ом  кривобокая  сестра  Олимпиада,  эта
ведала законом Божьим. Далее две одинаково сутулые, Амвросия и  Аполлинария,
не разберешь, кто из них кто; одна преподавала грамматику и историю,  другая
- домополезные рукоделия. А с краю, у стеночки, невысокая, худенькая  сестра
Пелагия (литература и гимнастика). Эту и захочешь, ни с кем не  перепугаешь:
платок-апостольник на  сторону  сбился,  и  сбоку  -  для  монахини  стыд  и
недопустимо - прядка рыжих волос торчит, так и отливает бронзой в  солнечном
луче.
     Митрофаний вздохнул, вновь, уже в который раз, усомнившись,  не  ошибся
ли, дав в свое время  благословение  Пелагии  на  постриг.  Нельзя  было  не
благословить - через большое горе и тяжкое испытание прошла девица, так  что
не всякая душа и выдержала  бы,  но  уж  больно  не  монашеского  она  кроя:
чересчур жива, непоседлива, любопытственна и в  движениях  нечинна.  Так  ты
ведь и сам таков, старый дурень, укорил себя преосвященный и опять вздохнул,
еще сокрушенней.
     Когда инокини выстроились получать  от  преосвященного  по  яблоку,  он
отличил каждую - кого к руке подпустил, кого по  голове  легонько  погладил,
кому просто улыбнулся, а с  последней,  Пелагией,  вышел  казус.  Наступила,
нескладная, отцу иподиакону на ногу, шарахнулась  с  извинением,  всплеснула
рукой и локтем прямо по блюду. Грохот, звон серебра о каменный пол,  во  все
стороны обрадовано катятся красные яблоки, и мальчишки из духовного училища,
кому и не положено вовсе, потому что  озорники  и  сорванцы,  уж  расхватали
драгоценный царский ананас, ничего не оставили людям достойным, заслуженным,
кто за Пелагией своего череда ожидал. И вечно с ней так  -  не  монахиня,  а
недоразумение конопатое.
     Митрофаний пожевал губами, но от внушения воздержался, потому что  храм
Божий и праздник.
     Сказал только, благословляя:
     - Прядку-то подбери, стыдно. И в библиотеку ступай.  Говорить  с  тобой
буду.

x x x

     - Некий осел  вообразил  себя  рысаком,  принялся  раздувать  Ноздри  и
стучать копытом о землю. (Так начал разговор преосвященный.) "Всех обгоню! -
кричал. - Я самый быстрый, самый резвый!" И до того убедительно кричал,  что
все вокруг поверили и стали повторять: "Наш-то осел и не осел вовсе, а самый
что ни на есть чистопородный аргамак. Надо его теперь на  скачки  выпускать,
чтобы он все до единого призы завоевал". И не стало после этого ослу  житья,
потому что как где бега, сразу его под узду и скакать волокут. "Давай,  мол,
длинноухий, не выдавай". То-то славное ослу житье вышло.
     Монахиня,  давно  привычная   к   епископовым   иносказаниям,   слушала
сосредоточенно. Невнимательно на нее взглянуть - юная девица:  лицо  чистое,
милоовальное, собой располагающее и вроде как  наивное,  но  это  обманчивое
впечатление возникало от вздернутого носа и удивленно приподнятых бровей,  а
пытливые круглые карие глаза смотрели из-за таких  же  круглых  очков  вовсе
даже не просто, и было по глазам видно, что нет, это не юница - и пострадать
успела, и пожить, и поразмыслить о пожитом. Свежесть  же  и  моложавость  от
белой кожи,  часто  сопутствующей  рыжеволосию,  и  от  оранжевого  крапчика
неистребимых веснушек.
     - Так вот скажи мне, Пелагия, к чему сия притча?
     Инокиня  задумалась.  С  ответом  не  спешила.  Маленькие  белые   руки
непроизвольно потянулись к холщовой сумке,  висевшей  у  пояса,  и  владыка,
знавший, что Пелагии легче думается с вязаньем в руках, позволил:
     - Вяжи, можно.
     Проворно защелкали острые  стальные  спицы,  и  Митрофаний  поморщился,
вспомнив, какие отвратительные  произведения  появляются  на  свет  из  этих
обманчиво ловких пальцев. На Святую Пасху  сестра  поднесла  архиерею  белый
шарфик с буквами ХВ,  скособоченными  так,  будто  они  уже  успели  изрядно
разговеться.
     - Это кому? - настороженно спросил владыка.
     - Сестре Емилии. Поясок, а по нему пущу узор из черепов с костями.
     - Ну-ну, - успокоился он. - Так что притча?
     - Я так думаю, - вздохнула Пелагия, - что это про меня,  грешницу.  Сей
аллегорией, отче, вы хотели сказать, что из меня инокиня, как из осла резвый
скакун. И такое немилосердное суждение обо мне вы вынесли оттого,  что  я  в
храме яблоки просыпала.
     - Просыпала-то нарочно? Чтоб в храме кутерьму  устроить?  Признайся.  -
Митрофаний заглянул ей в глаза,  но  устыдился,  потому  что  прочел  в  них
кроткий укор. - Ладно-ладно, это я  так...  А  притча  моя  не  к  тому,  не
разгадала ты. Что же это у нас, человеков, за устройство такое,  что  всякое
событие и всякое сказанное слово мы непременно  тщимся  на  себя  приложить?
Гордыня это, дочь  моя.  И  невелика  ты  птица,  чтоб  я  про  тебя  притчи
загадывал.
     Внезапно осердившись, он встал, заложил руки за  спину  и  прошелся  по
библиотеке, которая, пожалуй, заслуживает того, чтобы уделить  ей  некоторое
внимание.
     Архиерейская библиотека содержалась в идеальном порядке и находилась  в
ведении секретаря Усердова, работника старательного, в полном соответствии с
фамилией. В центре самой протяженной из стен (той, что была  лишена  окон  и
дверей)  располагался  шкаф  с  трудами  по  богословию  и  патрологии,  где
хранились вероучительные сочинения на церковно-славянском, латыни, греческом
и древнееврейском. По левую сторону  тянулись  шкафы  агиографии  с  житиями
святых, как православных, так и римско-католических; по правую  -  труды  по
истории церквей, литургике и канонике. Отдельное место занимал обширный шкаф
с трактатами по аскетике, напоминание о  прежнем  увлечении  преосвященного.
Были в том шкафу и драгоценнейшие редкости вроде первых изданий "Внутреннего
замка" святой Терезы Авильской или
     "Одеяния духовного брака" Рейсбрука Удивительного.  На  длинном  столе,
тянувшемся через всю комнату, высились подшивки русских и иностранных  газет
и журналов, причем самое почетное место отводилось "Заволжским  епархиальным
ведомостям", губернской газете, редакторство которой владыка вел самолично.
     А литература нерелигиозная, самых различных направлений, от  математики
до нумизматики и от ботаники до механики, стояла на крепких дубовых  полках,
сплошь занимавших три остальные стены библиотечного помещения.  Единственный
род  чтения,  которого   владыка   избегал,   почитая   малополезным,   была
беллетристика. Творец небесный измыслил  в  сем  мире  предостаточно  чудес,
загадок  и  неповторимых  историй,  говаривал  епископ,  так  что   смертным
человекам незачем выдумывать собственные миры и игрушечных  человечков,  все
равно против Божьего вымысла выйдет скудно и неудивительно.  Правда,  сестра
Пелагия с владыкой спорила, ссылаясь на то, что раз Господь заронил  в  душу
человека желание творчества, то  Ему  виднее,  есть  ли  смысл  и  польза  в
сочинении романов. Однако этот теологический диспут был начат не Митрофанием
и его духовной дочерью, а много ранее; не ими и закончится.
     Остановившись перед Пелагией, смиренно  ожидавшей,  когда  иссякнет  не
вполне понятное раздражение духовного учителя, Митрофаний вдруг спросил:
     - Что нос-то блестит? Снова  конопушки  одуванным  эликсиром  выводила?
Статочное ли дело Христовой невесте о такой суетности  заботиться?  Ведь  ты
умная женщина. Вот  и  блаженный  Диадох  поучает:  "Украшающая  плоть  свою
повинна в телолюбии, оно же есть знамение неверия".
     По шутливому тону преосвященного Пелагия поняла, что тучка  улетела,  и
ответила бойко:
     - Ваш Диадох, владыко, известный мракобес. Он и мыться  запрещает.  Как
там у него  в  "Добротолюбии"  сказано?  "Бани  следует,  воздержания  ради,
удалятся, ниже бо тело наше ослабевает сладостною оною мокротою".
     Митрофаний сдвинул брови:
     - Я вот тебя поставлю сто земных поклонов класть, чтобы  непочтительных
слов о древнем мученике не говорила.  И  об  украшении  плоти  он  правильно
поучает.
     Смутившись,  Пелагия  принялась  многословно   оправдываться,   что   с
веснушками воюет не ради, упаси Господи, телесной красы,  а  единственно  из
благочиния - хороша инокиня с конопатым носом.
     - Ну-ну, - недоверчиво покачал головой архиерей, все  медля  перейти  к
главному.
     Переходы от дерзости к смирению  и  обратно  у  сестры  Пелагии  всегда
происходили молниеносно, не уследишь. Вот и  сейчас,  блеснув  глазами,  она
очень уж смело спросила:
     - Владыко, неужто вы меня из-за веснушек вызвали? И опять Митрофаний не
решился  о  деле  заговорить.  Покашлял,  сызнова  прошелся  по  библиотеке.
Спросил, как ученицы в школе. Прилежны ли, хотят ли учиться, не  обучают  ли
их сестры лишнему, что в жизни не поможет, а только помешает.
     - Мне доносят, ты их затеяла плаванию обучать? Зачем это? Будто  велела
сколотить на Реке купальню и плещешься там вместе с ними? Хорошо ли это?
     -  Плавание  девочкам  необходимо,  потому  что,  во-первых,  укрепляет
здоровье и развивает гибкость членов, а во-вторых, способствует  стройности,
- ответила сестра. - Они ведь из бедных  семей,  все  больше  бесприданницы.
Вырастут - женихов найти надо... Владыко, да ведь вы меня и не  из-за  школы
вызвали. Третьего дня мы уж говорили про школу и про плавание тоже.
     Не из тех была Пелагия, кого  можно  долго  за  нос  водить,  и  потому
Митрофаний наконец заговорил о придуманном минувшей  ночью,  перед  тем  как
уснуть.
     - Осел, про которого я тебе толковал, я самый  и  есть.  Потакая  твоим
мольбам,  а  еще  более  -  собственному  пустому  тщеславию,  для   пастыря
совершенно неприличному, держу от всех в тайне, что истинный дока  по  части
разгадки неявного и  ложноочевидного  не  я,  старый  дурень,  а  ты,  тихая
рясофорная инокиня Пелагия. И от меня, как от того славолюбивого  осла,  все
ожидают чудес и новых прозрений. Теперь  уж  и  не  поверит  никто,  если  я
объявлю, что это все твоим промыслом совершалось, а я только тебе послушания
назначал...
     Спицы перестали постукивать  друг  о  друга,  в  круглых  карих  глазах
зажглись огоньки.
     - Что случилось-то, отче? Видно, не в нашей губернии, а то я бы  знала.
Опять, как в прошлый год на Маслену, казну церковную  похитили?  -  спросила
сестра с нетерпеливым любопытством. - Или, не приведи Господь, духовное лицо
умертвили? Какое послушание мне будет от вашего преосвященства на этот раз?
     -  Нет,  человекоубийства  никакого  нет.  -   Митрофаний   сконфуженно
отвернулся. - Тут другое. Не по преступной части. Во всяком случае, дело это
не полицейское... Я тебе расскажу, а ты  пока  слушай.  После  скажешь,  что
думаешь. Да ты вяжи. Вяжи и слушай...
     Он подошел к окну и все дальнейшее проговорил, глядя в сад и  время  от
времени принимаясь постукивать пальцами по раме.
     - Недалеко отсюда, верст восемь, усадьба моей двоюродной  тетки,  Марьи
Афанасьевны Татищевой. Она уже глубокая старуха, а когда-то давно  считалась
одной из первых петербургских красавиц. Я мальчиком был, помню,  как  она  к
нам приезжала. Веселая была, молодая, в шашки со мной играла... Вышла  замуж
за  офицера,  полнового  командира,  ездила  с  ним  по  разным   отдаленным
гарнизонам, потом он в отставку вышел, и поселились они здесь, в  Дроздовке.
Этот самый Аполлон Николаевич, ныне уж  покойный,  страстный  был  собачник.
Первую псарню держал во всей губернии. И борзые у него, и гончие, и легавые.
Один раз щенка за тысячу рублей купил, вот какой  был  отчаянный.  Но  этого
всего ему мало показалось, возмечтал он некую особую, прежде  еще  небывалую
породу вывести. И весь остаток жизни с этим прожектом провозился. Породу  он
назвал "белый русский бульдог". От обычного отличается мастью - белый  весь,
как молоко, особой приплюснутостью профиля (забыл, термин у собачников  есть
для этого специальный) и еще какой-то невиданной брудастостыо  -  это  когда
брыли свисают. Главная же особенность, в которой вся изюминка,  -  чтоб  при
общей белизне правое ухо было коричневым. Не припомню, какой в этом смысл  -
что-то про  каски...  Кажется,  когда  Аполлон  Николаевич  в  кавалергардах
служил, у них в эскадроне был обычай каски немного набекрень  надевать.  Вот
ухо эту лихость и отражает.  Ах  да,  забыл,  еще  они  должны  чрезвычайной
слюнявостью обладать, уж не знаю, для какой практической  пользы.  В  общем,
уродище, каких поискать. Действовал Аполлон Николаевич так. Во  все  барские
дома,   где   бульдогов   держали,   по   всей   России   дал   знать,   что
выродков-альбиносов топить, как это  делают  обычно,  не  следует,  а  нужно
немедля отсылать к генерал-майору Татищеву, и он выкупит бракованных  щенков
за хорошие деньги. Белые щенки, да еще с коричневым правым ухом у  бульдогов
рождаются очень редко. Сейчас не помню, хоть много раз и от дяди, и от тетки
слышал... Может, один на сотню пометов. Вот,  стало  быть,  собирал  Аполлон
Николаевич этих уродцев, подращивал и между собой скрещивал. Щенки  выходили
обыкновенные, рыжие, но иногда получались и белые, буроухие,  и  теперь  уже
чаще - скажем, на десяток пометов один. Тех он снова отбирал и скрещивал, да
еще  следил,  чтоб  побрудастей  и  послюнявей  были.  Особенная  трудность,
конечно, с этим треклятым  ухом  выходила.  Очень  уж  многих  выбраковывать
приходилось. И так поколение за поколением. Когда дядя  преставился,  он  уж
далеко к своей мечте продвинулся, но все же еще находился, так  сказать,  на
полдороге.  Умирая,  завещал  жене  довести  начатое  до  конца.   А   Марья
Афанасьевна была супруга поистине золотая. В свое время из светских чаровниц
враз перестроилась в матери-командирши, а после и  в  помещицы.  И  все  без
притворства, от души и в охоту. Такой у нее от Бога женский талант.  Если  б
муж ей на смертном одре поручения не дал, поди, засохла бы, не справилась  с
горем. А так ничего, вот уже  двадцать  лет  вдовеет  и  крепка,  деятельна,
характером бодра. Все разговоры, все помыслы только на собачью материю. Я уж
и пенял ей несоразмерностью увлечения, и корил - не слушает. Как-то  говорю,
не всерьез, поддразнивая: "Тетенька, а если к вам Люцифер явится и  попросит
вашу душу  христианскую  в  обмен  на  чистейшую  белую  породу,  отдадите?"
"Господь с тобой,  Миша,  отвечает,  что  это  ты  такое  несешь".  И  вдруг
примолкла, задумалась. Это уж, скажу я тебе.  Пелагия,  не  шутки!  Так  или
иначе, продолжила она дело  покойного  мужа  по  выведению  русского  белого
бульдога  и  немало  в  том  преуспела.  Особенно  по   линии   брудастости,
плоскомордия и слюнявости. С ухом у нее хуже сложилось. Из совсем  идеальных
у нее до недавнего времени  всего  три  кобеля  накопилось.  Дед  по  кличке
Загуляй, уж старый, на девятом году. Потом сын его, Закидай, четырехлеток. И
месяца два-три назад на радость старухе  народился  Загуляев  внук,  назвали
Закусаем. Такой он вышел по всем статьям образцовый, что тетка  всех  прочих
псов, недостаточно совершенных, велела перетопить, чтоб породу  не  портили,
оставила на развод только этих троих. Ох, забыл еще из существенных  статей:
криволапые они и носы розовые в черную крапинку. Это тоже важное отличие...
     Здесь владыка почувствовал себя  совсем  глупо  и,  смешавшись,  искоса
взглянул на слушательницу. Та шевелила губами, считая петли.  Недоумения  не
выказывала.
     - В общем, на-ко вот, прочти. Письмо вчера пришло.  Если  скажешь,  что
блажит старуха, из ума выжила, я ей отпишу что-нибудь успокоительное,  да  и
деле с концом.
     Митрофаний вынул из рукава подрясника письмо, передал Пелагии.
     Сестра пальцем прижала дужку очков к переносице, стала читать. Дочитав,
встревоженно спросила:
     - Кому бы понадобилось собак травить? И зачем?
     От серьезности вопроса владыка испытал облегчение и  конфузиться  сразу
перестал.
     - То-то и  оно,  зачем.  Рассуди  сама.  Марья  Афанасьевна  -  старуха
богатая, в наследниках недостатка не имеет. Дети у нее поумирали, есть  внук
и внучка - княжата Телиановы. И еще бессчетная дальняя родня, приживалы  там
какие-то, приятели всякие. Женщина  она  добрая,  но  вздорная.  И  привычку
самодурскую имеет - чуть не каждую неделю вызывает  из  города  стряпчего  и
духовную наново переписывает. На кого осерчает - вычеркивает  из  завещания,
кто угодил -  долю  увеличивает.  Вот  о  чем  и  дума  моя.  Проверить  бы,
Пелагиюшка, кого она там в последний раз по  духовной  облагодетельствовала.
Или, наоборот, на кого осерчала и грозится наследства лишить. Иного смысла в
этом диком собакотравстве я не  вижу,  кроме  как  если  кто  задумал  таким
манером саму старушку в могилу загнать. Видишь,  как  она  из-за  пса  этого
расхворалась. А если бы оба околели, тут бы Марью Афанасьевну  и  схоронили.
Как тебе моя препозиция? - обеспокоенно спросил епископ свою  проницательную
питомицу. - Не слишком невероятна?
     - Опасение резонное и очень вероятное,  иной  причины  и  в  голову  не
приходит, - одобрила инокиня, однако же добавила: - Хотя, конечно,  надо  бы
на месте побывать. Может, и какая другая причина  сыщется.  А  велико  ли  у
вашей тетеньки состояние?
     - Велико. Имение большое, содержится в образцовом порядке. Леса,  луга,
мельницы, льны, овсы первостатейные. Еще и капитал, денежные бумаги в банке.
Не удивлюсь, если все вместе к миллиону будет.
     - А наследников ее вы, владыко, знаете? Очень уж много  нужно  подлости
иметь, чтобы такое дело затеять. Пожалуй,  напрямую  убить,  и  то  грех  не
тяжелее получится.
     -  Это  ты  с  Божеской  позиции  смотришь,  и  правильно  делаешь.  Но
человеческие законы от Божьих далеки. Напрямую  убить  -  это  ведь  полиция
допытываться будет, кто да зачем.  Так  и  на  каторгу  угодишь.  А  собачек
потравить - грех в человеческом смысле  небольшой,  в  юридическом  и  вовсе
никакой, старушку же этим способом убьешь еще верней, чем ножом или пулей.
     Пелагия руками взмахнула, так что вязанье у нее полетело на пол:
     - Большой это грех в человеческом смысле, очень большой! Даже  если  бы
эта ваша Марья Афанасьевна исчадием ада была и кто-то обиженный хотел с  ней
счеты свести, то в  чем  же  невинные  твари  виноваты!  Собака  -  существо
доверчивое, привязчивое, от Господа и верностью, и любовным даром так  щедро
наделенное, что и людям не вред бы поучиться. Я полагаю, владыко, что собаку
еще хуже, чем человека, убить.
     - Ну, ты это язычество мне брось! - прикрикнул преосвященный. - Чтоб  я
такого больше не слышал! Сравнила душу живую с тварью бессловесной!
     - Что ж с того, что бессловесной, - не унималась упрямая монашка. -  Вы
собаке в глаза заглядывали? Вот хоть Жуку вашему, что у ворот на цепи сидит?
А вы загляните. У Жука глаза подушевнее и поживее, чем тусклые плошки вашего
драгоценного Усердова!
     Открыл было рот владыка, чтобы дать волю праведному гневу, но остановил
себя. В последнее время вел он  борьбу  с  грехом  сердечной  свирепости,  и
иногда получалось.
     - Недосуг мне дворовым псам в глаза заглядывать, - сухо, с достоинством
молвил епископ. - Усердова же не трогай, он аккуратен и исполнителен, а  что
до его души трудно добраться, так это характер такой. И препираться с  тобой
я не стану, тем более из-за очевидного. Скажи одно: сделаешь, о чем прошу?
     - Сделаю, отче, - поклонилась инокиня.
     - Тогда вот тебе послушание. Ступай в Дроздовку. Прямо нынче.  Передашь
Марье Афанасьевне мое благословение и письмо, какое дам. Успокой старушку. А
главное - выясни, что там у них такое творится. Если обнаружишь злой  умысел
- пресеки. Ну да что тебя учить, сама знаешь. И пока ясности не  достигнешь,
не возвращайся.
     - Владыко, - встрепенулась Пелагия. - У меня в субботу уроки в школе.
     - Ну, на уроки придешь, а после снова в  Дроздовку.  И  будет,  ступай.
Подойди только, благословлю.

x x x

     Прежде чем сестра Пелагия отправится в поместье  генеральши  Татищевой,
необходимо сделать кое-какие географические пояснения, без которых человеку,
никогда не бывавшему в Заволжске, буде