выдающиеся успехи на литературном поприще, однако
протокол он составил добросовестнейшим образом, безо всяких прикрас -  разве
что, увлекшись, включил  кое-где  ремарки,  из-за  которых  сей  официальный
документ стал несколько напоминать пьесу. Но уж пусть так и остается.  А  от
себя добавим лишь, что  во  все  время  своего  выступления  сестра  Пелагия
говорила голосом очень тихим, так что в задних  рядах  многим  не  все  было
слышно.
     Итак, начнем с того места, где свидетельница, произнеся слова  присяги,
приступает к собственно показаниям.
     "Лисицына: Господа судьи и присяжные, Бубенцов не совершал  убийств,  в
которых его обвиняют.
     В зале шум и крики. Среди  присяжных  заметно  волнение.  Председатель:
Интересное заявление. А кто же тогда? Лисицына: Бубенцов,  конечно,  злодей,
владыка все это очень верно описал, но  он  не  убийца.  И  Вонифатьевых,  и
Аркадия Сергеевича, и Наину Георгиевну с горничной убил вон тот человек.  Он
и меня дважды пытался убить, да уберег Господь.
     Показывает на подсудимого Спасенного. Тот хочет что-то крикнуть, но  не
может по причине поврежденного горла. Сильный шум в зале.
     Председатель (звоня в колокольчик): Какие у вас есть  основания  делать
подобное заявление?
     Лисицына: Можно я сначала объясню, почему Бубенцов  не  убийца?  Вот  с
головами этими... Мне все покою  не  давало,  отчего  это  Наина  Георгиевна
Бубенцову и намекает, и даже грозит, а он никакого беспокойства не проявляет
и своим пренебрежением распаляет ее все больше. Зачем уж так-то было с огнем
играть? Ведь довольно бы слово ей сказать, и  она  стала  бы  как  шелковая.
Непонятно. С другой стороны, никого другого, кроме Бубенцова, княжна в таком
страшном деле покрывать бы не стала, да и по всей ее манере было видно:  она
знает про него нечто особенное. А сегодня, когда владыка обратил на это наше
внимание, доказав неосновательность подозрений в адрес  Мурада  Джураева,  я
вдруг вспомнила слова Наины Георгиевны,  произнесенные  в  последний  вечер,
когда после следственного опыта Бубенцов собрался уходить. "Тот самый  плащ.
И  фуражка  та  самая.  Как  она  блестела  в  лунном  свете..."  Никто   из
присутствующих этих слов не понял, да  и  привыкли  все,  что  княжна  любит
выражаться загадочно. Но сейчас у меня словно пелена  с  глаз  спала.  Когда
Наина Георгиевна это сказала, Бубенцов уже шел к дверям, и видела она его со
спины. Понимаете?
     Председатель: Ничего не понимаю. Но продолжайте. Лисицына: Ну как же! Я
теперь очень хорошо вижу, как все было. В  ночь  убийства  Вонифатьевых  она
гуляла по саду. Может быть, надеялась, что выйдет Бубенцов, к тому времени к
ней уже охладевший, поскольку у него появился расчет затесаться в наследники
Татищевой без участия Наины Георгиевны. А может быть, она  просто  не  могла
спать, охваченная понятным волнением. И вдруг видит среди деревьев Бубенцова
- вернее, его силуэт: плащ,  знакомую  фуражку.  Вероятно,  видит  издалека,
потому  что  иначе  непременно  окликнула  бы.  Бубенцов  ведет  себя  таким
таинственным образом, что барышня решает не выдавать  своего  присутствия  и
проследить за ним. Не знаю, успел ли уже убийца  к  этому  времени  сбросить
тела в  реку,  но  то,  как  он  закапывает  отрезанные  головы,  Телианова,
несомненно, видит. Будучи девушкой впечатлительной и склонной  к  фантазиям,
она, наверное, восприняла  эту  невероятную  сцену  как  некий  таинственный
ритуал. Или же окоченела от ужаса - что  даже  и  естественно  при  подобных
обстоятельствах. Именно в таком состоянии - ужаса и окоченения - я и застала
ее тремя днями позднее, когда прибыла в Дроздовку. Наина Георгиевна  усердно
оберегала тайну захоронения, для  чего  ей  даже  пришлось  умертвить  белых
бульдогов, столь драгоценных сердцу ее бабушки,  но  относительно  Бубенцова
княжна  пребывала  в  полнейшем  смятении.  Однако  когда  Владимир  Львович
появился вновь и объявил о начатом следствии против  кровожадных  язычников,
Наина Георгиевна вообразила, что  теперь  понимает  план  ее  возлюбленного:
чудовищно дерзкий и захватывающе бесчеловечный. Тогда-то она и заговорила  о
Демоне. Должно быть, ей показалось, что сатанинские игры с людскими судьбами
- искусство куда более пьянящее, чем театр или живопись. Не она первая,  кто
подпадает под этот соблазн.
     Председатель: Все это очень правдоподобно. Но  почему  вы  решили,  что
преступник непременно Спасенный?
     Лисицына: Он сам рассказал, что выспрашивал Сытникова о приезжем купце.
И лишь со слов Спасенного нам известно, что  разговор  этот  был  затеян  по
просьбе Владимира Львовича. К тому же, хоть Бубенцов  и  по  уши  в  долгах,
тридцать пять тысяч не такая сумма, которая его бы выручила. У нас в  городе
поговаривают, что за Бубенцовым долги числятся на сотни тысяч. Разве стал бы
он мараться из-за столь незначительной по его понятиям  суммы?  Другое  дело
Спасенный.  Для  него  тридцать  пять  тысяч  -  целое  состояние.  А  кроме
обогащения, была у него и другая цель: помочь своему покровителю в карьере и
вознестись вместе с ним. Так что головы  он  резал  не  только  чтобы  следы
замести, но  еще  и  с  дальним  умыслом,  отлично  удавшимся.  Может  быть,
Спасенный-то и подвел Бубенцова к идее  использовать  безголовые  трупы  для
зытяцкого дела.  (Волнение  в  зале.)  Тихон  Иеремеевич  -  человек  редкой
предусмотрительности. Совершая преступление, он  всякий  раз  принимал  меры
предосторожности. Когда отправился убивать Вонифатьевых, взял плащ и фуражку
своего начальника - на всякий случай. Вдруг увидит кто. И ведь увидели же! И
Мурада Джураева в ночь убийства Поджио наверняка подпоил тоже Спасенный. Ему
ничего не стоило отлучиться на часок, пока Черкес пил в очередном кабаке.
     Председатель: "Ничего не стоило" - это не доказательство.
     Лисицына: Вы правы, ваша честь. Но если вы позволите мне... (Подходит к
столу с вещественными  доказательствами  и  берет  фотографическую  треногу.
Подходит с  нею  к  подсудимому  Бубенцову.)  Владимир  Львович,  прошу  вас
протянуть руки. (Подсудимый Бубенцов сидит неподвижно,  глядя  на  Лисицыну.
Потом вытягивает над барьером скованные руки.) Попробуйте обхватить  треногу
пальцами. Видите, господа? У него маленькие  руки.  Он  просто  не  смог  бы
достаточно крепко ухватить этот увесистый статив, чтобы нанести  удар  такой
мощи. Отсюда со всей очевидностью следует,  что  Аркадия  Сергеевича  Поджио
убил не он.
     Сильный шум в зале. Выкрики: "А ведь верно!", "Ай да монашка!" и прочее
подобное. Председатель звонит в колокольчик.
     Лисицына: Позвольте уж и еще одну демонстрацию. (Подходит с треногой  к
подсудимому Спасенному.) А теперь, Тихон Иеремеевич, попробуйте-ка вы.
     Спасенный проворно прячет руки, доселе лежавшие на перилах барьера,  за
спину. В зале многие вскакивают на ноги. Председатель звонит в колокольчик.
     Лисицына: Статив настолько велик, что обыкновенному  мужчине  обхватить
его пальцами вряд ли удастся, а  у  господина  Спасенного  руки  необычайной
величины. Для него эта задача трудности бы не составила... И еще у меня есть
к суду просьба. Нельзя ли произвести телесный досмотр господина  Спасенного?
А именно - обследовать его правое бедро и ляжку. Дело в  том,  что  когда  в
дроздовском парке мне накинули на голову мешок, я дважды воткнула  вязальные
спицы в ногу нападавшего. Довольно  глубоко.  Должны  были  остаться  четыре
следа от уколов.
     Спасенный (вскакивает и сипит с места): Ведьма! Ведьма!"



XII ЧЕРНЫЙ МОНАХ

     После выступления сестры Пелагии заседание продолжалось  еще  некоторое
время, но исход дела уже был ясен, да и внимание публики рассеялось.  Тихона
Иеремеевича увели освидетельствовать, и точно  -  на  правой  ляжке  у  него
обнаружились четыре розовые  точки.  Прений  между  сторонами  не  возникло,
потому  что  прокурор  от  стольких  крутых  поворотов  пришел  в  некоторое
отупение,  а  адвокат  выглядел  совершенно  довольным:  дела  его   клиента
складывались неплохо, а судьбу Спасенного защитник на своей  ответственности
не числил.
     Тихон Иеремеевич, как ни  странно,  плакать  и  канючить  не  стал.  На
вопрос, признает ли себя виновным в убийствах, только покачал головой. Сидел
с неподвижным лицом, полуприкрыв глаза, и, казалось, не прислушивался  ни  к
напутствию судьи, ни к ответу присяжных, ни даже к приговору. Его сморщенное
личико  разгладилось  и  даже  обрело   некоторую   значительность,   прежде
совершенно этой физиономии несвойственную. Бубенцов же, напротив,  вел  себя
до чрезвычайности нервозно: все вертелся, то поглядывал на своего секретаря,
то выворачивал шею, чтобы посмотреть на сестру Пелагию, и вид у него в такие
моменты делался озадаченный и даже глуповатый. Монахиня, впрочем, до  самого
конца процесса просидела,  ни  разу  не  подняв  глаз,  так  что  несолидное
поведение Владимира Львовича, вероятно, осталось ею незамеченным.
     Приговор никого не удивил. Тихон Иеремеевич Спасенный, который так и не
повинился  и  похищенных  денег  не  вернул,  получил  пожизненную  каторгу.
Владимира Львовича же освободили из-под стражи прямо  в  зале  суда,  и  час
спустя  он  уже  покинул  нашу  губернскую  столицу,  опозоренный  в  глазах
большинства, но и оплакиваемый втайне некоторыми особами.
     А дальше все в Заволжске стало понемногу успокаиваться и  устраиваться.
Будто упал в пруд камень, и поначалу взъерепенилась от этого вода,  полетела
брызгами, и волны побежали кругами, но вскоре их  бег  замедлился,  сник,  и
сровнялась гладь, снова уснула тихая заводь, хоть и долго еще выпрыгивали на
поверхности звонкие пузырьки.
     Людмила Платоновна фон Гаггенау после  долгого  отсутствия  побывала  у
владыки на исповеди. Вышла  оттуда  вся  заплаканная,  с  покрасневшими,  но
ясными  глазами.  После  имел  Митрофаний   и   продолжительную   беседу   с
губернатором, которого совершенно успокоил и дал ему понять, что тревожиться
Антону Антоновичу не из-за чего. Тайны исповеди преосвященный не  раскрывал,
да и говорил больше намеками, но потом все равно  наложил  на  себя  суровую
епитимью.
     Матвей Бенционович просил губернатора  за  полицмейстера  Лагранжа,  но
получил отказ. Можно было  бы  на  этом  счесть  долг  благодарности  честно
выполненным, но Бердичевский сходил еще и к архиерею - безо всякой  надежды,
а единственно для очищения совести. Однако
     Митрофаний неожиданно отнесся к заступничеству  сочувственно  и  сказал
так: "Не надо Лагранжа под суд. И с должности гнать лишнее. Я  так  полагаю,
что человек он отнюдь не пропащий. Ведь очень просто мог  бы  устроить  так,
что Мурад тебя убил бы и  концы  в  воду.  Скажи  Феликсу  Станиславовичу  -
поговорю с губернатором". Полицмейстер остался и теперь тоже исповедуется  у
преосвященного.

x x x

     Но еще ранее всех этих событий  -  собственно,  в  самый  день  суда  -
случилось одно происшествие, о котором следует упомянуть особо.
     Когда присяжные удалились на совещание, а в зале все заговорили  разом,
делясь впечатлениями от процесса и  предположениями  относительно  грядущего
вердикта,  владыка  счел   неподобающим   своему   сану   оставаться   среди
праздноболтающей публики и, по приглашению председательствующего, удалился в
комнату для почетных гостей. Сестру Пелагию поманил пальцем, чтобы следовала
за  ним.  Шел  коридором  мрачный,  смотрел  под  ноги  и   сердито   стучал
архиерейским посохом.
     Когда   они   оказались   наедине,   монахиня    виновато    поцеловала
преосвященному руку и сбивчиво заговорила:
     - Ваша правда, отче, Бубенцов - злоделатель и  адское  исчадие.  Теперь
выйдет на свободу и, хоть синодальная его карьера кончена, но  он  на  своем
веку еще много разного зла сотворит. Сила  у  него  большая.  Залижет  раны,
поднимется и снова станет сеять ненависть и  горе.  Но  нельзя  же  неправду
искоренять посредством неправды! Я ведь воистину только  в  самый  последний
миг поняла, как оно было, а то бы непременно испросила у  вас  благословения
на выступление. А еще вернее, вас бы упросила свидетельствовать. Но  времени
объясниться совсем не было,  судья  уж  и  заканчивать  собрался.  Вот  и  я
выпятилась со своими рассуждениями. А  вышло  так,  что  я  вас  перед  всем
обществом выставила в невыгодном свете. Можете ли вы меня простить?
     Она смотрела  на  епископа  со  страхом  и  чуть  ли  не  с  отчаянием.
Митрофаний тяжко вздохнул, погладил духовную дочь по голове:
     - Что глупцом  и  спесивцем  меня  выставила,  так  это  поделом.  Чтоб
чрезмерно не заносился.  И  лавров  чужих  не  стяжал.  Знаю  за  собой  эту
греховную слабость, за нее и наказан. Но  это  бы  еще  полбеды.  Устыжен  я
тобою, Пелагия, много устыжен. И устрашен. Как оно складно-то выходит, когда
на мир через цветное стеклышко смотришь. А цвет подбираешь такой, чтоб  тебе
был  по  сердцу.  И  тогда  твой  личный  враг  видится  не   просто   твоим
недоброжелателем, а преступником и врагом всего рода человеческого, а  друг,
хоть бы и многогрешный, - светлым ангелом. Это пускай политики на мир  через
цветные стеклышки смотрят, пастырю же нельзя. Простое должно быть стекло,  а
еще лучше бы вовсе без стекла... - Владыка сокрушенно покачал головой.  -  И
про то, что злом зла не искоренишь, ты тоже права. Просто вместо одного  зла
утвердишь другое, более сильное. А бубенцовское зло, оно особенное.  Оно  не
столько на законы, сколько на  человеческие  души  покушается.  Судейским  с
таким злом не сладить, такое дело только Божьей церкви под силу. Долг церкви
бдить за злом и разоблачать его.
     Сестра встрепенулась и быстро проговорила:
     - А мне думается, отче, что у Божьей церкви совсем иное предназначение.
Бдить за злом не надо бы, и разоблачать тоже.  Потому  что  от  этого  страх
происходит. Не злом бы нам заниматься, а добром. Кротостью нужно и  любовью.
От страха же ничего хорошего никогда не будет.
     - Это ты так про Божий страх рассуждаешь? - грозно вопросил епископ.  -
Опомнись, Пелагия!
     - И про него тоже. Бога не бояться,  Его  любить  надо.  И  надо,  чтоб
церковь тоже не боялись, а любили. С земной властью же  церкви  сливаться  и
вовсе грех.
     -  Чем  же  это  грех?  -  не  столько  рассердился,  сколько  удивился
Митрофаний. - Чем Заволжску хуже от того, что Антон Антонович меня слушает?
     Жаль, не пришлось договорить, потому что в дверь заглянул взволнованный
Бердичевский и объявил:
     - Владыко, все уже! Присяжные вышли почти сразу.  Спасенный  виновен  -
единогласно. Бубенцов невиновен - и тоже единогласно. Репортеры и  приговора
дожидаться не стали. Тут в коридоре толкутся. Вас дожидаются.
     - Нас? - дрогнул голосом архиерей. - Что ж, изопью  чашу  горькую,  так
мне и надо. - Он решительно поднялся, потянул  Пелагию  за  руку.  -  Выходи
первая. Твой час. Только  сильно-то  не  гордись.  Помни,  что  ты  Христова
невеста.
     Едва ступив в коридор, Пелагия ослепла от магниевых вспышек  и,  пройдя
два шажочка, потерянно  остановилась.  Успела  только  разглядеть  множество
оживленных мужских лиц, причем большинство были без бород и с  подкрученными
усами.
     Крепкие плечи  оттеснили  монахиню  в  сторонку.  Сюртуки  с  пиджаками
окружили кольцом покаянно ссутулившегося владыку.
     Один скуластый, некрасивый - сам Царенко,  прославленный  петербургский
публицист - почтительно произнес:
     . - Владыко, ваша величавая мудрость произвела на  публику  глубочайшее
впечатление. Вы произнесли выдающуюся речь, разоблачив Зло в лице инспектора
Бубенцова, пусть неподсудного человеческому суду, но стократно виновного  на
Суде  Божьем.  Мелкого  же  убийцу,  преступника  заурядного,   предоставили
разоблачить вашей помощнице, что она исправно и сделала,  несомненно  следуя
вашим указаниям.
     - Нет-нет, она сама! - с  испугом  воскликнул  Митрофаний.  -  Это  все
Пелагия!
     Столь трогательное проявление  скромности  было  встречено  понимающими
улыбками, а  многие  из  репортеров  сразу  же  записали  слова  архиерея  в
блокноты, усмотрев в них восхитительное смирение и неприятие суеты.
     - Разумеется, - проницательно улыбнулся и Царенко. - Вы тут  совершенно
ни при чем. И во всех прежних делах, раскрытых при вашем содействии, заслуга
тоже принадлежала вашей сестре Поликсене.
     - Пелагии,  -  растерянно  поправил  владыка,  выискивая  глазами  свою
помощницу.
     Пелагия стояла у раскрытого окна, повернувшись  к  журналистам  спиной.
Расстроена? Обижена?
     Поспешим успокоить читателя. Сестра вовсе не была обижена.  Она  просто
стояла и смотрела в окно, потому что там как раз намечалось - а  собственно,
уже и началось - происшествие, о котором было упомянуто чуть выше.
     Площадь, на которую выходили окна окружного суда, в  этот  предвечерний
час почти совсем опустела. У фонаря лениво  перебрехивались  две  дворняжки,
через лужу на одной ножке  скакал  мальчишка  в  суконной  чуйке  и  смазных
сапогах. Но с дальнего конца, где  в  площадь  вливается  Малая  Купеческая,
доносился звонкий цокот копыт по булыжнику, грохот  колес,  звяканье  сбруи.
Весь этот шум  резво  приближался,  и  вскоре  уже  можно  было  рассмотреть
взмыленную пару сивопегих лошадок, тащивших за собой рессорную  коляску.  На
облучке, размахивая кнутом, стоял запыленный монах в  черной,  развевающейся
по  ветру  рясе,  но  простоволосый,  так  что  его  длинные  космы   совсем
растрепались, а потом стало видно, что у странного возницы весь лоб в  крови
и до невозможности  выпученные  глаза.  Немногочисленные  прохожие,  завидев
этакую картину, так и застывали на месте.
     Приблизившись  к  зданию  суда,  монах  натянул   вожжи,   останавливая
разогнавшихся лошадей, соскочил наземь и крикнул Пелагии...
     Впрочем, не станем пересказывать, что именно прокричал вестник,  потому
что это будет уже начало совсем другой истории, еще  более  диковинной,  чем
история про белого бульдога.
     Пелагия  быстро  обернулась  к  преосвященному.  Митрофаний  не   видел
странного монаха и не слышал его крика, однако сразу почувствовал  неладное.
Мягко, но решительно отстранил корреспондента и...



        Борис Акунин.
        Пелагия и черный монах

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Борис Акунин
     Официальная страница Бориса Акунина: http://akunin.ru/ Ў http://akunin.ru/
---------------------------------------------------------------

     Провинцiальный детективъ






        "ПЕЛАГИЯ И ЧЕРНЫЙ МОНАХ"


     ПЕЛАГИЯ - 2



        "ПРОЛОГ. ЯВЛЕНИЕ ВАСИЛИСКА"
     ...в несколько  широких  шагов приблизился к монахине. Выглянул в окно,
увидел  взмыленных лошадей, расхристанного  чернеца и  грозно  сдвинул  свои
кустистые брови.
     -  Крикнул  мне: "Матушка, беда! Он  уж  тут! Где владыка?",  - донесла
Пелагия преосвященному вполголоса.
     При слове "беда" Митрофаний  удовлетворенно кивнул,  как  если  б  и не
ожидал  ничего  иного  от  этого  безмерно  длинного,  никак   не  желающего
закончиться  дня.  Поманил пальцем  ободранного,  запыленного  вестника  (по
манере, да и из самого крика уже ясно  было, что примчавшийся невесть откуда
монах именно что вестник, причем из недобрых): а ну, поднимись-ка.
     Коротко, но  глубоко,  чуть  не до земли поклонившись  епископу, чернец
бросил вожжи и  кинулся в здание суда, расталкивая выходившую после процесса
публику. Вид божьего служителя - непокрытого, с расцарапанным в кровь лбом -
был настолько необычен, что люди оглядывались, кто с любопытством, а кто и с
тревогой.  Бурное   обсуждение  только   что   закончившегося  заседания   и
удивительного приговора прервалось.  Похоже, что намечалось, а  может, уже и
произошло некое новое Событие.
     Вот и всегда оно так в тихих заводях вроде нашего мирного Заволжска: то
пять  или  десять лет тишь  да гладь и сонное оцепенение, то  вдруг од