - ужасно некстати. Владыка замахал на духовную  дочь рукой:
уйди, не  мешай - и дверь затворилась. Но момент был упущен,  в воспоминания
Бердичевский так и  не пустился - отвлекся на таракана, что медленно полз по
тумбочке.
     Шли минуты, часы.  День стал меркнуть. Потом угас. В комнате потемнело.
Никто больше в  дверь не стучал, не смел тревожить епископа  и его безумного
подопечного.
     - Ну вот что, -  сказал Митрофаний, с кряхтением поднимаясь.  - Устал я
что-то. Буду устраиваться на ночь. Физика твоего все равно нет, а появится -
доктор его в иное место определит.
     Улегся на вторую постель, вытянул занемевшие члены.
     Матвей Бенционович  впервые  проявил некоторые  признаки  беспокойства.
Зажег лампу, повернулся к лежащему.
     -  Вам  здесь не положено, - нервно  проговорил он. - Это помещение для
сумасшедших, а вы здоровый.
     Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злой дух не влетел.
     - Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полу не катаешься.
     - По полу не катаюсь,  но бывало, что  выл, - признался Бердичевский. -
Когда очень страшно делалось.
     - Ну и я с тобой выть буду. - Голос преосвященного был безмятежен. - Я,
Матюша, теперь тебя никогда  не оставлю. Мы всегда будем вместе.  Потому что
ты мой духовный сын и потому что я тебя люблю. Знаешь ты, что такое любовь?
     - Нет, - ответил Матвей Бенционович. - Я теперь ничего не знаю.
     - Любовь - это значит все время вместе быть. Особенно, когда тому, кого
любишь, плохо.
     - Нельзя вам здесь! Как вы не понимаете! Вы же епископ!
     Ага! Митрофаний в полумраке сжал кулаки. Вспомнил! Ну-ка, ну-ка.
     - Это мне, Матюша, все равно. Я с тобой останусь.
     И тебе  больше не будет страшно, потому что вдвоем  страшно  не бывает.
Будем  с тобой оба сумасшедшие, ты да я.  Доктор Коровин меня примет, случай
для него интересный: губернский архиерей мозгами сдвинулся.
     - Нет! - заупрямился Бердичевский. - Вдвоем с ума не сходят!
     И  это  тоже  показалось  преосвященному добрым  признаком -  прежде-то
Матвей Бенционович со всем соглашался.
     Митрофаний  сел  на кровати,  свесил  ноги.  Заговорил,  глядя  бывшему
следователю в глаза:
     - А я и не думаю, Матвей, что ты с ума сошел. Так, тронулся немножко. С
очень умными это  бывает.  Очень умные часто  хотят весь мир  в  свою голову
втиснуть. А он весь туда не помещается, Божий-то мир.  Углов в нем много,  и
преострые есть. Лезут они из черепушки, жмут на мозги, ранят.
     Матвей Бенционович взялся за виски, пожаловался:
     - Да, жмут. Иногда знаете как больно?
     - Еще бы не больно. Вы, умные, если чего в мозгу вместить не можете, то
начинаете от  мозга  своего  шарахаться,  с  ума  съезжать.  А  на что  иное
переехать вам  не  дано, потому что у  человека кроме ума только одна другая
опора  может быть  -  вера.  Ты же,  Матюша,  сколько  ни  повторяй  "Верую,
Господи",  все  равно  по-настоящему  не  уверуешь. Вера - это дар Божий, не
всякому дается, а очень умным он достается вдесятеро труднее. Вот и выходит,
что от ума ты  отъехал,  к  вере не приехал, отсюда и все твое сумасшествие.
Что ж,  веры  я тебе дать  не  мог