Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
и чувствительность руки. Дальнейшее угадывалось
вполне ясно: вот разожмутся пальцы, выпустят сук, и незадачливую наездницу
скинет в Реку, а сил бороться с течением уже не останется.
Все будет именно так, не иначе, потому что другого исхода быть не
может.
Решение получалось только одно, страшное. Самой броситься в воду и,
пока не вконец одеревенели мышцы, попробовать достичь берега. Но в какую
сторону плыть - вправо или влево? Она упала в Реку с высокого левого берега,
но сколько с тех пор прошло времени, неизвестно. Ее вполне могло отнести на
середину, а то и вовсе увести под правый берег. Долго плыть она не сможет.
Если ошибется в направлении - все, со святыми упокой.
Что же, коли так, стало быть. Господь решил призвать рабу свою Пелагию.
Стыдно монахине бояться смерти. Когда Костлявая выпрыгивает, как тать из-за
угла, и пышет в лицо своим жарким смрадным дыханием - ничего, извинительно и
испугаться. Но если есть время подготовиться и собраться с духом, то
страшиться смерти глупо и грех.
Сестра решительно соскользнула в воду слева от ствола и посильней
оттолкнулась от него ногами. Течение здесь было уже не таким бешеным -
очевидно, теснина осталась позади и Река вывернула на равнину. Плыть в
полной темноте неведомо куда было странно, и вскоре Пелагия уже не знала,
держит ли она направление или сбилась. Руки и ноги ритмично делали свою
работу, но ужасно мешала длинная рубашка, липшая к коленям. Сбросить и ее?
Пелагия представила, как Река выбрасывает на берег ее труп: голый, с
распущенными волосами. Ну нет. Уж тонуть, так в рубашке.
А по всему выходило, что тонуть придется. Руки уже почти не слушались,
а берега все не было и не было. Прости, Господи, устало подумала Пелагия. Я
честно сделала все, что могла. Перевернулась на спину, отдалась воле
течения. Жаль только, в небо было не посмотреть - хорошо бы напоследок хоть
малую звездочку углядеть, да какой там.
Когда голова и плечи ткнулись во что-то неподатливое, Пелагия не сразу
поняла, что это песок.
x x x
Берега было не видно, но можно было потрогать его руками.
Пелагия так и сделала: опустилась на колени и погладила ладонями
холодную, размокшую землю. Помолившись о чудесном избавлении, выжала рубаху
и села, обхватив себя за плечи. Все равно было непонятно, где она и куда
идти. Дождь шел еще какое-то время, потом кончился. Сестра снова выжала
рубашку и, чтобы согреться, принялась прыгать то на одной ноге, то на
другой. Посидит - попрыгает, посидит - попрыгает, а рубаха смутно белеет,
растянутая на утонувшей в иле коряге.
В очередной раз скача и звонко хлопая себя по бокам, монахиня вдруг
заметила, что тьма поредела. Вон кромка воды, и дохлая чайка на песке, а
если сзади все сливается в единую массу, то это не из-за ночи, а потому, что
над узкой полосой отмели вздымается высокий обрыв. Если приглядеться,
просматривался и край обрыва, и серое небо над ним.
Пелагия испуганно присела на корточки. Не дай Бог, выйдет какой-нибудь
бессонный человек прогуляться по предрассветной свежести, глянет вниз с
бережка и увидит картину: прыгает простоволосая ведьма нагишом, руками
размахивает. Страх-то какой.
Натягивая мокрую, холодную рубаху, впервые призадумалась о своем
положении. Во-первых, вынесло течением невесть куда - может, тут и жилья
никакого нет. А во-вторых, если есть жилье, то тоже все не просто. Статочное
ли дело чернице в этаком виде перед людьми показываться?
Походила под обрывом, высмотрела едва приметную тропку, что вела
наверх. Подъем был крут, под ногами то и дело попадались острые камни, и
потому Пелагия больше смотрела не вверх, а вниз, но когда все-таки задрала
голову, чтобы проверить, далеко ли еще, - ахнула. Над обрывом белело что-то
диковинное, чего снизу было не видно: стройное, вытянутое, неподвижное.
Очертания странного предмета показались монахине знакомыми. Она поднялась
еще немножко, теперь уж глядя не под ноги, а вверх.
Беседка. С белыми столбиками, ажурной решеткой и закругленной крышей.
Знакомая беседка - та самая, откуда так хорошо было любоваться на Реку из
дроздовского парка.
Пелагия еще не решила, хорошо это или плохо, что течение вынесло ее
именно к Дроздовке. Конечно, знакомые люди помогут охотней, чем незнакомые,
но зато и сраму перед ними больше.
Деревья в парке стояли вымокшие, унылые. От земли подплывал белесый
туман, пока еще негустой, но понемногу плотнеющий. Зябко, промозгло. А до
настоящего рассвета оставалось все-таки еще далековато. Что делать?
Пелагия вприпрыжку, стуча зубами, бежала по аллее к дому. Как-нибудь
досидеть до утра, затаиться во дворе, и когда Таня или кто другой из женской
прислуги выглянет, тихонько позвать. Больше ничего и не оставалось. Не
врываться же в таком непристойном виде, со слипшимися рыжими космами, к
генеральше среди ночи.
Пристроилась возле баньки. Подергала дверь - жалко, заперта, а то все
потеплее было бы. Под открытым небом что-то уж совсем пробирало, и прыжки не
помогали.
И тут сестра вспомнила про будку садовника. Уж та-то точно не
закрывается.
Побежала обратно по аллее. Сырая рубаха противно липла к ногам.
Вот и домик. Так и есть - дверь не заперта.
Пелагия вошла в темный закуток. Осторожно, чтобы не наступить на
острое, добралась до угла и села. Хоть сухо, и то слава Тебе, Господи.
Мало-помалу рассветало. Стало видно щели в дощатых стенах, инвентарь:
грабли, лопаты, тяпки, топор, мотыги.
Мотыги? Как сказала Наина Георгиевна? Живая осина и мотыга?
Это в каком же смысле?
Поскольку заняться все равно было нечем, Пелагия принялась вертеть
странные слова и так, и этак. Стало быть, на фотографии под названием
"Дождливое утро" была запечатлена какая-то мотыга и еще осина. Живая. А
какие еще бывают осины, мертвые, что ли?
Должно быть, умирающая барышня бредила. Хотя нет - слова были
произнесены в ответ на заданный Пелагией вопрос.
Осин в парке достаточно, и все одна живее другой.
Ах нет! Сестра аж привстала. Одна-то точно была неживая - та, возле
которой лежал невинно убиенный Закусаюшка. Может быть, княжна говорила про
это деревце? Мол, на снимке оно еще живое? Но что в этом особенного, и при
чем здесь мотыга?
Пелагия уже не могла сидеть на месте, одолеваемая самыми различными
предположениями. А зачем сидеть на месте, если можно пойти и посмотреть?
Она выбралась из будки, побежала рысцой туда, где торчало из земли
засохшее деревце. Здесь, в парке, все ей было знакомо, не мешали ни сумерки,
ни туман, и через минуту монахиня оказалась у достопамятного английского
газона, рядом с которым съежилась мертвая осинка.
Что же в ней такого?
Пелагия присела, потрогала сморщенные листочки, провела ладонью сверху
вниз по гладкому стволу. Что это тут, у корней, подрыто? Ах да, это Закусай
лапами разгреб.
Да нет, пожалуй что одному щенку столько было не нарыть.
Инокиня уткнулась носом в самую землю, разглядывая ямку.
Вспомнилось, как в самый первый день садовник Герасим сказал, что
несмышленыша Закусая тятька с дедом приучили землю жрать. Уж не здесь ли?
Если приглядеться, и трава с этой стороны от осины была не такая, как
вокруг, - пониже и пожиже.
Что тут могло заинтересовать псов?
Пелагия взяла щепку, стала ковырять землю - та подавалась плохо.
Быстрее получится, если сбегать в будку за лопатой.
Так и поступила. Но взяла не лопату, а мотыгу, ею рыть сподручнее.
Поплевала на руки, как это делали землекопы, когда проводили на
архиерейское подворье водопроводную трубу, размахнулась, ударила, отгребла.
Потом еще и еще. Дело пошло быстро. Ударе на десятом Пелагия и дрожать
перестала - согрелась. Туман клубился над травой, поднимаясь от щиколоток к
коленям.
Заступ вошел во что-то хрусткое, как в капусту. Пелагия потянула - на
лезвии повисло нечто круглое, темное, размером с детскую голову. От
оцепенения рассудка и невесть откуда взявшегося звона в ушах инокиня не
сразу поняла, что это оно самое и есть - именно детская голова:
желто-лиловая, со слипшимися светлыми волосами и скорбно ввалившимися
глазницами.
Шлепнув губами. Пелагия отшвырнула мотыгу с кошмарной находкой в
сторону, да так порывисто, что поскользнулась на мокрой земле и сверзлась в
самой ею вырытую яму. Подвывая, полезла оттуда, ухватилась за холодный,
склизкий корень, а тот взял и легко вышел из земли.
И увидела Пелагия, что никакой это не корень, а кисть руки - волосатая,
с синими ногтями, и вместо безымянного пальца малая культица.
Тут в глазах у бедной инокини потемнело, потому что есть же предел
человеческому терпению, и, слава Богу, ничего больше Пелагии пугаться не
пришлось - она сомлела, обмякла, сползла на дно ямы в глубоком обмороке.
х БОРЗОЙ ЩЕНОК
Открыв глаза, Пелагия увидела над собой небесный свод. Он был
темно-синий, низкий, усыпанный тусклыми неподвижными звездами, и держался
так, как описано в старинных книгах, - на четырех столпах. Это подтверждало
неправоту Коперника, что сестру нисколько не удивило, а отчего-то даже
обрадовало. Над лежащей, заслонив собой изрядный кус небесной сферы, навис
владыка Митрофаний - огромный, седобородый, с прекрасным и печальным лицом.
Пелагия поняла, что он-то, оказывается, и есть Господь Бог Саваоф, и
обрадовалась еще больше, но здесь уже удивилась собственной слепоте: как это
она раньше не сообразила такой простой и очевидной вещи. Ясно стало и то,
что все сие - сон, но сон хороший, к добру, а может быть, даже вещий.
- Что глазами хлопаешь, скандальная особа? - спросил Саваоф - как
положено Богу, вроде бы с суровостью, но и с любовью. - Осквернила
пречестнейшее архиерейское ложе женской плотью, каковой здесь отроду не
бывало, и еще улыбаешься. Как я тут теперь спать-то буду? Поди, приму муку
плотоискусительную горше святого Антония. Гляди, Пелагия, вот отдам тебя на
консисторский суд за непотребство, будешь знать. Хороша невеста Христова:
валяется вся грязная, мокрая, чуть не телешом, да еще в яме с этакой
пакостью. Уж яви милость, растолкуй мне, пастырю неразумному, как тебя туда
занесло? Как ты догадалась, что головы убиенных именно там зарыты? Ты
говорить-то можешь? - Митрофаний наклонился еще ниже, встревоженно положил
Пелагии на лоб приятно прохладную руку. - А если говорить трудно - лучше
помолчи. Вон у тебя лоб весь в испарине. Доктор говорит, горячка от сильного
потрясения. Больше суток в себя не приходила. И на руках тебя носили, и в
карете перевозили - а ты будто спящая красавица. Что с тобой стряслось-то,
а?.. Молчишь? Ну помолчи, помолчи.
Только теперь монахиня разгадала загадку столпов и небесной сферы. Это
был балдахин над старинной кроватью в архиереевой опочивальне: по синему
бархату вышиты парчовые звезды.
Чувствовала себя сестра очень слабой, но вовсе не больной - скорее
изнеможение было приятное, словно после долгого плавания.
Так я же и плавала, вспомнила она, и еще сколько.
Шевельнула губами, опробовала голос. Вышло хрипловато, но внятно:
- А-а-а.
- Ты чего, чего? - переполошился епископ. - Скажи, что дать-то? Или
доктора позвать?
И уж вскочил, готовый бежать за помощью.
- Сядьте, владыко, - сказала ему Пелагия, осторожно ощупывая ноющие
мышцы плеча. - Сядьте и слушайте.
И рассказала преосвященному обо всех событиях, начиная с самого
"следственного опыта" и вплоть до страшных раскопок, от одного воспоминания
о которых у нее задрожал голос и на глазах выступили слезы.
Митрофаний слушал, не перебивая, только в самых критических местах
тихонько приговаривал "Господи Царю Небесный" или "Сыне Божий" и осенял себя
крестным знамением.
Когда же монахиня закончила свою повесть, архиерей опустился на колени
перед висевшей в углу иконой Спасителя и произнес недолгую, но
прочувствованную благодарственную молитву.
После сел к кровати и сказал, часто моргая ресницами:
- Прости ты меня, Пелагиюшка, Христа ради, что на такую страсть тебя
послал. А я себя, ирода властолюбивого, до смертного часа не прощу. Никакие
благоуправительные замышления вкупе с архиерейским посохом не стоят того,
чтоб на христианскую душу, да еще и на слабые плечи женские этакое бремя
взваливать.
- Про слабые женские плечи слышать обидно, - рассердилась инокиня. -
Посмотрела бы я, кто из мужчин столько по Реке проплыл бы в такую бурю, да
ночью. А что до замышлений и посоха, то ими тоже бросаться не следовало бы.
Где это в Священном Писании сказано, что нужно злому духу без боя уступать?
Хуже уж, кажется, и нет ничего. Вы лучше расскажите мне, ваше
преосвященство, что у вас тут выяснилось, пока я в обмороке лежала. Вы
сказали "головы"? Это те самые, которые якобы Шишиге в дар унесены? Я,
правда, видела только одну, детскую, и еще отрубленную руку. Рука-то откуда?
- Погоди, погоди, ишь вопросов-то накидала. - Митрофаний прикрыл ей
ладонью рот. От пальцев владыки хорошо пахло книжными корешками и ладаном. -
Была в яме и вторая голова, ты до нее совсем немножко не дорыла. Была и
одежда. Да, головы те самые, от тел, выброшенных Рекой в прошлом месяце. И
личность теперь установили - по беспалой руке. Помнишь, у мужчины мертвого
кисть была отрублена? Видно, затем и отрубили, чтобы опознание затруднить,
уж больно явственная примета.
- Ба бо боби? - промычала Пелагия через ладонь, имея в виду "да кто
они?".
Владыка понял.
- Купец Аввакум Вонифатьев из Глуховского уезда и его девятилетний сын
отрок Савва. Приезжал купец к Донату Абрамовичу Сытникову лес продавать и
сгинул. А дома не хватились, ибо он жене сказал, что покидает ее навек и
боле не вернется. Плохо они ладили, она его намного старше была. Видно,
хотел Вонифатьев на полученные от сделки деньги где-нибудь в ином месте
жизнь строить. Да не вышло... Установлено, что Сытников купил лес за
тридцать пять тысяч и деньги Вонифатьеву выдал на месте, наличными, после
чего отец с сыном ушли, хоть время было уже позднее. Сытников говорит, что
предлагал дать бричку, но купец отказался. Сказал, что возьмет тройку на
постоялом дворе в ближнем селе Шелкове, однако в Шелкове Вонифатьевых никто
не видал. Полиция, конечно, забрала Сытникова для допроса, но, думается мне,
невиновен он. Слишком богатый человек, чтобы из-за тридцати пяти тысяч
этакий грех на душу брать. А может, бес жадности попутал - всякое бывает. Но
не в том дело... - Глаза Митрофания блеснули азартным блеском. - Тут
главное, что...
Он отнял руку от уст Пелагии, чтобы воздеть торжествующий перст, и
монахиня немедленно воспользовалась предоставленной свободой изречения:
- ...что инспектор Бубенцов сел в лужу, - закончила она за
преосвященного. Архиерей улыбнулся:
- Я хотел сказать "сатанинские козни посрамлены", но ты, дочь моя,
выразилась точнее. Выходит, Вонифатьевых умертвили из-за денег, никакого
человеческого жертвоприношения не было, нет и шишигиного капища. Зря
Бубенцов злосчастных зытяков притеснял. Всему его разбирательству и всей его
Чрезвычайной комиссии цена грош. Вот какой нам всем от Господа подарок.
Через тебя, через твои таланты и твою храбрость нам явленный. Остался наш
бесенок с носом. Уедет теперь несолоно хлебавши и еще от покровителя своего
нагоняй получит за этакий конфуз.
- Не уедет, - тихо и решительно объявила сестра Пелагия. - И нагоняя не
получит.
Митрофаний схватился руной за наперсный крест:
- Как так "не уедет"? Как так "не получит"? Это еще почему? Что ему
теперь здесь делать?
- В тюрьме сидеть, - отрезала инокиня. - И нагоняем он не отделается.
Тут, отче, каторга. Лет на двадцать. За двойное убийство из корысти, да с
умерщвлением отрока, суд меньше никак не даст.
- Мстительность - тяжкий грех, - назидательно молвил владыка, -
поддаваться этому чувству нельзя. Бубенцов, конечно, мерзавец, но такое
преступление было бы слишком чудовищно даже и для него: умертвить двух
невинных, один из коих ребенок, головы им отрезать, и все для того, чтобы
свою карьеру устроить? Уж это, дочь моя, чересчур. Конечно, грешным делом и
я поначалу распалился, когда до этой мысли дошел, но после охолонул. Нет,
Пелагиюшка, наш фанфаронишка никого не убивал, просто решил воспользоваться
удобным происшествием. Опять же в древней летописи имеется упоминание про
отсеченную главу и бога Шишигу. Куда как правдоподобно. Что нам про убийство
Вонифатьевых известно? Очень немногое. Что умертвили их где-то неподалеку от
Дроздовки, так что от сытниковской дачи далеко отъехать они не успели.
Деньги забрали, тела сбросили с обрыва в Реку - их потом ниже по течению
выбросило. Головы, руку и одежду закопали в саду, под осиной. Теперь
злоумышленника (или злоумышленников) не сыскать. Время ушло.
Пелагия, не слушая, воскликнула:
- Ах вот почему она собак-то!
Рывком села на кровати, но от резкого движения комната закачалась,
поплыла, и сестра снова легла. Подождала, пока пройдет головокружение, и
продолжила:
- Теперь понятно. Конечно, не в наследстве дело. Дело в самих
бульдогах. Они бегали где хотели, носились по всему парку. Унюхали под
осиной интересный запах, стали подкапывать, а Наина Георгиевна увидела.
Должно быть, в первый раз просто прогнала их, а они снова и снова. Тогда и
решила отравить...
- Погоди, погоди. - Митрофаний нахмурился. - Так у тебя выходит, что
это Наина купца с сыном убила и головы им отрезала? Нелепица!
- Нет, убила не она. Но она знала, кто это сделал, и знала про головы.
- Соучастница? Это княжна-то? Но зачем?
- Не соучастница, а скорее свидетельница. Случайная. Как это могло
получиться? - Пелагия не смотрела на преосвященного. Быстро двигала бровями,
морщила конопатый нос, помогала себе руками - одним словом, соображала. -
Она часто бродила вечерами и даже ночью по парку одна. У романтических
девушек это бывает. Очевидно, увидела, как убийца закапывает головы.
Митрофаний недоверчиво покачал головой:
- Увидела и промолчала? Злодеяние-то ведь какое сатанинское.
- Вот! - вскинулась монахиня. - Именно что сатанинское! В этом и дело!
То-то она про злодейство и про исчадие загадочные слова говорила. "Любовь -
всегда злодейство" - это ее слова.
- Что же она, Диаволу служила? - удивился епископ.
- Ах что вы, владыко, какому Диаволу. Она служила любви.
- Не понимаю...
- Ну конечно, - непочтительно отмахнулась от него Пелагия, как бы
разговаривая сама с собой, - Девушка страстная, с воображением, томящаяся от
нерастраченности чувств. С детства избалованная, незаурядная, да и жестокая.
Жила себе как во сне, любила единственного приличного человека в ее
окружении, Ширяева. Говорила с ним о прекрасном и вечном. Мечтала стать
актрисой. Так и дожила бы до стародевичества, потому что Мария Афанасьевна
дама крепкого здоровья, а до ее смерти Ширяев все сидел бы в Дроздовке -
уехать не уехал бы и руки бы не попросил. С его позиции это, верно, было бы
безнравственно - понуждать тех, кто от тебя зависит. Беда в том, что человек
он больно щепетильный. Любил Наину Георгиевну страстно, а на целомудрие ее
не покушался. Хотя следовало