юдях очень,  очень  редко.  Но ваш полицмейстер своей  выходкой,
признаться, поставил меня в тупик.  Я бы с уверенностью  поручился,  что это
типаж  уравновешенный,  с   высокой   саморасценкой,  примитивно-предметного
мировосприятия.   Такие   не   имеют  склонности   ни   к  суициду,   ни   к
психотравматическому помешательству.  Если кончают с собой, то разве что  от
полной  безысходности  -  перед  угрозой   позорного  суда   либо  когда  от
запущенного  сифилиса нос провалится и глаза ослепнут. Если сходят с ума, то
от чего-нибудь пошлого и скучного: начальство по службе обошло,  или выигрыш
в лотерею на  соседний номер выпал - был  такой случай  с  одним  драгунским
капитаном. Я бы к себе такого  пациента, как ваш Лагранж, ни за что не взял.
Неинтересно.
     Как-то само собой, без особенных  усилий со стороны обоих собеседников,
получилось,  что  первоначальная  взаимная  настороженность и даже колючесть
сошли  на нет, и  разговор теперь велся  между умными, уважающими друг друга
людьми.
     Матвей Бенционович тоже  подошел к окну, посмотрел на нарядные  домики,
где жили подопечные Коровина.
     - Содержание больных, верно, обходится вам в круглую сумму?
     - Без  малого четверть миллиона в год. Если поделить на двадцать восемь
человек  (а  именно столько у меня  сейчас  пациентов),  в среднем получится
примерно  по  восемь  тысяч,  хотя,  конечно,  разница в  расходах  большая.
Ленточкин мне почти ничего не стоит. Живет, как птаха божья. И, боюсь, скоро
упорхнет, "улетит на небо". - Доктор печально усмехнулся.
     Потрясенный невероятной цифрой, Бердичевский воскликнул:
     - Восемь тысяч! Но это...
     - Вы хотите сказать "безумие"? - улыбнулся Донат Саввич. - Скорее блажь
миллионера. Другие богачи тратят деньги на предметы роскоши или кокоток, а у
меня  свое  пристрастие. Это  не филантропия, поскольку  делаю я это не  для
человечества, а для собственного удовольствия. Но и на благотворительность я
расходую  немало,  потому  что из  всех земных  достояний превыше всего ценю
собственную совесть и всячески оберегаю ее от терзаний.
     - Однако же не кажется ли вам, что вашу четверть миллиона можно было бы
потратить с пользой для гораздо большего количества людей? - не удержался от
шпильки Матвей Бенционович.
     Врач снова улыбнулся, еще благодушнее.
     - Вы имеете в виду голодных и бездомных? Ну, разумеется, я не забываю и
о   них.  Доход  с  доставшегоря   мне  по  наследству  капитала  составляет
полмиллионa  в  год. Ровно половину я отдаю благотворительным  обществам как
добровольный  налог  на  богатство  или, если  угодно,  в уплату  за  чистую
совесть, зато с оставшейся суммой уже поступаю по полному своему усмотрению.
Вкушаю фуа-гра безо  всякой виноватости, а хочется играть в доктора - играю.
С полной душевной безмятежностью.  А вы разве  пожалели бы  половину  своего
дохода в  обмен  на крепкий сон,  здоровый  аппетит и гармонию с собственной
душой?
     Матвей Бенционович  лишь  развел руками, затруднившись ответить на этот
вопрос.  Не  толковать же миллионщику  про  двенадцать детей  и  про выплату
банковской ссуды за домик с садом.
     - На  самого  себя  я трачу  сущую ерунду, тысяч  двадцать-тридцать,  -
продолжил  Коровин,  - все  прочее уходит  на мое увлечение.  Каждый из моих
пациентов  -  настоящий клад.  Все необычные, все  талантливые, про  каждого
можно диссертацию  написать,  а  то и книгу.  Я вам уже говорил, что беру не
всякого, а  с большим разбором  и  только тех, кто мне  чем-либо симпатичен.
Иначе не установить доверительной связи.
     Он  посмотрел на  товарища  прокурора, улыбнулся ему самым  приязненным
образом и сказал:
     -  Такого  человека,  как вы, пожалуй, взял  бы. Если,  конечно,  у вас
обнаружился бы душевный недуг.
     - В самом деле? - рассмеялся Бердичевский, чувствуя себя польщенным.  -
Что же я, по-вашему, за человек?
     Донат  Саввич  собрался  было  ответить,  но  здесь  его  взгляд  опять
обратился в окно, и он с заговорщическим видом объявил:
     - А вот мы сейчас узнаем. Открыл створку, крикнул кому-то:
     - Сергей Николаевич! Опять подслушиваете? Ай-я-яй. Скажите  лучше,  при
вас  ли ваши замечательные  очки? Отлично!  Не  будете ли вы  столь  любезны
заглянуть ко мне на минуту?
     Вскоре в  кабинет  вошел  щуплый  человечек,  одетый  в  некое  подобие
средневековой  мантии,  в  большом  берете и  с полотняной сумкой, в которой
что-то постукивало.
     - Что это у вас? - с интересом спросил доктор, показывая на сумку.
     -  Образцы,  - ответил странный субъект,  разглядывая  Бердичевского. -
Минералы.  С берега. Эманационный анализ. Я  объяснял. Но вы глухи. Это кто?
Почему про того?
     - А  вот,  позвольте  представить.  Господин  Бердичевский,  блюститель
законности.  Прибыл,  чтобы  расследовать  наши  таинственные  происшествия.
Господин Лямпе, гениальный физик и по совместительству мой постоялец.
     -  Понятно, -  покосился на  Коровина  товарищ  прокурора,  а  "физику"
осторожно сказал. - M-м, рад, очень рад. Желаю здравствовать.
     - Блюститель?  Расследовать?!  - закричал  сумасшедший,  не  ответив на
приветствие. - Но это... Да-да! Давно! И на вид не такой, как тот! Я сейчас,
сейчас... Ах, где они? Куда?
     Он  так  взволновался,  что  Матвею Бенционовичу стало не по  себе - не
накинется ли, однако доктор успокаивающе ему подмигнул.
     - Вы ищете ваши замечательные очки? Да вот же они, в нагрудном кармане.
Я как раз хотел попросить вас произвести хромоспектрографию этого господина.
     - Что-что? - еще больше встревожился чиновник. - Хромо...
     - Хромоспектрографию.  Это  одно из изобретений Сергея  Николаевича. Он
открыл,  что каждый человек окружен некоей эманацией, невидимой зрению. Цвет
этого  излучения  определяется  состоянием  внутренних  органов,  умственным
развитием и  даже нравственными качествами, -  с самым серьезным  видом стал
объяснять  Коровин.  -  Очки господина Лямпе  способны делать сей призрачный
ореол видимым. И  надо  сказать, эманационный  диагноз  в части  физического
здоровья у  Сергея  Николаевича нередко  оказывается  верен.  Человечек  тем
временем уже  нацепил на нос огромные очки с фиолетовыми стеклами и наставил
их на Бердичевского.
     - Хорошо, - забормотал Лямпе. - Отлично... Не то, что тот... Малинового
нет вовсе...  Желто-зеленая  подсветка  -  ай-я-яй...  Ну  да  ничего,  зато
оранжевое  есть...  Голова...  Так...  Сердце...  Знаете  ли вы, что  у  вас
нездоровая  печень?  - спросил он  вдруг  совершенно нормальным  голосом,  и
Матвей  Бенционович  вздрогнул,  потому  что   у  него  в   последнее  время
действительно покалывало в правом боку, особенно после ужина.
     Сдернув с  носа  свои  нелепые окуляры, безумец  схватил следователя за
руку и зачастил:
     - Поговорить!  Непременно! С глазу  на глаз! Давно жду, давно! Голубого
много! Значит, сможете понять! Сейчас же! Ко мне, ко мне! О, наконец!
     Он потащил Бердичевского за собой, да так решительно,  что перепуганный
чиновник еле вырвался.
     -  Успокойтесь,  Сергей  Николаевич, успокойтесь,  -  пришел на  помощь
доктор. - Сейчас мы с Матвеем Бенционовичем договорим,  и  я  его отправлю к
вам в лабораторию. Идите туда, ждите.
     Когда  бормочущий  и  размахивающий руками пациент скрылся  за  дверью,
Донат Саввич, сделав страшные глаза, прошептал:
     - У вас не более пяти минут, чтобы покинуть территорию лечебницы. Иначе
Лямпе вернется, и так просто вы от него не отвяжетесь.
     Совет  был хорош,  и Бердичевский счел за благо им воспользоваться, тем
более что задерживаться в клинике далее казалось излишним.

        "x x x"

     Матвей  Бенционович шагал по  желтой кирпичной  дороге,  петлявшей  меж
пологих лесистых холмов, -  должно быть, той самой, которой  неделей  раньше
шел от доктора Коровина несчастный Лагранж. Что творилось в душе обреченного
полицмейстера? Знал ли он, что доживает на  белом свете свой последний день?
О чем он думал, глядя вниз, на город, монастырь, озеро?
     Собственно,  ход  мыслей  Феликса Станиславовича  восстанавливался  без
особого труда.  Надо полагать, к вечеру он уже твердо решил совершить ночную
вылазку к  любопытной  избушке  и проверить, что  за нечистая сила проторила
себе там ход в мир  людей. Как это  похоже на  бравого  полковника! Ринуться
напролом, и будь что будет.
     Ну-с, а мы будем действовать иначе, рассуждал товарищ  прокурора, хотя,
конечно,   тоже  не   оставим   сей  знаменательный  домик   без   внимания.
Перво-наперво осмотрим его при свете дня - то есть уже не сегодня, а завтра,
потому что смеркается, да и понятые понадобятся.
     Что дальше? Вырезать из рамы стекло с крестом, направить в Заволжск  на
экспертизу.
     Нет, слишком  долго получится. Лучше вызвать Семена Ивановича сюда, а с
ним трех-четырех полицейских потолковей, чтоб не зависеть от подлого Виталия
с  его  мирохранителями. Установить  в  избушке  и около нее  круглосуточные
посты. Вот и посмотрим тогда, как поведет себя чертовщина.
     Хм, сказал себе вдруг Бердичевский, останавливаясь. А ведь я сам мыслю,
как  заправский  держиморда.  Будто  не понимаю,  что,  если  тут и  вправду
мистическая материя,  то очень легко  разрушить тонкую нить меж нею и земной
реальностью. Как  раз  и выйдет  тот самый Гордиев узел,  против  которого я
ратовал.
     Лагранж,  уж на  что был  дуболом,  царствие  ему  небесное,  но  и  он
сообразил, что  сверхъестественные  явления можно  наблюдать только  один на
один, без свидетелей, понятых и  стражников. Для точности эксперимента нужно
поступить так, как писал Ленточкин: прийти одному, нагому и с заклинанием. И
если  ничего   особенного  не  произойдет,   то  лишь   тогда,   с   твердым
материалистическим убеждением, вести следствие обычным манером.
     Матвей Бенционович сам  понимал, что эти размышления относятся скорее к
сфере игры ума, потому  что никуда он ночью не пойдет, и уж во всяком случае
в такое  место,  где  один человек свихнулся,  а  другой пустил себе пулю  в
сердце.
     Ввязаться в этакую авантюру было бы глупо, даже смехотворно и, главное,
безответственно перед Машей и детьми.
     Отсюда мысли Бердичевского естественным образом повернули на семью.
     Он стал  думать о  жене, благодаря  которой  его жизнь  обрела полноту,
смысл  и счастье.  Как  же Маша мила, как  хороша,  в  особенности  в период
беременности, хоть глаза у ней в эту пору делаются красные, веки в прожилках
и  нос выпячивается  совершеннейшей  уточкой. Товарищ  прокурора  улыбнулся,
вспомнив  Машино пристрастие  к  пению при  полном  отсутствии  музыкального
слуха,  ее  суеверный  страх  перед  щербатым  месяцем  и  рыжим  тараканом,
непослушный  завиток на затылке  и  еще  множество  мелочей,  которые  имеют
значение лишь для тех, кто любит.
     Старшая дочь, Катенька, слава Богу, пошла в мать. Такая же решительная,
цельная, знающая, чего хочет и как этого добиться.
     Вторая  дочь,  Людмилочка,  та   скорее  в  отца  -   любит  поплакать,
жалостлива, к природе чувствительна.  Трудно ей придется в жизни. Дал бы Бог
жениха внимательного, человечного.
     А  третья  дочь,  Настенька,  сулится вырасти  в  истинные  музыкальные
таланты.  Как  невесомо  скользят  по  клавишам  ее  розовые  пальчики!  Вот
подрастет, и нужно  будет непременно свозить ее в Петербург, показать Иосифу
Соломоновичу.
     Мысленная  инвентаризация   всех   многочисленных   членов  семьи  была
любимейшим  времяпрепровождением Бердичевского, но на сей  раз  до четвертой
дочки, Лизаньки, добраться он не  успел. Из-за поворота  навстречу чиновнику
выехала всадница на вороном коне, и это явление было  настолько неожиданным,
настолько  несовместным с  вялым перезвоном  монастырских  колоколов  и всем
тусклым ханаанским пейзажем, что Матвей Бенционович обомлел.
     Тонконогий жеребец  рысил  по  дороге  немножко боком,  как это  иногда
бывает  у  особенно  породистых  и  шаловливых  энглезов,  так  что сидевшая
амазонкой  наездница была видна товарищу прокурора вся - от шапочки с вуалью
до кончиков лаковых сапожек.
     Поравнявшись  с пешеходом,  она посмотрела на него  сверху вниз,  и под
острым, как  стрела,  взглядом  черных  глаз  рассудительный  чиновник  весь
затрепетал.
     Это была она, вне всяких сомнений! Та самая незнакомка, что одним своим
появлением будто  согнала  с острова скатерть тумана. Шляпу с перьями сменил
алый бархатный кардиналь, но  платье было того самого траурного цвета, а еще
чуткий нос Бердичевского уловил знакомый аромат духов, волнующий и опасный.
     Матвей Бенционович остановился и проводил грациозную всадницу взглядом.
Она  не  столько настегивала, сколько  легонько поглаживала  блестящий  круп
англичанина хлыстиком, а в левой руке держала кружевной платочек.
     Внезапно этот легкий лоскут ткани вырвался на свободу, игривой бабочкой
покружился в  воздухе  и опустился на обочину.  Не  заметив потери, амазонка
скакала себе дальше, на застывшего мужчину не оглядывалась.
     Пусть лежит, где  упал,  предостерег Бердичевского  рассудок,  даже  не
рассудок,  а, пожалуй, инстинкт  самосохранения.  Несбывшееся  на то  так  и
зовется, чтобы не сбываться.
     Но ноги уже сами несли Матвея Бенционовича к оброненному платку.
     -  Сударыня,  стойте!  - закричал  следователь  срывающимся голосом.  -
Платок! Вы потеряли платок!
     Он  прокричал  трижды,  прежде  чем наездница обернулась. Поняла, в чем
дело, кивнула и поворотила назад. Подъезжала медленно, разглядывая господина
в пальмерстоне и запачканных штиблетах со странной, не то вопросительной, не
то насмешливой улыбкой.
     -  Благодарю, -  сказала она, натягивая поводья,  но руку за платком не
протянула. - Вы очень любезны.
     Бердичевский подал платок,  жадно глядя  в  ослепительное  лицо дамы, а
может  быть,  и  барышни.  Какие глубокие,  чуть миндалевидные глаза! Смелая
линия рта, упрямый подбородок и горькая, едва заметная тень под скулами.
     Однако следовало что-нибудь произнести. Нельзя же просто пялиться.
     - Платок  батистовый...  Жалко, если потеряли бы, - пробормотал товарищ
прокурора, чувствуя, что краснеет, словно мальчишка.
     -  У  вас  умные глаза.  Нервные  губы. Я  никогда прежде вас здесь  не
видала. - Амазонка погладила вороного по атласной шее. - Кто вы?
     -  Бердичевский, - представился  он и едва  сдержался, чтоб не  назвать
своей должности - может, хоть это побудило бы красавицу смотреть на него без
насмешки?
     Вместо должности ограничился чином:
     - Коллежский советник.
     Почему-то это показалось ей смешным.
     - Советник? -  Незнакомка рассмеялась, открыв  белые ровные зубы. - Мне
сейчас не помешал бы советник. Или советчик? Ах, все равно. Дайте мне совет,
уважаемый коллежский советчик, что делают с погубленной жизнью?
     - Чьей? - сипло спросил Матвей Бенционович.
     - Моей. А может быть, и вашей. Вот скажите, советчик, могли бы вы взять
и всю  свою жизнь перечеркнуть, сгубить - ради одного только  мига?  Даже не
мига, а надежды на миг, которая, быть может, еще и не осуществится?
     Бердичевский пролепетал:
     - Я вас не понимаю... Вы странно говорите.
     Но он понял, превосходно все понял.  То,  чего ни в  коем случае  с ним
произойти не  могло,  потому что вся его  жизнь  струилась  совсем  по иному
руслу, было близко, очень близко. Миг? Надежда? А что же Маша?
     -  Вы  верите в  судьбу? - Всадница  уже  не  улыбалась, ее чистое чело
омрачилось,  хлыст требовательно постукивал по  лошадиному крупу, и  вороной
нервически переступал ногами. - В то, что все предопределено и что случайных
встреч не бывает?
     - Не знаю...
     Зато он  знал,  что погибает, и  уже готов  был  погибнуть,  даже желал
этого. Оранжевая полоса заката растопырилась в обе стороны  от черного коня,
словно у него вдруг выросли огненные крылья.
     - А я  верю. Я  уронила платок,  вы подобрали. А может  быть,  это и не
платок вовсе?
     Товарищ прокурора растерянно посмотрел на лоскут, все еще зажатый в его
пальцах, и подумал: я похож на нищего, что стоит с протянутой рукой.
     Голос всадницы сделался грозен:
     - Хотите, я сейчас поверну лошадь, да и ускачу прочь? И вы никогда меня
больше не увидите! Так и не  узнаете, кто кого обманул  - вы  судьбу или она
вас.
     Она дернула уздечку, развернулась и подняла хлыст.
     - Нет! - воскликнул  Матвей  Бенционович, разом забыв  и  о Маше,  и  о
двенадцати чадах, и о грядущем, тринадцатом  - вот как невыносима показалась
ему мысль, что странная амазонка навсегда умчится в сгущающуюся тьму.
     -  Тогда  беритесь  за стремя,  да  крепче, крепче, не  то сорветесь! -
приказала она.
     Как заколдованный,  Бердичевский вцепился в серебряную скобу. Наездница
гортанно  вскрикнула,  ударила коня хлыстом, и вороной  с места взял  резвой
рысью.
     Матвей  Бенционович бежал  со  всех ног,  сам  не понимая,  что  с  ним
происходит. Шагов  через  пятьдесят или, может, сто  споткнулся,  упал лицом
вниз, да еще и несколько раз перевернулся.
     Из темноты доносился быстро удаляющийся хохот.
     "Остров, что за  остров!"  - бессмысленно повторял следователь, сидя на
дороге и  нянчя зашибленный  локоть. Костяшки пальцев  тоже были  разбиты  в
кровь, но батистового платка Матвей Бенционович из руки не выпустил.

        "x x x"

     После  невообразимого,  ни  на  что  не  похожего  приключения  товарищ
прокурора был явно не в себе. Только этим можно объяснить то обстоятельство,
что он совершенно потерял счет времени и не  помнил, как шел до гостиницы. А
когда, наконец,  очнулся  от  потрясения, то  обнаружил,  что сидит у себя в
комнате  на кровати и  тупо смотрит  в окно, на висящую в  небе апельсиновую
дольку - молодой месяц.
     Механическим жестом достал из жилетного кармана  часы. Была одна минута
одиннадцатого, из  чего Матвей  Бенционович сделал вывод,  что к  реальности
его, вероятно, вернул звон брегета, хотя самого звука в памяти не осталось.
     Лев Николаевич! Он обещался ждать на скамейке не долее, чем до десяти!
     Чиновник  вскочил  и  выбежал  из  нумера.  И  потом,  по  улице  и  по
набережной, тоже  не шел, а  бежал. Прохожие оглядывались -  в  чинном Новом
Арарате бегу - человек, да еще поздно вечером, очевидно, был редкостью.
     Из-за  одного только  разговора  со  свидетелем,  пускай  даже  важным,
Бердичевский  сломя  голову  нестись  бы  не стал,  но ему  вдруг неудержимо
захотелось увидеть ясное, доброе лицо Льва Николаевича  и поговорить  с ним,
просто  поговорить  -  о чем-нибудь простом и важном, куда более важном, чем
любые расследования.
     Белый купол ротонды, одной из местных достопримечательностей, был виден
издалека. Товарищ прокуpopa добежал туда,  совсем обессилев и уже не надеясь
застать  Льва  Николаевича.  Но  навстречу  бегущему  со скамейки  поднялась
худенькая фигура, приветственно замахала рукой.
     Оба обрадовались до чрезвычайности. Причем с Матвеем Бенционовичем  еще
понятно, но и Лев Николаевич, по всей видимости, тоже был весьма доволен.
     -  А  я уж  думал,  вы  не  придете!  -  воскликнул он, крепко  пожимая
чиновнику  руку. -  Так  уж  сидел, на всякий случай. А вы  пришли!  Как это
хорошо, как замечательно.
     Ночь была светлая или, как говорят поэтические натуры, волшебная. Глаза
Льва Николаевича и чудесная его улыбка были  полны такого доброжелательства,
а  душа Бердичевского  так мучилась смятением,  что, едва  отдышавшись, безо
всяких предисловий и предуведомлений, он рассказал едва знакомому человеку о
случившемся. По складу  характера и глубоко укорененной застенчивости Матвей
Бенционович  отнюдь  не  был  склонен   к  откровенничанью,   тем   более  с
посторонними людьми. Но, во-первых,  Лев Николаевич отчего-то не казался ему
посторонним,   а  во-вторых,   слишком   уж  неотложной   была   потребность
выговориться и облегчить душу.
     Бердичевски