Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
ием и, кажется, уже пожалел, что уполномочил ее на разоблачения.
- Так это все-таки англичанка? - вконец запутался граф.
Наина Георгиевна с вызовом вскинула точеный подбородок.
- Нет, вам же было сказано, что нет. Намек очевиден. Кроме мисс Ригли,
здесь только одна женщина - я.
- А Татьяна Зотовна тебе не женщина? - оскорбился Петр Георгиевич за
честь своей Дульсинеи, но сразу же понял, что заступничество не вполне
удачно, и смешался. - Ах, простите, Таня, я совсем не в том смысле...
Опомнившись, он подскочил к инокине сердитым петушком:
- Что за бред! Кликушество! С чего вы взяли, что это женщина?
Откровение вам, что ли, было?
Тихон Иеремеевич, видимо, все еще не простивший Пелагии ссылки во
флигель, привел уместное высказывание:
- Уста глупых изрыгают глупость.
И оглянулся за поддержкой на своего хозяина, однако Бубенцов на него
даже не взглянул, а вот на монахиню смотрел уже не так, как раньше, но с
явным интересом. Чудно вел себя нынче Владимир Львович: обыкновенно в
обществе соловьем разливался и не терпел, чтобы кому-то другому внимали, а
тут за весь вечер ни разу рта не раскрыл.
- Откровения не было, - спокойно ответила Пелагия, - да и ни к чему
оно, когда довольно обычного человеческого разума. Как рассвело, наведалась
я туда, где вчера Закусая убили. Земля там вокруг вся истоптанная, кто-то
ходил вокруг того места, и довольно долго. Возле ямки, что от камня осталась
- след правой ноги глубже, как если бы кто-то оперся на нее, нагибаясь. И
еще один, точно такой же, там, где убийца склонился, чтобы ударить щенка по
голове. Башмачок дамский, на каблуке. Обувь на каблуке в доме носят только
двое - мисс Ригли и Наина Георгиевна. - Пелагия достала из поясной сумки
листок бумаги с обведенным контуром подошвы. - Вот этот след, длина стопы
девять с половиной дюймов. Можно приложить, чтобы удостовериться.
- У меня нога не девять с половиной дюймов, а одиннадцать, - испуганно
заявила мисс Ригли, уже во второй раз за вечер попав под подозрение. - Вот,
господа, смотрите.
В подтверждение англичанка высоко задрала ногу в шнурованном ботинке,
но никто смотреть не стал - все бросились оттаскивать Наину Георгиевну от
сестры Пелагии.
Экзальтированная девица кричала, тряся монахиню за ворот:
- Вынюхала, высмотрела, черная мышка! Да, я это сделала, я! А зачем,
никого не касается!
Очки полетели на пол, затрещала ткань, а когда Наину Георгиевну наконец
отцепили, на щеке у инокини сочилась кровью изрядная царапина.
Вот когда начался вопль содомский и гоморрский, предвиденный Пелагией.
Петр Георгиевич неуверенно засмеялся:
- Нет, Наиночка, нет. Зачем ты на себя наговариваешь? Снова
оригинальничаешь?
Но громче был голос Ширяева. Степан Трофимович с мукой выкрикнул:
- Наина, но зачем? Ведь это страшно! Подло!
- Страшно? Подло? Есть пределы, за которыми не существует ни страха, ни
подлости!
Она сверкнула исступленным взглядом, в котором не было и тени
виноватости, раскаяния или хотя бы стыда - лишь экстаз и странное торжество.
Можно даже сказать, что в облике Наины Георгиевны в эту минуту проглядывало
что-то величавое.
- Браво! Я узнал! "Макбет", акт второй, сцена, кажется, тоже вторая. -
Аркадий Сергеевич сделал вид, что рукоплещет. - Те же и леди Макбет.
От крови руки алы у меня, Но сердце белого белей, И мне не стыдно.
Публика в восторге, вся сцена закидана букетами. Браво!
- Жалкий шут, бездарный гладкописец, - прошипела опасная барышня. - Из
искусства вас выгнали, и ящик ваш деревянный спасет вас ненадолго. Скоро
всякий кому не лень станет фотографом, и останется вам одна дорога - живые
картинки на ярмарке представлять!
Петр Георгиевич взял сестру за руки:
- Наина, Наина, опомнись! Ты не в себе, я позову доктора.
В следующий миг от яростного толчка он чуть не полетел кубарем, и гнев
разъяренной фурии обрушился на родственника:
- Петенька, братец ненаглядный! Ваше сиятельство! Что сморщился? Ах, ты
не любишь, когда тебя "сиятельством" зовут! Ты ведь у нас демократ, ты выше
титулов. Это оттого. Петушок, что ты фамилии своей стесняешься. "Князь
Телианов" звучит как-то сомнительно. Что за князья такие, про которых никто
не слыхивал? Если б был Оболенский или Волконский, то и "сиятельством" бы не
побрезговал. Ты женись, женись на Танюшке. Будет княгиня тебе под стать.
Только что ты с ней делать-то будешь, а, Петя? Книжки умные читать? Женщине
этого мало, вовсе даже недостаточно. На другое-то ты не способен. Тридцать
лет, а все отроком. Сбежит она от тебя к какому-нибудь молодцу.
- Черт знает что такое! - возмутился предводитель. - Такие
непристойности при владыке, при всех нас! Да у нее истерика, самая
натуральная истерика.
Степан Трофимович потянул нарушительницу приличий к дверям:
- Идем, Наина. Нам нужно с тобой поговорить. Она зло расхохоталась:
- Ну как же, непременно поговорить и слезами чистыми омыться. Как вы
мне надоели со своими душевными разговорами! Бу-бу-бу, сю-сю-сю, -
передразнила она, - долг перед человечеством, слияние душ, через сто лет мир
превратится в сад. Нет чтобы девушку просто обнять и поцеловать. Идиот!
Сидел по-над просом, да остался с носом.
Хотел было что-то сказать и Сытников, уж и рот раскрыл, но после
расправы, учиненной над предшественниками, почел за благо промолчать. Только
все равно перепало и ему:
- Что это вы, Донат Абрамович, сычом на меня смотрите? Не одобряете?
Или собачек пожалели? А правду говорят, что вы жену вашу семипудовую
отравили поганым грибом? Для новой супруги вакансию освобождали? Уж не для
меня ли? Я, правда, тогда еще в коротких юбчонках бегала, но вы ведь человек
обстоятельный, далеко вперед смотрите!
Она захлебнулась коротким, сдавленным рыданием и бросилась к двери -
все испуганно расступились, давая ей дорогу. На пороге Наина Георгиевна
остановилась, окинула взглядом залу, на миг задержалась взглядом на
Бубенцове (тот стоял с веселой улыбкой, явно наслаждаясь скандалом) и
объявила:
- Съезжаю. В городе буду жить. Думайте обо мне что хотите, мне дела
нет. А вас всех, включая пронырливую монашку и самого благочестнейшего
Митрофания, предаю ана-феме-е-е-е.
Выкинув напоследок эту скверную шутку, она выбежала вон и еще громко
хлопнула дверью на прощание.
- В старину сказали бы: в юницу вселился бес, - грустно заключил
Митрофаний.
Обиженный Сытников пробурчал:
- У нас, в купечестве, посекли бы розгами, бес в два счета бы и
выселился.
- Ой, как бабушке-то сказать? - схватился за голову Петр Георгиевич.
Бубенцов встрепенулся:
- Нельзя тетеньке! Это ее погубит. После, не сейчас. Пусть немного
оправится.
Предводителя же заботило другое:
- Но что за странная ненависть к собакам? Вероятно, и в самом деле род
помешательства. Есть такая психическая болезнь - кинофобия?
- Не помешательство это. - Пелагия разглядывала платок - перестала ли
кровоточить оцарапанная щека. Хорошо хоть очки не разбились. - Тут какая-то
тайна. Нужно разобраться.
- И есть за что ухватиться? - спросил владыка.
- Поискать, так и сыщется. Мне вот что покою не дает...
Но договорить монахине не дал Ширяев.
- Что ж это я, совсем одеревенел! - Он затряс головой, словно прогоняя
наваждение. - Остановить ее! Она руки на себя наложит! Это горячка!
Он выбежал в коридор. Следом бросился Петр Георгиевич. Аркадий
Сергеевич немного помялся и, пожав плечами, пошел за ними.
- Истинно собачья свадьба, - констатировал Сытников.
x x x
Луна хоть и пошла на убыль, но все еще была приятно округла и сияла не
хуже хрустальной люстры, да и звезды малыми лампиончиками как могли
подсвечивали синий потолок неба, так что ночь получилась ненамного темнее
дня.
Владыка и Пелагия небыстро шли по главной аллее парка, сзади, сонно
перебирая копытами и позвякивая сбруей, плелись лошади, тянули за собой
почти сливавшуюся с деревьями и кустами карету.
- ...Ишь, ворон, - говорил Митрофаний. - Видела, как он за Коршем-то
посылал? Теперь уж не отступится, свое урвет. Девица эта дерганая задачу ему
облегчила - одной наследницей меньше. Я тебя, Пелагия, вот о чем прошу.
Подготовь Марью Афанасьевну так, чтобы ее снова не подкосило. Легко ли такое
про собственную внучку узнать. И поживи здесь еще некое время, побудь при
тетеньке.
- Не подкосит. Сдается мне, отче, что Марья Афанасьевна людьми куда
меньше, чем собаками, увлечена. Я, конечно, с ней посижу и чем смогу утешу,
но для дела лучше бы мне в город перебраться.
- Для какого еще дела? - удивился преосвященный. - Дело окончилось. Да
и разобраться ты хотела, зачем Наина эта псов истребила.
- Это меня и занимает. Тут, владыко, есть что-то необычное, от чего
мороз по коже. Вы давеча прозорливо сказали про вселившегося беса.
- Суеверие это, - еще больше удивился Митрофаний. - Неужто ты в
сатанинскую одержимость веришь? Я ведь иносказательно, для словесной фигуры.
Нет никакого беса, а есть зло, бесформенное и вездесущее, оно и искушает
души.
Пелагия блеснула на епископа очками снизу вверх.
- Как это беса нет? А кто сегодня весь вечер на людскую мерзость зубы
скалил?
- Ты про Бубенцова?
- А про кого же? Он самый бес и есть, во всем положенном снаряжении.
Злобен, ядовит и прельстителен. Уверена я, в нем тут все дело. Вы видели,
отче, какие взгляды Наина Георгиевна на него бросала? Будто похвалы от него
ждала. Это ведь она перед ним спектакль затеяла с криком и скрежетом
зубовным. Мы, остальные, для нее - пустота, задник театральный.
Архиерей молчал, потому что никаких таких особенных взглядов не
заметил, однако наблюдательности Пелагии доверял больше, чем своей.
Вышли из парковых ворот на пустое место. Аллея перешла в дорогу,
протянувшуюся через поле к Астраханскому шляху. Владыка остановился, чтобы
подъехала карета.
- А зачем тебе в город? Ведь Наина там не задержится, уедет. Как
распространится известие про ее художества, никто с ней знаться не захочет.
И жить ей там негде. Непременно уедет - в Москву, в Петербург, а то и вовсе
за границу.
- Ни за что. Где Бубенцов, там и она будет, - уверенно заявила
монахиня. - И я должна тоже быть неподалеку. Что до людского осуждения, то
Наине Георгиевне в ее нынешнем ожесточении это только в сладость. И жить ей
есть где. Я слышала от горничной, что у Наины Георгиевны в Заволжске
собственный дом имеется, в наследство достался от какой-то родственницы.
Небольшой, но на красивом месте и с садом.
- Так ты полагаешь, здесь Бубенцов замешан? - Владыка поставил ногу на
ступеньку, но в карету садиться не спешил. - Это бы очень кстати пришлось.
Если б уличить его в какой-нибудь очевидной пакости, ему бы в Синоде меньше
веры стало. А то боюсь, не сладить мне с его ретивостью. По всем вероятиям,
худшие испытания еще впереди. Ты вот что, завтра же возвращайся на подворье.
Будем с тобой думу думать, как нашему горю помочь. Видно, и без госпожи
Лисицыной не обойдемся.
Эти загадочные слова подействовали на монахиню странно: она вроде и
обрадовалась, и испугалась.
- Грех ведь, владыко. И зарекались мы...
- Ничего, дело важное, много важнее предыдущих, - вздохнул архиерей,
усаживаясь на сиденье напротив отца иподиакона. - Мое решение, моя и
ответственность перед Богом и людьми. Ну, благословляю тебя, дочь моя.
Прощай.
И карета, разгоняясь, почти бесшумно помчала по мягкой от пыли дороге,
а сестра Пелагия повернула обратно в парк.
Шла по светлой аллее, и сверху тоже было светло, но деревья по сторонам
смыкались двумя темными стенами, и выглядело так, будто монахиня движется по
дну диковинного светоносного ущелья.
Впереди, прямо посреди дорожки, белел какой-то квадрат, а посреди него
еще и чернел малый прямоугольник. Когда шли здесь с владыкой пять или десять
минут назад, ничего подобного на аллее не было.
Пелагия ускорила шаг, чтобы поближе разглядеть любопытное явление.
Подошла, села на корточки.
Странно: большой белый платок, на нем книжка в черном кожаном
переплете. Взяла в руки - молитвенник. Самый обыкновенный, какие везде есть.
Что за чудеса!
Пелагия хотела посмотреть, нет ли там чего между страниц, но тут сзади
раздался шорох. Обернуться она не успела - кто-то натянул ей на голову
мешок, обдирая щеки. Еще ничего не успев понять, от одной только
неожиданности монахиня вскрикнула, но поперхнулась и засипела - поверх мешка
затянулась веревочная петля. Здесь-то и подкатил звериный, темный ужас.
Пелагия забилась, зашарила пальцами по мешковине, по грубой веревке. Но
сильные руки обхватили ее и не давали ни вырваться, ни ослабить удавку.
Кто-то сзади шумно и прерывисто дышал в правое ухо, а вот сама она ни
вдохнуть, ни выдохнуть не могла.
Она попробовала ударить кулачком назад, но бить было неудобно - не
размахнешься. Лягнула ногой, попала по чему-то, да вряд ли чувствительно -
ряса смягчила.
Чувствуя, как нарастает гул в ушах и все больше тянет в утешительный
черный омут, монахиня рванула из поясной сумки вязанье, ухватила спицы
покрепче и всадила их в мягкое - раз, потом еще раз.
- У-у-у!
Утробный рык, и хватка ослабла. Пелагия снова махнула спицами, но на
сей раз уже в пустоту.
Никто больше ее не держал, локтем под горло не охватывал. Она рухнула
на колени, рванула проклятую удавку, стянула с головы мешок и принялась
хрипло хватать ртом воздух, бормоча:
- Мать... Пре...святая... Богоро...дица... защити... от враг видимых...
и невидимых...
Как только самую малость посветлело в глазах, заозиралась во все
стороны.
Никого. Но концы спиц были темны от крови.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. И БЛЮДИТЕСЯ ЗЛЫХ ДЕЛАТЕЛЕЙ *
VI СУАРЕ
А теперь мы пропустим месяц с лишком и перейдем сразу к развязке нашей
путаной истории, вернее, к началу этой развязки, пришедшемуся на званый
вечер для избранных гостей, что состоялся в доме Олимпиады Савельевны
Шестаго. Сама почтмейстерша этот праздник во славу современного искусства
предпочла назвать звучным словом soiree, пусть уж он так и остается, тем
более что "суаре" этот в Заволжске забудут не скоро.
Что до пропущенного нашим повествованием месяца, то нельзя сказать,
чтобы на его протяжении совсем ничего не происходило - напротив,
происходило, и очень многое, однако прямой связи с главной нашей линией все
эти события не имели, поэтому пройдемся по ним кратко, как говорили древние,
"легкой стопой".
Скромное имя нашей губернии прогремело на всю Россию и даже за ее
пределами. О нас чуть не каждый день принялись писать столичные газеты,
разделившиеся на два лагеря, причем сторонники первого утверждали, что
Заволжский край - поле новой Куликовой брани, где идет святой бой за Русь,
веру и Христову церковь, а их оппоненты, напротив, обзывали происходящее
средневековым мракобесием и новой инквизицией. Даже в лондонской "Тайме",
правда, не на первой и не на второй странице, написали, что в Российской
империи, в некоем медвежьем углу под названием Zavolger (sic!) вскрыты
случаи человеческих жертвоприношений, по каковому поводу из Петербурга
прислан царский комиссар и вся область отдана ему в чрезвычайное управление.
Ну, про чрезвычайное управление - это англичане наврали, однако дела и
в самом деле пошли такие, что голова кругом. Владимир Львович Бубенцов,
получив полнейшую поддержку из высоких сфер, развернул следствие по делу о
головах (а точнее, об их отсутствии) с поистине наполеоновским размахом.
Была создана Чрезвычайная комиссия по делу о человеческих жертвоприношениях,
которую возглавил сам Бубенцов, а членами этого особенного органа стали
присланные из Петербурга дознатели и еще несколько следователей и
полицейских чиновников из местных - причем каждого Владимир Львович отобрал
самолично. Ни губернатору, ни окружному прокурору комиссия не подчинялась и
перед ними в своей деятельности не отчитывалась.
Трупов, к счастью, больше не находили, но полиция произвела несколько
арестов среди зытяков, и кто-то из задержанных вроде бы признался: за
глухими Волочайскими болотами, в черных лесах есть некая поляна, на которой
в ночь на пятницу Шишиге жгут костры и приносят мешки с дарами, а что в тех
мешках, ведомо только старейшинам.
Бравый Владимир Львович снарядил экспедицию, сам ее и возглавил. Рыскал
среди болот и чащоб не один день и нашел-таки какую-то подозрительную
поляну, хоть и без каменного истукана, но с черными следами от костров и
звериными костями. В соседней зытяцкой деревне арестовал старосту и еще
одного старичка, про которого имелись сведения, что он шаман. Посадили
задержанных в телегу, повезли через гать, а на острове посреди болота на
конвой напали зытяцкие мужики с дубинами и ножами - захотели отбить своих
старцев. Полицейские стражники (их при Бубенцове состояло двое) пустились
наутек, Спасенный с перепугу прыгнул в трясину и едва не утоп, но сам
инспектор оказался не робкого десятка: застрелил одного из нападавших
насмерть, еще двоих зарубил своим страшным кинжалом Черкес, а прочие
бунтовщики разбежались.
После Владимир Львович вернулся в деревню с воинской командой, но дома
стояли пустые - зытяки снялись с места и ушли дальше в лес. Бубенцовское
геройство попало во все газеты, вплоть до иллюстрированных, где его
прорисовали статным молодцом с усами вразлет и орлиным носом, от государя
храбрецу вышла "Анна", от Константина Петровича - похвала, которой знающие
люди придавали побольше веса, чем царскому ордену.
В губернии же все будто ополоумели. За лесными зытяками этаких
дерзостей отродясь не водилось. Они и в пугачевскую-то годину не бунтовали,
а у Михельсона проводниками служили, что же их теперь-то разобрало?
Кто говорил, что это Бубенцов их довел, бесчестно заковав и бросив в
грязную телегу почтенных старейшин, но многие, очень многие рассудили иначе:
прав оказался прозорливый инспектор, в тихом омуте, выходит, завелись
нешуточные черти.
Тревожно стало в Заволжье. Поодиночке никто по лесным дорогам теперь не
ездил, только артелью - и это в нашей-то тихой губернии, где про такие
предосторожности за последние годы и думать позабыли!
Владимир Львович разъезжал при вооруженной охране, самочинно
наведывался в уезды, требовал к ответу и городничих, и воинских начальников,
и исправников, и все ему подчинялись.
Вот какое у нас образовалось двоевластие. А что удивляться? Владыка
всем этим языческим бесчинием в глазах церковного начальства был
скомпрометирован, и многие из благочинных, кто держал нос по ветру,
повадились ездить с поклоном уж не на архиерейское подворье, а в гостиницу
"Великокняжескую", к Бубенцову. И административная власть тоже утратила
былую незыблемость. Полицмейстер Лагранж, например, не то чтобы совсем вышел
у губернатора из повиновения, но всякий полученный от Антона Антоновича
приказ, вплоть до самых мелких вроде введения номеров для извозчичьих
пролеток, бегал удостоверивать у синодального инспектора. Феликс
Станиславович всем говорил, что барон досиживает на губернаторстве после