ием и, кажется, уже пожалел, что уполномочил ее на разоблачения.
     - Так это все-таки англичанка? - вконец запутался граф.
     Наина Георгиевна с вызовом вскинула точеный подбородок.
     - Нет, вам же было сказано, что нет. Намек очевиден. Кроме мисс  Ригли,
здесь только одна женщина - я.
     - А Татьяна Зотовна тебе не женщина? - оскорбился  Петр  Георгиевич  за
честь своей Дульсинеи, но сразу  же  понял,  что  заступничество  не  вполне
удачно, и смешался. - Ах, простите, Таня, я совсем не в том смысле...
     Опомнившись, он подскочил к инокине сердитым петушком:
     - Что  за  бред!  Кликушество!  С  чего  вы  взяли,  что  это  женщина?
Откровение вам, что ли, было?
     Тихон Иеремеевич, видимо, все  еще  не  простивший  Пелагии  ссылки  во
флигель, привел уместное высказывание:
     - Уста глупых изрыгают глупость.
     И оглянулся за поддержкой на своего хозяина, однако  Бубенцов  на  него
даже не взглянул, а вот на монахиню смотрел уже не так,  как  раньше,  но  с
явным интересом. Чудно  вел  себя  нынче  Владимир  Львович:  обыкновенно  в
обществе соловьем разливался и не терпел, чтобы кому-то другому  внимали,  а
тут за весь вечер ни разу рта не раскрыл.
     - Откровения не было, - спокойно ответила Пелагия, - да  и  ни  к  чему
оно, когда довольно обычного человеческого разума. Как рассвело,  наведалась
я туда, где вчера Закусая убили. Земля там вокруг  вся  истоптанная,  кто-то
ходил вокруг того места, и довольно долго. Возле ямки, что от камня осталась
- след правой ноги глубже, как если бы кто-то оперся на  нее,  нагибаясь.  И
еще один, точно такой же, там, где убийца склонился, чтобы ударить щенка  по
голове. Башмачок дамский, на каблуке. Обувь на каблуке в доме  носят  только
двое - мисс Ригли и Наина Георгиевна. - Пелагия  достала  из  поясной  сумки
листок бумаги с обведенным контуром подошвы. - Вот этот  след,  длина  стопы
девять с половиной дюймов. Можно приложить, чтобы удостовериться.
     - У меня нога не девять с половиной дюймов, а одиннадцать, -  испуганно
заявила мисс Ригли, уже во второй раз за вечер попав под подозрение. -  Вот,
господа, смотрите.
     В подтверждение англичанка высоко задрала ногу в  шнурованном  ботинке,
но никто смотреть не стал - все бросились оттаскивать  Наину  Георгиевну  от
сестры Пелагии.
     Экзальтированная девица кричала, тряся монахиню за ворот:
     - Вынюхала, высмотрела, черная мышка! Да, я это сделала,  я!  А  зачем,
никого не касается!
     Очки полетели на пол, затрещала ткань, а когда Наину Георгиевну наконец
отцепили, на щеке у инокини сочилась кровью изрядная царапина.
     Вот когда начался вопль содомский и гоморрский, предвиденный Пелагией.
     Петр Георгиевич неуверенно засмеялся:
     -  Нет,  Наиночка,  нет.  Зачем  ты  на   себя   наговариваешь?   Снова
оригинальничаешь?
     Но громче был голос Ширяева. Степан Трофимович с мукой выкрикнул:
     - Наина, но зачем? Ведь это страшно! Подло!
     - Страшно? Подло? Есть пределы, за которыми не существует ни страха, ни
подлости!
     Она  сверкнула  исступленным  взглядом,  в  котором  не  было  и   тени
виноватости, раскаяния или хотя бы стыда - лишь экстаз и странное торжество.
Можно даже сказать, что в облике Наины Георгиевны в эту минуту  проглядывало
что-то величавое.
     - Браво! Я узнал! "Макбет", акт второй, сцена, кажется, тоже вторая.  -
Аркадий Сергеевич сделал вид, что рукоплещет. - Те же и леди Макбет.
     От крови руки алы у меня, Но сердце белого белей, И мне не стыдно.
     Публика в восторге, вся сцена закидана букетами. Браво!
     - Жалкий шут, бездарный гладкописец, - прошипела опасная барышня. -  Из
искусства вас выгнали, и ящик ваш деревянный  спасет  вас  ненадолго.  Скоро
всякий кому не лень станет фотографом, и останется вам одна дорога  -  живые
картинки на ярмарке представлять!
     Петр Георгиевич взял сестру за руки:
     - Наина, Наина, опомнись! Ты не в себе, я позову доктора.
     В следующий миг от яростного толчка он чуть не полетел кубарем, и  гнев
разъяренной фурии обрушился на родственника:
     - Петенька, братец ненаглядный! Ваше сиятельство! Что сморщился? Ах, ты
не любишь, когда тебя "сиятельством" зовут! Ты ведь у нас демократ, ты  выше
титулов. Это оттого. Петушок,  что  ты  фамилии  своей  стесняешься.  "Князь
Телианов" звучит как-то сомнительно. Что за князья такие, про которых  никто
не слыхивал? Если б был Оболенский или Волконский, то и "сиятельством" бы не
побрезговал. Ты женись, женись на Танюшке. Будет  княгиня  тебе  под  стать.
Только что ты с ней делать-то будешь, а, Петя? Книжки умные читать?  Женщине
этого мало, вовсе даже недостаточно. На другое-то ты не  способен.  Тридцать
лет, а все отроком. Сбежит она от тебя к какому-нибудь молодцу.
     -  Черт  знает  что  такое!  -   возмутился   предводитель.   -   Такие
непристойности  при  владыке,  при  всех  нас!  Да  у  нее  истерика,  самая
натуральная истерика.
     Степан Трофимович потянул нарушительницу приличий к дверям:
     - Идем, Наина. Нам нужно с тобой поговорить. Она зло расхохоталась:
     - Ну как же, непременно поговорить и слезами чистыми  омыться.  Как  вы
мне  надоели  со  своими  душевными  разговорами!  Бу-бу-бу,   сю-сю-сю,   -
передразнила она, - долг перед человечеством, слияние душ, через сто лет мир
превратится в сад. Нет чтобы девушку  просто  обнять  и  поцеловать.  Идиот!
Сидел по-над просом, да остался с носом.
     Хотел было что-то сказать и  Сытников,  уж  и  рот  раскрыл,  но  после
расправы, учиненной над предшественниками, почел за благо промолчать. Только
все равно перепало и ему:
     - Что это вы, Донат Абрамович, сычом на меня  смотрите?  Не  одобряете?
Или собачек пожалели?  А  правду  говорят,  что  вы  жену  вашу  семипудовую
отравили поганым грибом? Для новой супруги вакансию освобождали? Уж  не  для
меня ли? Я, правда, тогда еще в коротких юбчонках бегала, но вы ведь человек
обстоятельный, далеко вперед смотрите!
     Она захлебнулась коротким, сдавленным рыданием и бросилась  к  двери  -
все испуганно расступились, давая ей  дорогу.  На  пороге  Наина  Георгиевна
остановилась,  окинула  взглядом  залу,  на  миг  задержалась  взглядом   на
Бубенцове (тот стоял  с  веселой  улыбкой,  явно  наслаждаясь  скандалом)  и
объявила:
     - Съезжаю. В городе буду жить. Думайте обо мне  что  хотите,  мне  дела
нет. А вас всех,  включая  пронырливую  монашку  и  самого  благочестнейшего
Митрофания, предаю ана-феме-е-е-е.
     Выкинув напоследок эту скверную шутку, она выбежала вон  и  еще  громко
хлопнула дверью на прощание.
     - В старину сказали бы:  в  юницу  вселился  бес,  -  грустно  заключил
Митрофаний.
     Обиженный Сытников пробурчал:
     - У нас, в купечестве, посекли  бы  розгами,  бес  в  два  счета  бы  и
выселился.
     - Ой, как бабушке-то сказать? - схватился за голову Петр Георгиевич.
     Бубенцов встрепенулся:
     - Нельзя тетеньке! Это ее погубит.  После,  не  сейчас.  Пусть  немного
оправится.
     Предводителя же заботило другое:
     - Но что за странная ненависть к собакам? Вероятно, и в самом деле  род
помешательства. Есть такая психическая болезнь - кинофобия?
     - Не помешательство это. - Пелагия разглядывала платок -  перестала  ли
кровоточить оцарапанная щека. Хорошо хоть очки не разбились. - Тут  какая-то
тайна. Нужно разобраться.
     - И есть за что ухватиться? - спросил владыка.
     - Поискать, так и сыщется. Мне вот что покою не дает...
     Но договорить монахине не дал Ширяев.
     - Что ж это я, совсем одеревенел! - Он затряс головой, словно  прогоняя
наваждение. - Остановить ее! Она руки на себя наложит! Это горячка!
     Он  выбежал  в  коридор.  Следом  бросился  Петр  Георгиевич.   Аркадий
Сергеевич немного помялся и, пожав плечами, пошел за ними.
     - Истинно собачья свадьба, - констатировал Сытников.

x x x

     Луна хоть и пошла на убыль, но все еще была приятно округла и сияла  не
хуже  хрустальной  люстры,  да  и  звезды  малыми  лампиончиками  как  могли
подсвечивали синий потолок неба, так что ночь  получилась  ненамного  темнее
дня.
     Владыка и Пелагия небыстро шли по главной  аллее  парка,  сзади,  сонно
перебирая копытами и позвякивая сбруей,  плелись  лошади,  тянули  за  собой
почти сливавшуюся с деревьями и кустами карету.
     - ...Ишь, ворон, - говорил Митрофаний. - Видела, как  он  за  Коршем-то
посылал? Теперь уж не отступится, свое урвет. Девица эта дерганая задачу ему
облегчила - одной наследницей меньше. Я тебя,  Пелагия,  вот  о  чем  прошу.
Подготовь Марью Афанасьевну так, чтобы ее снова не подкосило. Легко ли такое
про собственную внучку узнать. И поживи здесь еще некое  время,  побудь  при
тетеньке.
     - Не подкосит. Сдается мне, отче, что  Марья  Афанасьевна  людьми  куда
меньше, чем собаками, увлечена. Я, конечно, с ней посижу и чем смогу  утешу,
но для дела лучше бы мне в город перебраться.
     - Для какого еще дела? - удивился преосвященный. - Дело окончилось.  Да
и разобраться ты хотела, зачем Наина эта псов истребила.
     - Это меня и занимает. Тут, владыко, есть  что-то  необычное,  от  чего
мороз по коже. Вы давеча прозорливо сказали про вселившегося беса.
     - Суеверие это, -  еще  больше  удивился  Митрофаний.  -  Неужто  ты  в
сатанинскую одержимость веришь? Я ведь иносказательно, для словесной фигуры.
Нет никакого беса, а есть зло, бесформенное и  вездесущее,  оно  и  искушает
души.
     Пелагия блеснула на епископа очками снизу вверх.
     - Как это беса нет? А кто сегодня весь вечер на людскую  мерзость  зубы
скалил?
     - Ты про Бубенцова?
     - А про кого же? Он самый бес и есть, во  всем  положенном  снаряжении.
Злобен, ядовит и прельстителен. Уверена я, в нем тут все  дело.  Вы  видели,
отче, какие взгляды Наина Георгиевна на него бросала? Будто похвалы от  него
ждала. Это ведь она  перед  ним  спектакль  затеяла  с  криком  и  скрежетом
зубовным. Мы, остальные, для нее - пустота, задник театральный.
     Архиерей  молчал,  потому  что  никаких  таких  особенных  взглядов  не
заметил, однако наблюдательности Пелагии доверял больше, чем своей.
     Вышли из парковых ворот  на  пустое  место.  Аллея  перешла  в  дорогу,
протянувшуюся через поле к Астраханскому шляху. Владыка  остановился,  чтобы
подъехала карета.
     - А зачем тебе в город?  Ведь  Наина  там  не  задержится,  уедет.  Как
распространится известие про ее художества, никто с ней знаться не  захочет.
И жить ей там негде. Непременно уедет - в Москву, в Петербург, а то и  вовсе
за границу.
     - Ни за что.  Где  Бубенцов,  там  и  она  будет,  -  уверенно  заявила
монахиня. - И я должна тоже быть неподалеку. Что до людского  осуждения,  то
Наине Георгиевне в ее нынешнем ожесточении это только в сладость. И жить  ей
есть где. Я слышала  от  горничной,  что  у  Наины  Георгиевны  в  Заволжске
собственный дом имеется, в наследство  достался  от  какой-то  родственницы.
Небольшой, но на красивом месте и с садом.
     - Так ты полагаешь, здесь Бубенцов замешан? - Владыка поставил ногу  на
ступеньку, но в карету садиться не спешил. - Это бы очень  кстати  пришлось.
Если б уличить его в какой-нибудь очевидной пакости, ему бы в Синоде  меньше
веры стало. А то боюсь, не сладить мне с его ретивостью. По всем  вероятиям,
худшие испытания еще впереди. Ты вот что, завтра же возвращайся на подворье.
Будем с тобой думу думать, как нашему горю  помочь.  Видно,  и  без  госпожи
Лисицыной не обойдемся.
     Эти загадочные слова подействовали на монахиню  странно:  она  вроде  и
обрадовалась, и испугалась.
     - Грех ведь, владыко. И зарекались мы...
     - Ничего, дело важное, много важнее предыдущих,  -  вздохнул  архиерей,
усаживаясь на сиденье  напротив  отца  иподиакона.  -  Мое  решение,  моя  и
ответственность перед Богом и  людьми.  Ну,  благословляю  тебя,  дочь  моя.
Прощай.
     И карета, разгоняясь, почти бесшумно помчала по мягкой от пыли  дороге,
а сестра Пелагия повернула обратно в парк.
     Шла по светлой аллее, и сверху тоже было светло, но деревья по сторонам
смыкались двумя темными стенами, и выглядело так, будто монахиня движется по
дну диковинного светоносного ущелья.
     Впереди, прямо посреди дорожки, белел какой-то квадрат, а посреди  него
еще и чернел малый прямоугольник. Когда шли здесь с владыкой пять или десять
минут назад, ничего подобного на аллее не было.
     Пелагия ускорила шаг,  чтобы  поближе  разглядеть  любопытное  явление.
Подошла, села на корточки.
     Странно:  большой  белый  платок,  на  нем  книжка  в  черном   кожаном
переплете. Взяла в руки - молитвенник. Самый обыкновенный, какие везде есть.
Что за чудеса!
     Пелагия хотела посмотреть, нет ли там чего между страниц, но тут  сзади
раздался шорох. Обернуться она не успела  -  кто-то  натянул  ей  на  голову
мешок,  обдирая  щеки.  Еще  ничего  не  успев  понять,  от   одной   только
неожиданности монахиня вскрикнула, но поперхнулась и засипела - поверх мешка
затянулась веревочная петля. Здесь-то  и  подкатил  звериный,  темный  ужас.
Пелагия забилась, зашарила пальцами по  мешковине,  по  грубой  веревке.  Но
сильные руки обхватили ее и не давали  ни  вырваться,  ни  ослабить  удавку.
Кто-то сзади шумно и прерывисто дышал в  правое  ухо,  а  вот  сама  она  ни
вдохнуть, ни выдохнуть не могла.
     Она попробовала ударить кулачком назад, но  бить  было  неудобно  -  не
размахнешься. Лягнула ногой, попала по чему-то, да вряд ли  чувствительно  -
ряса смягчила.
     Чувствуя, как нарастает гул в ушах и все больше  тянет  в  утешительный
черный омут, монахиня рванула  из  поясной  сумки  вязанье,  ухватила  спицы
покрепче и всадила их в мягкое - раз, потом еще раз.
     - У-у-у!
     Утробный рык, и хватка ослабла. Пелагия снова махнула  спицами,  но  на
сей раз уже в пустоту.
     Никто больше ее не держал, локтем под горло не охватывал.  Она  рухнула
на колени, рванула проклятую удавку, стянула  с  головы  мешок  и  принялась
хрипло хватать ртом воздух, бормоча:
     - Мать... Пре...святая... Богоро...дица... защити... от враг видимых...
и невидимых...
     Как только самую  малость  посветлело  в  глазах,  заозиралась  во  все
стороны.
     Никого. Но концы спиц были темны от крови.




 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. И БЛЮДИТЕСЯ ЗЛЫХ ДЕЛАТЕЛЕЙ *

VI СУАРЕ

     А теперь мы пропустим месяц с лишком и перейдем сразу к развязке  нашей
путаной истории, вернее, к началу  этой  развязки,  пришедшемуся  на  званый
вечер для избранных  гостей,  что  состоялся  в  доме  Олимпиады  Савельевны
Шестаго. Сама почтмейстерша этот праздник во  славу  современного  искусства
предпочла назвать звучным словом soiree, пусть уж он  так  и  остается,  тем
более что "суаре" этот в Заволжске забудут не скоро.
     Что до пропущенного нашим повествованием  месяца,  то  нельзя  сказать,
чтобы  на  его  протяжении  совсем  ничего  не   происходило   -   напротив,
происходило, и очень многое, однако прямой связи с главной нашей линией  все
эти события не имели, поэтому пройдемся по ним кратко, как говорили древние,
"легкой стопой".
     Скромное имя нашей губернии прогремело на  всю  Россию  и  даже  за  ее
пределами. О нас чуть не каждый  день  принялись  писать  столичные  газеты,
разделившиеся на два  лагеря,  причем  сторонники  первого  утверждали,  что
Заволжский край - поле новой Куликовой брани, где идет святой бой  за  Русь,
веру и Христову церковь, а их  оппоненты,  напротив,  обзывали  происходящее
средневековым мракобесием и новой инквизицией. Даже  в  лондонской  "Тайме",
правда, не на первой и не на второй странице,  написали,  что  в  Российской
империи, в некоем медвежьем  углу  под  названием  Zavolger  (sic!)  вскрыты
случаи человеческих  жертвоприношений,  по  каковому  поводу  из  Петербурга
прислан царский комиссар и вся область отдана ему в чрезвычайное управление.
     Ну, про чрезвычайное управление - это англичане наврали, однако дела  и
в самом деле пошли такие, что  голова  кругом.  Владимир  Львович  Бубенцов,
получив полнейшую поддержку из высоких сфер, развернул следствие по  делу  о
головах (а точнее, об их отсутствии)  с  поистине  наполеоновским  размахом.
Была создана Чрезвычайная комиссия по делу о человеческих жертвоприношениях,
которую возглавил сам Бубенцов, а  членами  этого  особенного  органа  стали
присланные  из  Петербурга  дознатели  и  еще   несколько   следователей   и
полицейских чиновников из местных - причем каждого Владимир Львович  отобрал
самолично. Ни губернатору, ни окружному прокурору комиссия не подчинялась  и
перед ними в своей деятельности не отчитывалась.
     Трупов, к счастью, больше не находили, но полиция  произвела  несколько
арестов среди зытяков, и  кто-то  из  задержанных  вроде  бы  признался:  за
глухими Волочайскими болотами, в черных лесах есть некая поляна, на  которой
в ночь на пятницу Шишиге жгут костры и приносят мешки с дарами, а что в  тех
мешках, ведомо только старейшинам.
     Бравый Владимир Львович снарядил экспедицию, сам ее и возглавил. Рыскал
среди болот и чащоб  не  один  день  и  нашел-таки  какую-то  подозрительную
поляну, хоть и без каменного истукана, но с черными  следами  от  костров  и
звериными костями. В соседней зытяцкой  деревне  арестовал  старосту  и  еще
одного старичка, про которого  имелись  сведения,  что  он  шаман.  Посадили
задержанных в телегу, повезли через гать, а на  острове  посреди  болота  на
конвой напали зытяцкие мужики с дубинами и ножами -  захотели  отбить  своих
старцев. Полицейские стражники (их при Бубенцове  состояло  двое)  пустились
наутек, Спасенный с перепугу прыгнул в  трясину  и  едва  не  утоп,  но  сам
инспектор оказался  не  робкого  десятка:  застрелил  одного  из  нападавших
насмерть, еще  двоих  зарубил  своим  страшным  кинжалом  Черкес,  а  прочие
бунтовщики разбежались.
     После Владимир Львович вернулся в деревню с воинской командой, но  дома
стояли пустые - зытяки снялись с места и ушли  дальше  в  лес.  Бубенцовское
геройство  попало  во  все  газеты,  вплоть  до  иллюстрированных,  где  его
прорисовали статным молодцом с усами вразлет и орлиным  носом,  от  государя
храбрецу вышла "Анна", от Константина Петровича - похвала,  которой  знающие
люди придавали побольше веса, чем царскому ордену.
     В  губернии  же  все  будто  ополоумели.  За  лесными  зытяками  этаких
дерзостей отродясь не водилось. Они и в пугачевскую-то годину не  бунтовали,
а у Михельсона проводниками служили, что же их теперь-то разобрало?
     Кто говорил, что это Бубенцов их довел, бесчестно заковав  и  бросив  в
грязную телегу почтенных старейшин, но многие, очень многие рассудили иначе:
прав оказался  прозорливый  инспектор,  в  тихом  омуте,  выходит,  завелись
нешуточные черти.
     Тревожно стало в Заволжье. Поодиночке никто по лесным дорогам теперь не
ездил, только артелью - и это в  нашей-то  тихой  губернии,  где  про  такие
предосторожности за последние годы и думать позабыли!
     Владимир  Львович   разъезжал   при   вооруженной   охране,   самочинно
наведывался в уезды, требовал к ответу и городничих, и воинских начальников,
и исправников, и все ему подчинялись.
     Вот какое у нас образовалось двоевластие.  А  что  удивляться?  Владыка
всем  этим  языческим  бесчинием  в   глазах   церковного   начальства   был
скомпрометирован,  и  многие  из  благочинных,  кто  держал  нос  по  ветру,
повадились ездить с поклоном уж не на архиерейское подворье, а  в  гостиницу
"Великокняжескую", к Бубенцову.  И  административная  власть  тоже  утратила
былую незыблемость. Полицмейстер Лагранж, например, не то чтобы совсем вышел
у губернатора из повиновения, но  всякий  полученный  от  Антона  Антоновича
приказ, вплоть до  самых  мелких  вроде  введения  номеров  для  извозчичьих
пролеток,   бегал   удостоверивать   у   синодального   инспектора.   Феликс
Станиславович всем говорил, что барон досиживает на губернаторстве после