и  чувствительность  руки.  Дальнейшее  угадывалось
вполне ясно: вот разожмутся пальцы, выпустят сук, и  незадачливую  наездницу
скинет в Реку, а сил бороться с течением уже не останется.
     Все будет именно так, не иначе,  потому  что  другого  исхода  быть  не
может.
     Решение получалось только одно, страшное. Самой  броситься  в  воду  и,
пока не вконец одеревенели мышцы, попробовать достичь  берега.  Но  в  какую
сторону плыть - вправо или влево? Она упала в Реку с высокого левого берега,
но сколько с тех пор прошло времени, неизвестно. Ее вполне могло отнести  на
середину, а то и вовсе увести под правый берег. Долго плыть она  не  сможет.
Если ошибется в направлении - все, со святыми упокой.
     Что же, коли так, стало быть. Господь решил призвать рабу свою Пелагию.
Стыдно монахине бояться смерти. Когда Костлявая выпрыгивает, как тать  из-за
угла, и пышет в лицо своим жарким смрадным дыханием - ничего, извинительно и
испугаться. Но если  есть  время  подготовиться  и  собраться  с  духом,  то
страшиться смерти глупо и грех.
     Сестра решительно соскользнула в  воду  слева  от  ствола  и  посильней
оттолкнулась от него ногами. Течение здесь  было  уже  не  таким  бешеным  -
очевидно, теснина осталась позади и  Река  вывернула  на  равнину.  Плыть  в
полной темноте неведомо куда было странно, и вскоре Пелагия  уже  не  знала,
держит ли она направление или сбилась. Руки  и  ноги  ритмично  делали  свою
работу, но ужасно мешала длинная рубашка, липшая к коленям. Сбросить  и  ее?
Пелагия представила, как  Река  выбрасывает  на  берег  ее  труп:  голый,  с
распущенными волосами. Ну нет. Уж тонуть, так в рубашке.
     А по всему выходило, что тонуть придется. Руки уже почти не  слушались,
а берега все не было и не было. Прости, Господи, устало подумала Пелагия.  Я
честно сделала  все,  что  могла.  Перевернулась  на  спину,  отдалась  воле
течения. Жаль только, в небо было не посмотреть - хорошо бы напоследок  хоть
малую звездочку углядеть, да какой там.
     Когда голова и плечи ткнулись во что-то неподатливое, Пелагия не  сразу
поняла, что это песок.

x x x

     Берега было не видно, но можно было потрогать его руками.
     Пелагия так и  сделала:  опустилась  на  колени  и  погладила  ладонями
холодную, размокшую землю. Помолившись о чудесном избавлении, выжала  рубаху
и села, обхватив себя за плечи. Все равно было непонятно,  где  она  и  куда
идти. Дождь шел еще какое-то время,  потом  кончился.  Сестра  снова  выжала
рубашку и, чтобы согреться, принялась  прыгать  то  на  одной  ноге,  то  на
другой. Посидит - попрыгает, посидит - попрыгает, а  рубаха  смутно  белеет,
растянутая на утонувшей в иле коряге.
     В очередной раз скача и звонко хлопая себя  по  бокам,  монахиня  вдруг
заметила, что тьма поредела. Вон кромка воды, и дохлая  чайка  на  песке,  а
если сзади все сливается в единую массу, то это не из-за ночи, а потому, что
над узкой  полосой  отмели  вздымается  высокий  обрыв.  Если  приглядеться,
просматривался и край обрыва, и серое небо над ним.
     Пелагия испуганно присела на корточки. Не дай Бог, выйдет  какой-нибудь
бессонный человек прогуляться по  предрассветной  свежести,  глянет  вниз  с
бережка и увидит  картину:  прыгает  простоволосая  ведьма  нагишом,  руками
размахивает. Страх-то какой.
     Натягивая  мокрую,  холодную  рубаху,  впервые  призадумалась  о  своем
положении. Во-первых, вынесло течением невесть куда -  может,  тут  и  жилья
никакого нет. А во-вторых, если есть жилье, то тоже все не просто. Статочное
ли дело чернице в этаком виде перед людьми показываться?
     Походила под  обрывом,  высмотрела  едва  приметную  тропку,  что  вела
наверх. Подъем был крут, под ногами то и дело  попадались  острые  камни,  и
потому Пелагия больше смотрела не вверх, а вниз, но когда  все-таки  задрала
голову, чтобы проверить, далеко ли еще, - ахнула. Над обрывом белело  что-то
диковинное, чего снизу было  не  видно:  стройное,  вытянутое,  неподвижное.
Очертания странного предмета показались монахине  знакомыми.  Она  поднялась
еще немножко, теперь уж глядя не под ноги, а вверх.
     Беседка. С белыми столбиками, ажурной решеткой и  закругленной  крышей.
Знакомая беседка - та самая, откуда так хорошо было любоваться  на  Реку  из
дроздовского парка.
     Пелагия еще не решила, хорошо это или плохо,  что  течение  вынесло  ее
именно к Дроздовке. Конечно, знакомые люди помогут охотней, чем  незнакомые,
но зато и сраму перед ними больше.
     Деревья в парке стояли вымокшие, унылые.  От  земли  подплывал  белесый
туман, пока еще негустой, но понемногу плотнеющий. Зябко,  промозгло.  А  до
настоящего рассвета оставалось все-таки еще далековато. Что делать?
     Пелагия вприпрыжку, стуча зубами, бежала по аллее  к  дому.  Как-нибудь
досидеть до утра, затаиться во дворе, и когда Таня или кто другой из женской
прислуги выглянет, тихонько позвать.  Больше  ничего  и  не  оставалось.  Не
врываться же в таком непристойном виде,  со  слипшимися  рыжими  космами,  к
генеральше среди ночи.
     Пристроилась возле баньки. Подергала дверь - жалко, заперта, а  то  все
потеплее было бы. Под открытым небом что-то уж совсем пробирало, и прыжки не
помогали.
     И  тут  сестра  вспомнила  про  будку  садовника.  Уж  та-то  точно  не
закрывается.
     Побежала обратно по аллее. Сырая рубаха противно липла к ногам.
     Вот и домик. Так и есть - дверь не заперта.
     Пелагия вошла в  темный  закуток.  Осторожно,  чтобы  не  наступить  на
острое, добралась до угла и села. Хоть сухо, и то слава Тебе, Господи.
     Мало-помалу рассветало. Стало видно щели в дощатых  стенах,  инвентарь:
грабли, лопаты, тяпки, топор, мотыги.
     Мотыги? Как сказала Наина Георгиевна? Живая осина и мотыга?
     Это в каком же смысле?
     Поскольку заняться все равно  было  нечем,  Пелагия  принялась  вертеть
странные слова и так, и  этак.  Стало  быть,  на  фотографии  под  названием
"Дождливое утро" была запечатлена какая-то мотыга  и  еще  осина.  Живая.  А
какие еще бывают осины, мертвые, что ли?
     Должно  быть,  умирающая  барышня  бредила.  Хотя  нет  -  слова   были
произнесены в ответ на заданный Пелагией вопрос.
     Осин в парке достаточно, и все одна живее другой.
     Ах нет! Сестра аж привстала. Одна-то точно была  неживая  -  та,  возле
которой лежал невинно убиенный Закусаюшка. Может быть, княжна  говорила  про
это деревце? Мол, на снимке оно еще живое? Но что в этом особенного,  и  при
чем здесь мотыга?
     Пелагия уже не могла сидеть на  месте,  одолеваемая  самыми  различными
предположениями. А зачем сидеть на месте, если можно пойти и посмотреть?
     Она выбралась из будки, побежала рысцой  туда,  где  торчало  из  земли
засохшее деревце. Здесь, в парке, все ей было знакомо, не мешали ни сумерки,
ни туман, и через минуту монахиня  оказалась  у  достопамятного  английского
газона, рядом с которым съежилась мертвая осинка.
     Что же в ней такого?
     Пелагия присела, потрогала сморщенные листочки, провела ладонью  сверху
вниз по гладкому стволу. Что это тут, у корней, подрыто? Ах да, это  Закусай
лапами разгреб.
     Да нет, пожалуй что одному щенку столько было не нарыть.
     Инокиня уткнулась носом в самую землю, разглядывая ямку.
     Вспомнилось, как в самый  первый  день  садовник  Герасим  сказал,  что
несмышленыша Закусая тятька с дедом приучили землю жрать. Уж не здесь ли?
     Если приглядеться, и трава с этой стороны от осины была не  такая,  как
вокруг, - пониже и пожиже.
     Что тут могло заинтересовать псов?
     Пелагия взяла щепку,  стала  ковырять  землю  -  та  подавалась  плохо.
Быстрее получится, если сбегать в будку за лопатой.
     Так и поступила. Но взяла не лопату, а мотыгу, ею рыть сподручнее.
     Поплевала на  руки,  как  это  делали  землекопы,  когда  проводили  на
архиерейское подворье водопроводную трубу, размахнулась, ударила,  отгребла.
Потом еще и еще. Дело пошло быстро.  Ударе  на  десятом  Пелагия  и  дрожать
перестала - согрелась. Туман клубился над травой, поднимаясь от щиколоток  к
коленям.
     Заступ вошел во что-то хрусткое, как в капусту. Пелагия потянула  -  на
лезвии  повисло  нечто  круглое,  темное,  размером  с  детскую  голову.  От
оцепенения рассудка и невесть откуда взявшегося  звона  в  ушах  инокиня  не
сразу  поняла,  что  это  оно  самое  и  есть  -  именно   детская   голова:
желто-лиловая,  со  слипшимися  светлыми  волосами  и  скорбно  ввалившимися
глазницами.
     Шлепнув губами.  Пелагия  отшвырнула  мотыгу  с  кошмарной  находкой  в
сторону, да так порывисто, что поскользнулась на мокрой земле и сверзлась  в
самой ею вырытую яму. Подвывая,  полезла  оттуда,  ухватилась  за  холодный,
склизкий корень, а тот взял и легко вышел из земли.
     И увидела Пелагия, что никакой это не корень, а кисть руки - волосатая,
с синими ногтями, и вместо безымянного пальца малая культица.
     Тут в глазах у бедной инокини потемнело,  потому  что  есть  же  предел
человеческому терпению, и, слава Богу, ничего  больше  Пелагии  пугаться  не
пришлось - она сомлела, обмякла, сползла на дно ямы в глубоком обмороке.




х БОРЗОЙ ЩЕНОК

     Открыв  глаза,  Пелагия  увидела  над  собой  небесный  свод.  Он   был
темно-синий, низкий, усыпанный тусклыми неподвижными  звездами,  и  держался
так, как описано в старинных книгах, - на четырех столпах. Это  подтверждало
неправоту Коперника, что сестру  нисколько  не  удивило,  а  отчего-то  даже
обрадовало. Над лежащей, заслонив собой изрядный кус небесной  сферы,  навис
владыка Митрофаний - огромный, седобородый, с прекрасным и печальным  лицом.
Пелагия поняла, что  он-то,  оказывается,  и  есть  Господь  Бог  Саваоф,  и
обрадовалась еще больше, но здесь уже удивилась собственной слепоте: как это
она раньше не сообразила такой простой и очевидной вещи. Ясно  стало  и  то,
что все сие - сон, но сон хороший, к добру, а может быть, даже вещий.
     - Что глазами хлопаешь, скандальная  особа?  -  спросил  Саваоф  -  как
положено Богу,  вроде  бы  с  суровостью,  но  и  с  любовью.  -  Осквернила
пречестнейшее архиерейское ложе женской  плотью,  каковой  здесь  отроду  не
бывало, и еще улыбаешься. Как я тут теперь спать-то буду? Поди,  приму  муку
плотоискусительную горше святого Антония. Гляди, Пелагия, вот отдам тебя  на
консисторский суд за непотребство, будешь знать.  Хороша  невеста  Христова:
валяется вся грязная, мокрая, чуть  не  телешом,  да  еще  в  яме  с  этакой
пакостью. Уж яви милость, растолкуй мне, пастырю неразумному, как тебя  туда
занесло? Как ты догадалась,  что  головы  убиенных  именно  там  зарыты?  Ты
говорить-то можешь? - Митрофаний наклонился еще ниже,  встревоженно  положил
Пелагии на лоб приятно прохладную руку. - А если  говорить  трудно  -  лучше
помолчи. Вон у тебя лоб весь в испарине. Доктор говорит, горячка от сильного
потрясения. Больше суток в себя не приходила. И на руках тебя  носили,  и  в
карете перевозили - а ты будто спящая красавица. Что с  тобой  стряслось-то,
а?.. Молчишь? Ну помолчи, помолчи.
     Только теперь монахиня разгадала загадку столпов и небесной сферы.  Это
был балдахин над старинной кроватью в  архиереевой  опочивальне:  по  синему
бархату вышиты парчовые звезды.
     Чувствовала себя сестра очень слабой, но  вовсе  не  больной  -  скорее
изнеможение было приятное, словно после долгого плавания.
     Так я же и плавала, вспомнила она, и еще сколько.
     Шевельнула губами, опробовала голос. Вышло хрипловато, но внятно:
     - А-а-а.
     - Ты чего, чего? - переполошился епископ. -  Скажи,  что  дать-то?  Или
доктора позвать?
     И уж вскочил, готовый бежать за помощью.
     - Сядьте, владыко, - сказала ему  Пелагия,  осторожно  ощупывая  ноющие
мышцы плеча. - Сядьте и слушайте.
     И  рассказала  преосвященному  обо  всех  событиях,  начиная  с  самого
"следственного опыта" и вплоть до страшных раскопок, от одного  воспоминания
о которых у нее задрожал голос и на глазах выступили слезы.
     Митрофаний слушал, не перебивая,  только  в  самых  критических  местах
тихонько приговаривал "Господи Царю Небесный" или "Сыне Божий" и осенял себя
крестным знамением.
     Когда же монахиня закончила свою повесть, архиерей опустился на  колени
перед  висевшей  в  углу  иконой   Спасителя   и   произнес   недолгую,   но
прочувствованную благодарственную молитву.
     После сел к кровати и сказал, часто моргая ресницами:
     - Прости ты меня, Пелагиюшка, Христа ради, что на  такую  страсть  тебя
послал. А я себя, ирода властолюбивого, до смертного часа не прощу.  Никакие
благоуправительные замышления вкупе с архиерейским посохом  не  стоят  того,
чтоб на христианскую душу, да еще и на слабые  плечи  женские  этакое  бремя
взваливать.
     - Про слабые женские плечи слышать обидно, -  рассердилась  инокиня.  -
Посмотрела бы я, кто из мужчин столько по Реке проплыл бы в такую  бурю,  да
ночью. А что до замышлений и посоха, то ими тоже бросаться не следовало  бы.
Где это в Священном Писании сказано, что нужно злому духу без боя  уступать?
Хуже  уж,  кажется,  и  нет  ничего.   Вы   лучше   расскажите   мне,   ваше
преосвященство, что у вас тут выяснилось,  пока  я  в  обмороке  лежала.  Вы
сказали "головы"? Это те самые, которые  якобы  Шишиге  в  дар  унесены?  Я,
правда, видела только одну, детскую, и еще отрубленную руку. Рука-то откуда?
     - Погоди, погоди, ишь вопросов-то накидала.  -  Митрофаний  прикрыл  ей
ладонью рот. От пальцев владыки хорошо пахло книжными корешками и ладаном. -
Была в яме и вторая голова, ты до нее совсем  немножко  не  дорыла.  Была  и
одежда. Да, головы те самые, от тел, выброшенных Рекой в прошлом  месяце.  И
личность теперь установили - по беспалой руке. Помнишь, у  мужчины  мертвого
кисть была отрублена? Видно, затем и отрубили, чтобы  опознание  затруднить,
уж больно явственная примета.
     - Ба бо боби? - промычала Пелагия через ладонь, имея  в  виду  "да  кто
они?".
     Владыка понял.
     - Купец Аввакум Вонифатьев из Глуховского уезда и его девятилетний  сын
отрок Савва. Приезжал купец к Донату Абрамовичу Сытникову  лес  продавать  и
сгинул. А дома не хватились, ибо он жене сказал, что  покидает  ее  навек  и
боле не вернется. Плохо они ладили, она  его  намного  старше  была.  Видно,
хотел Вонифатьев на полученные от сделки  деньги  где-нибудь  в  ином  месте
жизнь строить. Да  не  вышло...  Установлено,  что  Сытников  купил  лес  за
тридцать пять тысяч и деньги Вонифатьеву выдал на  месте,  наличными,  после
чего отец с сыном ушли, хоть время было уже позднее. Сытников  говорит,  что
предлагал дать бричку, но купец отказался. Сказал,  что  возьмет  тройку  на
постоялом дворе в ближнем селе Шелкове, однако в Шелкове Вонифатьевых  никто
не видал. Полиция, конечно, забрала Сытникова для допроса, но, думается мне,
невиновен он. Слишком богатый  человек,  чтобы  из-за  тридцати  пяти  тысяч
этакий грех на душу брать. А может, бес жадности попутал - всякое бывает. Но
не в том дело...  -  Глаза  Митрофания  блеснули  азартным  блеском.  -  Тут
главное, что...
     Он отнял руку от уст Пелагии,  чтобы  воздеть  торжествующий  перст,  и
монахиня немедленно воспользовалась предоставленной свободой изречения:
     -  ...что  инспектор  Бубенцов  сел  в  лужу,  -   закончила   она   за
преосвященного. Архиерей улыбнулся:
     - Я хотел сказать "сатанинские козни  посрамлены",  но  ты,  дочь  моя,
выразилась точнее. Выходит, Вонифатьевых  умертвили  из-за  денег,  никакого
человеческого  жертвоприношения  не  было,  нет  и  шишигиного  капища.  Зря
Бубенцов злосчастных зытяков притеснял. Всему его разбирательству и всей его
Чрезвычайной комиссии цена грош. Вот какой  нам  всем  от  Господа  подарок.
Через тебя, через твои таланты и твою храбрость нам  явленный.  Остался  наш
бесенок с носом. Уедет теперь несолоно хлебавши и еще от покровителя  своего
нагоняй получит за этакий конфуз.
     - Не уедет, - тихо и решительно объявила сестра Пелагия. - И нагоняя не
получит.
     Митрофаний схватился руной за наперсный крест:
     - Как так "не уедет"? Как так "не получит"? Это  еще  почему?  Что  ему
теперь здесь делать?
     - В тюрьме сидеть, - отрезала инокиня. - И нагоняем он  не  отделается.
Тут, отче, каторга. Лет на двадцать. За двойное убийство из  корысти,  да  с
умерщвлением отрока, суд меньше никак не даст.
     - Мстительность  -  тяжкий  грех,  -  назидательно  молвил  владыка,  -
поддаваться этому чувству нельзя.  Бубенцов,  конечно,  мерзавец,  но  такое
преступление было бы слишком чудовищно  даже  и  для  него:  умертвить  двух
невинных, один из коих ребенок, головы им отрезать, и все  для  того,  чтобы
свою карьеру устроить? Уж это, дочь моя, чересчур. Конечно, грешным делом  и
я поначалу распалился, когда до этой мысли дошел, но  после  охолонул.  Нет,
Пелагиюшка, наш фанфаронишка никого не убивал, просто решил  воспользоваться
удобным происшествием. Опять же в древней летописи  имеется  упоминание  про
отсеченную главу и бога Шишигу. Куда как правдоподобно. Что нам про убийство
Вонифатьевых известно? Очень немногое. Что умертвили их где-то неподалеку от
Дроздовки, так что от сытниковской  дачи  далеко  отъехать  они  не  успели.
Деньги забрали, тела сбросили с обрыва в Реку - их  потом  ниже  по  течению
выбросило. Головы, руку  и  одежду  закопали  в  саду,  под  осиной.  Теперь
злоумышленника (или злоумышленников) не сыскать. Время ушло.
     Пелагия, не слушая, воскликнула:
     - Ах вот почему она собак-то!
     Рывком села на кровати, но  от  резкого  движения  комната  закачалась,
поплыла, и сестра снова легла. Подождала,  пока  пройдет  головокружение,  и
продолжила:
     -  Теперь  понятно.  Конечно,  не  в  наследстве  дело.  Дело  в  самих
бульдогах. Они бегали где хотели,  носились  по  всему  парку.  Унюхали  под
осиной интересный запах, стали  подкапывать,  а  Наина  Георгиевна  увидела.
Должно быть, в первый раз просто прогнала их, а они снова и снова.  Тогда  и
решила отравить...
     - Погоди, погоди. - Митрофаний нахмурился. - Так у  тебя  выходит,  что
это Наина купца с сыном убила и головы им отрезала? Нелепица!
     - Нет, убила не она. Но она знала, кто это сделал, и знала про головы.
     - Соучастница? Это княжна-то? Но зачем?
     - Не соучастница, а скорее  свидетельница.  Случайная.  Как  это  могло
получиться? - Пелагия не смотрела на преосвященного. Быстро двигала бровями,
морщила конопатый нос, помогала себе руками - одним  словом,  соображала.  -
Она часто бродила вечерами и даже  ночью  по  парку  одна.  У  романтических
девушек это бывает. Очевидно, увидела, как убийца закапывает головы.
     Митрофаний недоверчиво покачал головой:
     - Увидела и промолчала? Злодеяние-то ведь какое сатанинское.
     - Вот! - вскинулась монахиня. - Именно что сатанинское! В этом и  дело!
То-то она про злодейство и про исчадие загадочные слова говорила. "Любовь  -
всегда злодейство" - это ее слова.
     - Что же она, Диаволу служила? - удивился епископ.
     - Ах что вы, владыко, какому Диаволу. Она служила любви.
     - Не понимаю...
     - Ну конечно, - непочтительно  отмахнулась  от  него  Пелагия,  как  бы
разговаривая сама с собой, - Девушка страстная, с воображением, томящаяся от
нерастраченности чувств. С детства избалованная, незаурядная, да и жестокая.
Жила себе  как  во  сне,  любила  единственного  приличного  человека  в  ее
окружении, Ширяева. Говорила с ним о  прекрасном  и  вечном.  Мечтала  стать
актрисой. Так и дожила бы до стародевичества, потому что  Мария  Афанасьевна
дама крепкого здоровья, а до ее смерти Ширяев все сидел  бы  в  Дроздовке  -
уехать не уехал бы и руки бы не попросил. С его позиции это, верно, было  бы
безнравственно - понуждать тех, кто от тебя зависит. Беда в том, что человек
он больно щепетильный. Любил Наину Георгиевну страстно, а на  целомудрие  ее
не покушался. Хотя следовало