вдруг ни к селу ни к городу объявил: - Знаете, я  ведь
вырос не так далеко отсюда. Мое детство прошло на Реке. Впитал этот  воздух,
взращен им и взлелеян... Потом уехал, закрутился в  шумной,  суетной  жизни,
но, знаете, душой от Реки так и не оторвался. Скажу без пафоса,  как  думаю.
Здесь, среди густых лесов и скромных, неплодоносных полей, обретается  самое
сердце России. Вот  почему,  господа,  -  тут  голос  говорившего  неуловимо
переменился, потихоньку набирая упругости, силы и, пожалуй, скрытой  угрозы,
- вот почему, господа, я делаюсь просто болен,  когда  узнаю  о  проявлениях
дикости и азиатчины,  которые,  увы,  слишком  часто  происходят  в  русской
глубинке. Я слышал много хорошего про Заволжск и заведенные здесь порядки, а
потому искренне верю, что высокий суд не даст оснований заподозрить  себя  в
предвзятости и местном патриотизме. Сожалею,  но  именно  этим  неаппетитным
ароматом повеяло на меня, да и на многих гостей вашего  города,  от  речений
моего почтенного оппонента.
     От этакого начала судьи, с одной стороны, несколько осердились, но в то
же время и занервничали,  как  бы  заново  увидав  и  строчащих  в  блокноты
репортеров,  и  газетных  рисовальщиков,  и  суровых  публицистов,   которые
представляли здесь общественное мнение необъятной империи.
     А адвокат уже отвернулся от судей и воззрился на присяжных. С  ними  он
заговорил совсем просто и безо всякой угрожающей подоплеки:
     - Господа, я хочу лишний раз указать на то, что вы, конечно,  понимаете
и без меня. Сегодня происходит самое  важное  событие  в  вашей  гражданской
жизни. Такого процесса в вашем тихом городе еще не было и, дай Бог,  никогда
больше не будет. Я долго терзал вас расспросами и многих  отвел,  но  сделал
это исключительно в интересах правосудия. Я отлично понимаю,  вы  все  живые
люди.  У  каждого  наверняка  уже  сложилось  свое  мнение,   вы   обсуждали
обстоятельства дела с родственниками, друзьями  и  знакомыми...  Умоляю  вас
только об одном. - Ломейко и в самом  деле  молитвенно  сложил  руки.  -  Не
осуждайте этих двоих заранее. Вы и так уже настроены против них, потому  что
они для вас олицетворяют чужую и враждебную силу, имя  которой  столица.  Вы
относитесь к этой силе с подозрением и недоверием, часто, увы,  оправданным.
Я допускаю, что Бубенцов кого-то из вас обидел или  рассердил.  Он  трудный,
неудобный человек. Такие всегда попадают в  скверные  истории  -  иногда  по
собственной вине, иногда по капризу пристрастной к ним судьбы. Если  господа
судьи  позволят  мне  ненадолго  отклониться  от  рассматриваемого  дела,  я
расскажу вам одну маленькую историйку про  Владимира  Львовича.  А  впрочем,
никакого отклонения и не будет, потому что вы решаете судьбу человеческую  и
должны хорошо знать, что это за человек. Защитник снова сделал паузу,  будто
проверяя,  хорошо  ли  его  слушают.  Слушали  просто  замечательно  -  была
полнейшая тишина, только стулья поскрипывали.
     - Возможно, этот анекдот даже выставит моего подзащитного в  еще  более
невыгодном  свете,  и  все  же  расскажу  -  уж  больно  выпукло  проступает
характер... Так вот, пятнадцати  лет  от  роду  Владимир  Львович  влюбился.
Страстно, безрассудно, как  это  и  происходит  в  ранней  юности.  В  кого,
спросите вы? В том-то и безрассудство, ибо  избранницей  сердца  юного  пажа
стала одна из великих княжон, не стану называть имени, потому что сейчас эта
особа стала супругой одного из европейских венценосцев.
     Среди журналистов прошло шевеление - вычисляли, о  ком  идет  речь,  и,
кажется, быстро вычислили.
     -  Владимир  Львович  сначала  написал  ее  императорскому   высочеству
любовное письмо, а потом был пойман ночью бродящим под  окнами  ее  спальни.
Последовал  пренеприятный  скандал.  Для  того  чтобы  остаться  в  Пажеском
корпусе, мальчику нужно было вымолить прощение у начальства. Делать  это  он
наотрез отказался и был изгнан, тем самым закрыв  себе  дорогу  к  блестящей
придворной карьере. Я упомянул об этой  давней  историйке,  чтобы  вы  лучше
поняли, в чем состоит главная особенность характера подзащитного. Он  гордый
человек, господа, и тут уж ничего не поделаешь. Когда против него  выдвигают
чудовищные по нелепости обвинения, он не снисходит до оправданий.  Он  гордо
молчит.
     Надо  полагать,  что  "историйка"  Гурия  Самсоновича  адресовалась  не
столько присяжным заседателям, по большей части людям немолодым и степенным,
сколько женской половине аудитории, настроение которой обычно  и  определяет
атмосферу на подобных процессах. Женщины  же,  и  прежде  посматривавшие  на
Бубенцова  с  жадным  интересом,  оценили  анекдот  по  достоинству,  и   их
любопытство, пожалуй, претерпело некоторую метаморфозу - из  преимущественно
пугливого сделалось преимущественно сочувственным.
     Одержав эту важную, хоть  и  не  бросающуюся  в  глаза  победу,  ловкий
адвокат тут же и обнажил свою хитрость.
     -  Ах,  как   жаль,   что   в   присяжные   заседатели   не   допускают
представительниц прекрасного пола, - с совершеннейшей искренностью  вздохнул
он. - Они куда милосерднее мужчин. Но я, господа присяжные, вовсе  не  прошу
вас о милосердии или, упаси Боже, о снисхождении для Владимира Львовича.
     Как-то так получалось, что о втором обвиняемом речи особенно и не  шло.
То ли смиреннейший Тихон Иеремеевич представлял для льва адвокатуры  слишком
мало интереса, то ли Ломейко справедливо рассудил, что  оправдание  главного
фигуранта естественным образом повлечет за собой и снятие  обвинений  против
его подручного.
     - Ваше снисхождение этому гордому человеку было бы мучительно. И прежде
всего потому [здесь голос защитника вдруг обрел гулкую звонкость  бронзового
колокола], ЧТО ОН В ВАШЕМ СНИСХОЖДЕНИИ НЕ НУЖДАЕТСЯ!
     Некоторые из присяжных от этих слов насупились, а  Гурий  Самсонович  в
несколько легчайших шагов подлетел  к  длинному  столу,  за  которым  сидели
двенадцать народных представителей, и мягко, человечно попросил:
     - Не жалейте его. Просто забудьте о своем против него  раздражении.  Вы
ведь судите его  не  за  плохой  характер,  не  за  распущенность  и  не  за
честолюбие, а за страшные, леденящие  кровь  преступления,  которых,  уверяю
вас, Бубенцов не совершал. Что я вам сейчас и докажу.
     Оказывается, все предыдущее было лишь увертюрой  к  собственно  защите.
Слушатели зашуршали, устраиваясь поудобнее и готовясь  к  длинной  речи,  но
свою аргументацию Ломейко изложил менее чем в четверть часа.
     - Господа, вы слышали протяженнейшую речь обвинителя, более похожую  на
завывания отца Гамлета, нежели на серьезный юридический дискурс.
     В окружении товарища обер-прокурора раздался одобрительный смешок.
     - Я видел, господа, что эта речь, к сожалению, на вас подействовала.  А
ведь вся она построена  исключительно  на  дешевой  эффектности.  Отсутствие
доказательств прикрыто литературщиной и домыслами,  за  которыми  ничего  не
стоит. Я  не  хочу  никого  обидеть,  но  это  был  образец  провинциального
витийства в самом худшем своем виде. В Москве или  Петербурге  краснобайство
этого сорта давно вышло из моды. Там нашего обвинителя  просто  ошикали  бы,
как того и заслуживает скверная актерская игра.
     Матвей  Бенционович  залился  краской   и   возмущенно   оборотился   к
председательствующему, но тот выглядел  несколько  сконфуженным.  Явно  были
смущены и присяжные.
     -  А  теперь  по  сути.  -  Тон   кудесника   снова   переменился,   из
язвительно-сожалеющего стал сухим и деловитым. Это говорил не  прославленный
оратор,  а  ученый-педант,  излагающий  научно  подтвержденные  и  очевидные
всякому мало-мальски разумному человеку факты. - Я  расскажу  вам,  господа,
как все было на самом деле. Я знал правду  с  самого  начала,  однако  велел
подзащитным держать уста на запоре,  потому  что  местные  следователи  явно
небеспристрастны, жаждут мщения  и  наверняка  извратили  бы  обстоятельства
дела, как это во все времена обожали делать приказные крючкотворы  на  нашей
многострадальной Руси.
     На аплодисменты, которых сия ремарка удостоилась от  либеральной  части
аудитории.  Гурий  Самсонович  не  обратил  ни  малейшего  внимания.  Просто
переждал, пока отхлопают, и продолжил:
     - Ночь, пустынная дорога. Сквозь серые тучи зловеще просвечивает  луна,
пахнет дождем, завывает ветер.  По  дороге  идут  двое:  один  бородатый,  с
остриженными в кружок волосами, другой еще совсем ребенок. Мужчина  обхватил
мальчугана за плечи, а тот припал светловолосой головенкой к  плечу  отца  и
полудремлет на ходу. Вокруг тишина - ни души,  ни  движения,  лишь  из  лесу
доносится заунывное уханье совы...
     Ломейко прикрыл рукой глаза, и можно было подумать, что там, на ладони,
его  взору  открываются  некие  живые  картинки,  а  он  лишь  пересказывает
увиденное.
     - Вдруг на обочине вырастает смутная фигура. Незнакомец поднимает руку,
будто ему что-то нужно. Ничего  не  подозревающий  купец  спрашивает:  "Чего
тебе, добрый человек?" И тогда незнакомец бьет его ножом в  горло,  а  потом
валит наземь и распарывает кровавую рану от уха до уха. Окоченевший от ужаса
ребенок с рыданием смотрит, как убивают его отца. А потом незнакомец встает,
хватает мальчика за худенькие плечи и, глядя прямо в  расширенные  от  ужаса
глазенки,  перерезает  острым  клинком  тоненькую  шейку.  Мольба  о  пощаде
переходит в сдавленный хрип, потом в бульканье...
     - Погодите, это еще не все! - воззвал адвокат, обернувшись к  истерично
всхлипывающим слушательницам. - Я еще не  описал  вам  главный  ужас  -  как
убийца кромсает бездыханные тела, отделяя головы. Как хрустят позвонки,  как
хлещет фонтаном черная кровь... А теперь посмотрите на Владимира Львовича. -
Стремительный  поворот,  вытянутая  рука.   -   Скажите   по   совести,   вы
представляете бывшего гвардейского поручика, синодального инспектора в  роли
такого вот мясника? Конечно же, нет!  ...Теперь  об  убийстве  фотохудожника
Поджио. В какие бы домыслы ни пускался прокурор,  совершенно  очевидно,  что
это преступление страсти. Владимир Львович достаточно времени провел в вашем
городе. Вы, конечно же, успели изучить его характер и повадки. Вам знакомы и
его всегдашняя холодность, и его блазированная манера,  производившая  столь
неприятное впечатление на многих. Неужто вы и в самом деле можете вообразить
этого сдержанного, рассудочного человека размахивающим треногой, исступленно
рвущим фотографии и топчущим стеклянные пластины? Да взгляните  же  на  него
получше!  Это  человек   субтильный,   неширокий   в   плечах,   деликатного
телосложения. Разве хватило бы у него  сил  нанести  тяжелой  треногой  удар
столь сатанинской силы?
     Выдав этот первый существенный аргумент (ибо все прочее  пока  было  не
более чем психологией). Гурий Самсонович снова вернулся  в  область  чувств,
продолжая говорить все тем же строгим и отнюдь не сентиментальным тоном:
     - Ладно, господа, оставим  пока  в  стороне  доводы  логики  и  разума,
обратимся к сердцу, к инстинкту, который никогда нас  не  подводит.  Бывает,
что рассудок настойчиво твердит нам: это черное, черное, и  мы  уж  начинаем
верить,  а  потом  сердце  вдруг  очнется,  тряхнет  головой  [про   сердце,
тряхнувшее головой, у адвоката вышло не  очень  складно,  но  все  были  так
увлечены речью, что не обратили  внимания  на  сомнительность  аллегории]  и
воскликнет: "Да какое же оно черное, когда оно белое!" Я обращаюсь к  дамам,
сидящим  в  зале.  Многие  из  вас  шутили,  смеялись  и,  прошу   прощения,
кокетничали с Бубенцовым. Музицировали с ним, ездили  на  пикники  и  прочее
тому подобное.  Вы  действительно  допускаете,  что  этот  любитель  женской
красоты был способен проломить камнем голову княжне  Телиановой?  Вы  только
посмотрите на этот кошмарный, грубый предмет. - Ломейко показал на увесистый
булыжник, лежавший на столе для  вещественных  доказательств.  -  Можете  вы
представить Владимира Львовича с этаким орудием в руке?
     - Нет! Никогда! - громко  крикнула  из  зала  Олимпиада  Савельевна,  и
многие из дам ее горячо поддержали.
     - Вы сомневаетесь, - констатировал защитник.  -  И  правильно  делаете,
потому что ничего этого обвиняемый не совершал. Вы спросите,  кто  же  тогда
убил всех этих несчастных? Кто это чудовище? И я охотно вам отвечу.  Господа
следователи  за  деревьями  не  разглядели  леса,  а   ведь   для   человека
непредвзятого, незашоренного суть дела совершенно очевидна.
     Адвокат упер руки в бока, выставил вперед бороду и двинул в бой главные
силы:
     - Да, Бубенцов виновен. Но не в убийстве, а в непростительной  слепоте.
Впрочем, как и многие из присутствующих. Он, как и вы, не  сумел  распознать
дикое чудовище, долгое время пользовавшееся его покровительством. Да-да,  вы
поняли меня правильно. Убийцей  во  всех  случаях  был  Мурад  Джураев,  это
абсолютно ясно. Такому человеку, как Джураев, зарезать купца с сыном  ничего
не стоило. А тридцать пять тысяч, которые  имел  при  себе  Вонифатьев,  для
Джураева - огромные деньги. Он был в тот день в Дроздовке, узнал  о  покупке
леса, а дальше все было очень просто. Кучеру куда легче незаметно отлучиться
из дома, чем гостю, да еще такому именитому. Ну и с отрезанием голов, как вы
понимаете, у этого башибузука трудностей бы не возникло.
     Это было чистое, несомненное туше. И лучшим  тому  подтверждением  стал
рокот, прокатившийся по залу.
     - Теперь вспомним обстоятельства  гибели  Поджио.  В  ту  ночь  Джураев
буйствовал. Бродил  по  трактирам  и  кабакам,  то  появлялся,  то  исчезал.
Почему-то никто не задумался, отчего это непьющий кавказец вдруг сорвался  в
дебош. А  ведь  дело  опять-таки  ясное.  Если  и  было  в  Джураеве  что-то
человеческое, так это собачья преданность хозяину. Джураев знал про то,  что
Бубенцов с Поджио не поделили женщину. На Кавказе к такого  рода  конфликтам
отношение совсем иное, чем у нас,  циничных  и  пресыщенных  европейцев.  Не
будем забывать, что, с точки зрения Джураева, Наина Телианова была не просто
какая-то там гяурка, а  дочь  кавказского  князя.  Надо  думать,  что  Мурад
одобрял выбор господина - кажется,  даже  больше,  чем  сам  господин.  (Это
тонкое замечание вызвало  полное  сочувствие  у  женской  части  аудитории.)
Господин  Спасенный  поведал  мне,  что  рассказал   Черкесу   о   скандале,
приключившемся на вернисаже, - о том, что Поджио  задумал  опозорить  княжну
Телианову, выставив нескромные фотографии на всеобщее обозрение. Те из  вас,
кто  бывал  на  Кавказе,  могут  себе  представить,  насколько  оскорбителен
подобный поступок для чести девушки и всех, кто с  ней  связан  родственными
или иными узами. Та, кого Черкес почитал невестой, достойной его  господина,
прошу прощения у дам за грубость выражения, была выставлена голой на  потеху
публике.
     О,  какая  волна  прошелестела  по  залу,  как  заскрипели  карандашами
репортеры!
     - Подобные оскорбления на Кавказе смывают кровью.  Отсюда  и  особенная
свирепость  убийства,  и  исступленное  истребление  картин   -   всех   без
исключения. Лишь неукротимый  восточный  темперамент  способен  на  подобные
неистовства. Те же шаткие домыслы,  которые  мы  слышали  от  прокурора  про
осинку и мотыгу, извините, пригодны  разве  что  для  криминального  романа.
Следствие попыталось выстроить на совершенно случайном совпадении все здание
обвинения. Неудивительно, что сия нелепая конструкция развалилась от первого
же толчка... Ну, с третьим убийством и вовсе просто. Джураев  убил  главного
оскорбителя, но  остался  не  удовлетворен.  Хмель  прошел,  а  боль  обиды,
нанесенной господину, продолжала терзать это дикое сердце. Ведь еще большее,
чем Поджио, оскорбление господину нанесла та, кто чуть  было  не  стала  его
женой. Мало того что изменила, но еще и вела себя как презренная блудница. В
мусульманском мире, как известно, таких побивают камнями. До смерти.  Именно
так Джураев и поступил. Взял камень и убил Телианову. А что  заодно  погубил
ни в чем не повинную горничную, так что ему, дикарю, еще  одна  христианская
душа?
     Гурий Самсонович горестно вздохнул, махнул рукой.
     - Ну и последнее. Не забывайте, что при аресте  именно  Джураев  оказал
сопротивление властям. Естественно - у него единственного были на то  веские
причины.
     Закончил Ломейко неэффектно, скомканно, в  чем,  видимо,  и  заключался
главный столичный шик:
     - У меня все, господа. Как видите, я мучил вас  меньше,  чем  прокурор.
Потому что у меня аргументы, а у него - сантименты. Решайте, это ваше  право
и ваша обязанность. Но дело совершенно ясное.

x x x

     Овации не было,  потому  что  реакция  на  речь  получилась  смешанная:
сторонники Бубенцова открыто ликовали, а его противники  пребывали  в  явной
растерянности.
     Немедленно вскинул руку прокурор, и начались прения сторон.
     - Значит, ваш подзащитный - невинная  овечка,  даже  не  подозревавшая,
какого волка пригрела под своей шкуркой? - запальчиво выкрикнул Бердичевский
отличную, только что придуманную фразу.
     Многие засмеялись, потому что  Владимир  Львович  на  овечку  никак  не
походил. Ободренный Матвей Бенционович продолжил:
     - Не находит ли господин защитник,  что  история  с  головами  пришлась
синодальному инспектору как-то уж очень кстати? Стоило Бубенцову  прибыть  к
нам в  Заволжье  на  искоренение  язычества,  и  сразу  откуда  ни  возьмись
обнаружились   безголовые,   точь-в-точь   как    в    известной    летописи
четырехсотлетней давности?
     Ломейко иронически осведомился:
     - Может быть, мой подзащитный и летопись сам написал?
     Снова раздался смех, и погромче, чем  в  предыдущий  раз.  В  искусстве
пикировки Матвей Бенционович столичному скорохвату явно уступал.
     -  Не  столь  важно,  кто  именно  убивал,  -  пошел  Бердичевский   на
кардинальную уступку, потому что опровергнуть доводы защиты  было  нечем.  -
Возможно, сам Бубенцов рук и не пачкал. Но если кровь проливал  Джураев,  то
действовал он с ведома Бубенцова!
     - Имеете доказательства? - прищурился адвокат. - Или просто  сотрясаете
воздух, как давеча?
     - Темному, невежественному кавказцу самому было  не  разработать  такую
хитроумную  интригу,   -   заволновался   Бердичевский.   -   Ив   тонкостях
фотоискусства он тоже вряд ли разбирался. Он ведь не только снимки разорвал,
но  и  пластины  разбил.  Откуда  такая  осведомленность  о  фотографическом
процессе? И, напомню, убийца унес именно ту картину и ту  пластину,  которые
могли выдать место захоронения трупов. Как вы это-то разъясните?
     Гурий Самсонович снисходительно улыбнулся:
     - Да очень просто, коллега. Громя  выставку,  Джураев  увидел,  что  на
одном из снимков запечатлено слишком памятное ему место. Пригляделся - а там
забытая им мотыга. Нетрудно было догадаться,  какую  опасность  представляла
для  убийцы  такая  карточка.  Вот  вам  и  вся  загадка.  А  еще,  господин
обвинитель,  я  хотел  бы   заявить   самый   решительный   протест   против
отвратительного пренебрежения к инородцам,  прозвучавшего  в  ваших  словах.
"Темный, невежественный кавказец". У вас получается, что  он  как  бы  и  не
вполне человек. А он очень даже человек, просто иных традиций  и  верований,
но с собственными представлениями о чести, куда более  строгими,  чем  наши.
Очень жаль, что полиция убила Джураева. Я охотно взялся бы  за  его  защиту.
Стыдитесь, сударь. Все бы нам на свою мерку  мерить,  а  ведь  на  свете  не
только русские живут.
     Наградой защитнику за сии справедливые слова были горячие  аплодисменты
от передовой части  собравшихся,  причем  громче  всех  хлопали  публицисты.
Бердичевский же мучительно покраснел, потому что придерживался  точно  таких
же убеждений.
     - А попытка бегства? Зачем Бубенцову было  бежать,  если  невиновен?  -
спохватился Матвей Бенционович.
     Ломейко потуп