отец подкеларь еще и за виски
оттаскал. Но  после того  стала  черная  тень  и другим  из братии являться:
сначала отцу Иларию,  старцу  весьма  почтенному и воздержному, потом  брату
Мельхиседеку, после брату  Диомиду. Всякий раз ночью, когда луна. Слова всем
слышались  различные:  кому  проклятие,  кому  увещевание,  а кому  и  вовсе
нечленораздельное - это уж  смотря в какую сторону ветер  дул, но видели все
одно  и то ж, на  чем перед самим высокопреподобным Виталием икону целовали:
некто  черный в  одеянии до  пят  и  остроконечном  куколе, как у  островных
старцев, парил над водами, говорил слова и грозно перст воздевал.
     Архимандрит,  доведавшись  про  чудесные   явления,  братию  разбранил.
Сказал, знаю я вас, шептунов. Один дурак ляпнет, а другие уж и рады звонить.
Истинно  говорят, чернец  хуже бабы болтливой. И  еще ругал  всяко, а  потом
строжайше воспретил после темна  на ту  сторону Ханаана ходить, где  Постная
коса к Окольнему острову тянется".
     Здесь преосвященный прервал рассказчика:
     -  Да, помню.  Писал  мне отец  Виталий про глупые  слухи,  сетовал  на
монашеское  дурноумие.  По  его  суждению,  проистекает  это  от  безделья и
праздности,  отчего   он   испрашивал  моего  благословения  привлекать   на
общинополезные   работы  всю  братию  вплоть  до  иеромонашеского  чина.   Я
благословил.
     А сестра  Пелагия, воспользовавшись  перерывом  в повествовании, быстро
спросила:
     - Скажите,  брат, а сколько примерно саженей от того места, где  видели
Василиска, до Окольнего острова? И далеко ли в воду коса выходит? И еще: где
именно тень парила - у самого скита или все же в некотором отдалении?
     Антипа поморгал, глядя на суелюбопытную монашку, но на вопросы отвегил:
     - От косы до  Окольнего саженей с полета будет. А что до заступника, то
допрежь  меня его  только  издали  видали,  с  нашего  берега  толком  и  не
разглядеть.  Ко мне  же Василиск близехонько вышел, вот  как  отсюда  до той
картинки.
     И  показал  на  фотографический  портрет  заволжского  губернатора   на
противоположной стене, до которой было шагов пятнадцать.
     - Уже не  "тень некая", а так-таки сам заступник  Василиск? - рыкнул на
монаха  епископ громоподобно и  свою густую  бороду  пятерней  ухватил,  что
служило у него знаком нарастающего раздражения. - Прав Виталий! Вы, чернецы,
хуже баб базарных!
     От грозных слов Антипа вжал голову в плечи и говорить далее не мог, так
что пришлось Пелагии  придти  ему  на помощь.  Она  поправила  свои железные
очочки, убрала под плат выбившуюся прядку рыжих волос и укоризненно молвила:
     -  Владыко,  сами всегда  говорите о  вредности скороспелых заключений.
Дослушать бы святого отца, не перебивая.
     Антипа еще  пуще напугался, уверенный, что от этакой  дерзости архиерей
вовсе в озлобление  войдет, но Митрофаний на сестру не рассердился и гневный
блеск в глазах поумерил. Махнул иноку рукой:
     - Продолжай. Да только смотри, без вранья.
     И рассказ был продолжен,  хоть и  несколько отягощенный оправданиями, в
которые счел нужным пуститься устрашенный Антипа.
     "Я  ведь  почему архимандритова  наказа  ослушался.  У  меня послушание
травником состоять и братию лечить, кто  ходить  к мирскому  лекарю  за грех
почитает.  А  у  нас,  монастырских травников, ведь как - всякую траву нужно
всенепременно  в  день  особого заступника  собирать.  На Постной косе,  что
напротив скита,  самое травное место на всем Ханаане.  И кирьяк произрастает
от   винного   запойства  по  заступничеству   великомученика  Вонифатия,  и
охолонь-трава  от блудныя страсти по заступничеству  преподобной Фомаиды,  и
лядуница в сохранение от злого очарования по заступничеству священномученика
Киприяна, и много иных целительных растений. Я уж и так из-за воспрещения ни
почечуйника, ни драгоморы, которые на ночной росе рвать нужно, не собирал. А
на великомученицу Евфимию, что  от трясовичной болезни бережет, шуша-поздняя
расцветает,  ее, тушу эту, и брать-то можно  в одну только ночь во весь год.
Разве можно было пропустить? Ну и ослушался.
     Как вся братия  ко сну отошла,  я  потихоньку во двор, да за ограду, да
полем  до  Прощальной  часовни,  где  схимников  перед  помещением  во  скит
запирают,  а  там  уж  и  Постная  коса  близко.  Сначала  боязно было,  все
крестился, по сторонам  оглядывался,  а потом ничего, осмелел.  Шушу-позднюю
искать трудно,  тут привычка нужна и немалое старание. Темно, конечно,  но у
меня при себе  лампа была, масляная. Я ее  с одной стороны тряпицей завесил,
чтоб  не увидали. Ползаю себе на карачках, цветки  обрываю и уж не  помню ни
про архимандрита, ни  про святого Василиска. Спустился к самому  краю гряды,
дальше  уж только вода да  кое-где камни торчат. Хотел поворачивать обратно.
Вдруг слышу из темноты..."
     От страшного  воспоминания монах  сделался бледен, часто  задышал, стал
клацать зубами, и Пелагия подлила ему из самовара кипятку.
     "Благодарствую,  сестрица...   Вдруг   из  темноты  голос,   тихий,  но
проникновенный, и каждое слово ясно слышно: "Иди.  Скажи всем". Я повернулся
к  озеру, и  стало мне до того  ужасно, что уронил я и лампу, и травосборную
суму.  Над водою  - образ смутный,  узкий, будто  на камне кто стоит. Только
никакого камня там нет. Вдруг...  вдруг сияние  неземное, яркое, много ярче,
чем от газовых лампад, что у нас в Ново-Арарате нынче на улицах горят. И тут
уж предстал он  предо  мною во всей очевидности. Черный,  в  рясе, за спиною
свет разливается, и стоит прямо на хляби - волна мелкая под ногами плещется.
"Иди, -  речет. -  Скажи. Быть пусту".  Молвил и перстом  на Окольний остров
показал.  А после шагнул ко  мне прямо  по воде - и раз, и другой, и третий.
Закричал я, руками замахал, поворотился и побежал что было мочи..."
     Монах завсхлипывал,  вытер  нос  рукавом. Пелагия вздохнула,  погладила
страдальца по голове, и от этого Антипа совсем расклеился.
     - Побежал к  отцу архимандриту, а он лается грубобранными  словами - не
верит, -  плачущим голосом стал  жаловаться  он.  -  Посадил в скудную,  под
замок, на воду  и корки. Четыре  дни  там сидел, трясся и целоденно молился,
вся внутренняя ссохлась. Вышел  - шатаюсь. А  мне уж  от  высокопреподобного
новое  послушание уготовлено: из Ханаана  на Укатай,  самый дальний  остров,
плыть и впредь там состоять, при гадючьем питомнике.
     - Зачем это - гадючий питомник? - удивился Митрофаний.
     - А это архимандрита доктор Коровин надоумил, Донат Саввич. Хитрого ума
мужчина, высокопреподобный  его слушает. Сказал, гадючий яд нынче у немцев в
цене, вот мы теперь аспидов и разводим. Яд из ихних мерзких пастей давим и в
немецкую землю шлем. Тьфу! - Антипа  перекрестил рот,  чтоб не  оскверниться
злым плеванием, и полез рукой за пазуху. - Только опытнейшие и богомудрейшие
из  старцев,  тайно  собравшись,  приговорили мне  на  Укатай  не  ехать,  а
самовольно бежать  из Арарата  к  вашему преосвященству и все, что  видел  и
слышал, донести. И письмо мне с собою дали. Вот.
     Владыка, насупившись,  взял  серый  листок, пил  пенсне,  стал  читать.
Пелагия, не церемонясь, заглядывала ему через плечо.

        "Преосвященнейший и пречестнейший владыко!"

     Мы, нижепоименованные иноки  Ново-Араратского общежительного монастыря,
смиренно припадаем к стопам Вашего преосвященства,  моля, чтоб в премудрости
своей Вы не  обратили на  нас своего  архипастырского гнева  за своеволие  и
дерзновенность. Если  мы и  посмели ослушаться нашего  высокопреподобнейшего
архимандрита,  то не  из  стропотности,  а  единственно  из страха  Божия  и
ревности служения Ему. Безвременно труд  жития  земного, и человеки падки на
пустые  вымыслы, но  все, что  поведает Вашему  преосвященству брат Антипа -
истинная  правда,  ибо  сей инок  известен  средь  нас  как  брат  нелживый,
нестяжательный  и  к суетным мечтаниям не  расположенный.  А также и все мы,
подписавшиеся, видели то же, что и он, хоть и не в такой близости.
     Отец Виталий ожесточил против нас свое сердце и нам не внимает, а между
тем в братии разброд и шатание, да и  страшно: что может означать  тягостное
это знамение? Пошто святой Василиск,  хранитель сей славной обители, перстом
грозится и  на свой  пресветлый скит хулу  кладет?  И слова "быть пусту" - к
чему  они? О ските ли сказаны, о  монастыре ли, либо  же, быть может, в  еще
более  широком  значении,  о чем нам,  малоумным, и  помыслить  боязно? Лишь
Вашему преосвященству  дозволено и  возможно толковать эти страшные видения.
Потому и молим Вас, пречестнейший владыко, не велите карать ни нас, ни брата
Антипу, а пролейте на сие ужасное происшествие свет Вашей мудрости.
     Просим святых молитв Ваших, низко кланяемся и остаемся недостойные Ваши
сомолитвенники и многогрешные слуги

     Иеромонах Иларий
     Иеромонах Мельхиседек
     Инок Диомид.

     -  Отцом Иларием писано, - почтительно пояснил Антипа. - Ученейший муж,
из академиков. Если  б пожелал, мог бы игуменом быть или даже  того выше, но
вместо  этого у  нас  спасается и мечтает в Василисков скит  попасть,  он на
очереди первый. А теперь такое для него огорчение...
     -  Знаю Илария,  -  кивнул Митрофаний, разглядывая  прошение.  - Помню.
Неглуп, искренней веры, только очень уж истов.
     Архиерей  снял пенсне,  оценивающе осмотрел  гонца. - А что это ты, сын
мой,  такой ободранный?  И  почему без шапки?  Не от самого  же  Арарата  ты
лошадей гнал? По воде это вряд ли и возможно, если,  конечно, ты не способен
к водохождению навроде Василиска.
     Этой шуткой  епископ,  верно,  хотел ободрить  монаха и  привести его в
более   спокойное  состояние,  необходимое  для   обстоятельной  беседы,  но
результат вышел прямо обратный.
     Антипа вдруг вскочил со стула,  подбежал  к  узкому  оконцу хранилища и
стал выглядывать наружу, бессвязно бормоча:
     - Господи,  да как  же  я  забыл-то!  Ведь он уж тут,  поди,  в городе!
Пресвятая Заступница, сбереги и защити!
     Оборотился к владыке и зачастил:
     - Я лесом ехал, к  вам поспешал. Это мне исправник, как я в Синеозерске
с корабля сошел, свою коляску  дал, чтоб  в Заволжск скорей прибыть. Уже и в
Синеозерске про явление Василиска слышали. А как стал я к городу подъезжать,
вдруг над соснами он!
     - Да кто он-то? - в сердцах воскликнул Митрофаний.
     Антипа бухнулся на колени и пополз к преосвященному, норовя ухватить за
полу.
     - Он  самый, Василиск! Видно, за  мной  припустил, семиверстными шагами
или по воздуху! Черный, огромный, поверх  деревьев глядит и глазища пучит! Я
лошадей-то и погнал. Ветки по лицу хлещут, ветер свищет, а я все гоню. Хотел
вас упредить, что уж близко он!
     Сообразительная Пелагия догадалась первой, в чем дело.
     - Это он про памятник, отче. Про Ермака Тимофеевича.
     Здесь  нужно пояснить,  что  в  позапрошлый год, по велению губернатора
Антона  Антоновича   фон  Гаггенау,   на   высоком  берегу   Реки  поставили
величественный монумент "Ермак Тимофеевич несет благую весть Востоку".  Этот
памятник,  самый  большой  во  всем  Поречье,  составляет  теперь  особенную
гордость  нашего  города,  которому  ничем другим перед именитыми  соседями,
Нижним  Новгородом,  Казанью или  Самарой,  похвастать  и нечем. Должно же у
каждой местности свое основание для гордости быть! У нас вот теперь есть.
     Некоторыми  историками  считается,   что  знаменитый  сибирский  поход,
последствиям  которого  империя  обязана  большей  частью  своих  необъятных
земельных владений,  Ермак Тимофеевич начал именно из  нашего края, в память
чего  и воздвигнут бронзовый исполин.  Этот ответственный заказ был  доверен
одному  заволжскому  скульптору,  возможно,  не  столь даровитому,  как иные
столичные ваятели,  зато истинному  патриоту края и  вообще  очень  хорошему
человеку,  горячо   любимому  всеми  заволжанами  за   душевную   широту   и
добросердечие. Шлем покорителя Сибири у  скульптора и в самом деле получился
несколько похожим на монашеский клобук, что и привело бедного  брата Антипу,
незнакомого с нашими новшествами, в суеверное заблуждение.
     Это еще что! Прошлой осенью капитан буксира, тянувшего за собой баржи с
астраханскими   арбузами,  выплыв   из-за  излучины  и   увидев  над  кручей
пучеглазого истукана, с перепугу посадил всю свою флотилию на мель,  так что
потом  по Реке несколько недель  плыли зелено-полосатые шары, устремившись в
родные широты. И это, заметьте, капитан, а какой спрос с убогого инока?
     Объяснив Антипе  ошибку и  кое-как  успокоив  его, Митрофаний  отправил
монаха  в епархиальную гостиницу дожидаться решения  его участи.  Ясно было,
что возвращать беглеца к  суровому ново-араратскому архимандриту невозможно,
придется приискать место в какой-нибудь иной обители.
     Когда же епископ и его духовная дочь остались наедине, владыка спросил:
     - Ну, что думаешь про сию нелепицу?
     - Верю, -  без  колебания ответила Пелагия. - Я смотрела брату Антипе в
глаза, он не лжет. Описал, как видел, и ничего не прибавил.
     Преосвященный  задвигал  бровями,  подавляя  неудовольствие.  Сдержанно
произнес:
     - Ты это нарочно сказала, чтоб меня подразнить. Ни в каких призраков ты
не веришь, уж мне ль тебя не знать.
     Однако тут  же спохватился, что попал  в ловушку, расставленную лукавой
помощницей, и погрозил ей пальцем:
     - А, это ты в том смысле, что он сам верит в свои бредни. Примерещилось
ему  нечто, по-научному именуемое галлюцинацией, он и  принял  за  подлинное
событие. Так?
     -  Нет, отче, не так, - вздохнула монахиня. -  Человек это  простой, не
вздорный, или, как сказано в письме, "к суетным мечтаниям не расположенный".
У таких людей галлюцинаций  не бывает - слишком мало  фантазии. Я думаю, ему
воистину явился некто и говорил с ним. И потом, не один Антипа этого Черного
Монаха видел, есть ведь другие очевидцы.
     Терпение никогда не входило в число достоинств губернского архиерея, и,
судя по багровой краске, залившей высокий  лоб и щеки Митрофания, теперь оно
было исчерпано.
     - А про взаимное внушение, примеры которого в монастырях столь нередки,
ты  позабыла?  - взорвался он. - Помнишь,  как  в Мариинской обители сестрам
стал бес  являться:  сначала одной, потом  другой,  а после  и всем  прочим?
Расписывали его во всех подробностях и  слова пересказывали, которых честным
инокиням    узнать   неоткуда.   Сама   же   ты   и    присоветовала   тогда
нервно-психического врача в монастырь послать!
     -   То   было  совсем   другое,   обычная   женская   истерика.  А  тут
свидетельствуют  опытные  старцы,  - возразила монахиня. - Непокойно в Новом
Арарате, добром это не кончится. Уже и до Заволжска слухи про Черного Монаха
дошли. Надо бы разобраться.
     - В чем разбираться-то, в чем?! Неужто ты вправду  в привидения веришь?
Стыдись,  Пелагия,  суеверие это!  Святой  Василиск  уж  восемьсот  лет  как
преставился, и незачем  ему вокруг острова по водам крейсировать, безмозглых
монахов стращать!
     Пелагия смиренно поклонилась, как бы признавая полное право епископа на
гневливость, но в голосе ее смирения было немного, а уж в словах и подавно:
     - Это  в вас, владыко, мужская ограниченность говорит.  Мужчины в своих
суждениях чересчур полагаются на зрение в ущерб прочим пяти чувствам.
     - Четырем, - не преминул поправить Митрофаний.
     - Нет,  владыко,  пяти.  Не все, что  есть  на  свете, возможно уловить
зрением, слухом, осязанием,  обонянием и вкусом.  Есть  еще одно чувство, не
имеющее  названия, которое даровано  нам для того,  чтобы  мы могли  ощущать
Божий мир не только  лишь телом,  но  и душой. И даже странно, что я, слабая
умом и духом  черница,  принуждена вам это изъяснять. Не вы ли множество раз
говорили об этом чувстве и в проповедях, и в частных беседах?
     - Я имел в виду веру и нравственное мерило, которое всякому человеку от
Бога дано! Ты же мне про какую-то фата-моргану толкуешь!
     - А  хоть  бы и про фата-моргану,  - упрямо качнула головой монахиня. -
Вокруг и внутри нашего мира есть и другой, невидимый, а может, даже не один.
Мы, женщины,  чувствуем  это лучше,  чем мужчины,  потому  что меньше боимся
чувствовать. Ведь вы же, владыко, не станете опровергать, что есть места, от
которых на душе светло (там обычно Божьи храмы возводят), а есть и такие, от
которых по душе мурашки? И причины никакой нет, а только ускоришь шаг да еще
и перекрестишься. Я всегда вот так мимо  Черного Яра пробегала, с ознобом по
коже. И что же? На том самом месте пушку и нашли!
     Этот аргумент, приведенный  Пелагией  в  качестве неоспоримого, требует
пояснения.  Под Черным Яром,  расположенным в  полуверсте  от Заволжска, два
года  тому  отрыли  клад:  старинную  бронзовую  мортирку,   сплошь  набитую
червонцами и самоцветами, - видно,  лежала в земле с тех времен, когда гулял
по  здешним   краям   пугачевский  "енарал"  Чика   Зарубин,   произведенный
самозванцем  в  графы Чернышевы. То-то,  поди, слез и  крови пролил, собирая
этакое сокровище.  (Заметим кстати, что  на те  самые  деньги и на том самом
месте  возведен  великолепный  монумент,  до  полусмерти   напугавший  брата
Антипу.)
     Но  довод про пушку  преосвященного не убедил.  Митрофаний только рукой
плеснул:
     - Ну, про озноб это ты после себе напридумывала.
     И препирались так архиерей  и его духовная дочь еще долго, так что чуть
вовсе не разругались. Поэтому конец  спора о суеверии мы опустим и  перейдем
сразу  к  его  практическому  завершению,  произошедшему  уже не в  судебном
архиве, а на епископском подворье, во время праздничного чаепития.

        "x x x"

     На  чаепитие,  устроенное  назавтра  в   честь  благополучного   исхода
судебного процесса, преосвященный позвал  кроме сестры Пелагии еще одного из
своих  духовных  чад,  товарища  окружного   прокурора  Матвея  Бенционовича
Бердичевского,  также причастного к состоявшемуся триумфу справедливости. На
столе  рядом с самоваром стояла бутылка  кагора,  а уж сластей было истинное
изобилие:  и пряники,  и цукаты, и всякие  варенья,  и непременные  яблочные
зефирки, до которых владыка был великий любитель.
     Сидели  в  трапезной,  где на  стенах висели  копии  с  двух любимейших
Митрофанием  икон:  чудотворной  "Умягчение  злых  сердец"  и  малоизвестной
"Лобзание  Христа  Спасителя   Иудой",  великолепно  написанных,  в  дорогих
серебряных  окладах.  Поместил их  тут  преосвященный не просто  так,  а  со
значением - в напоминание себе  о главном в христианской вере: всепрощении и
приятии Господом любой,  даже самой  подлой души,  потому что нет таких душ,
для  которых  не существует  совсем никакой  надежды на спасение. Об этом, в
особенности о всепрощении, архиерей в силу страстности характера был склонен
забывать, знал за собой этот грех и стремился преодолеть.
     Поговорили  об  окончившемся процессе, вспоминая разные его повороты  и
перипетии, потом о грядущем прибавлении в семействе Бердичевского -  будущий
отец беспокоился из-за  того, что ребенок выйдет  по  счету  тринадцатым,  а
владыка над юристом  посмеивался:  мол,  из  вас, выкрестов-неофитов,  вечно
самые  мракобесы  получаются,  и  корил  Матвея  Бенционовича  за  суеверие,
постыдное для просвещенного человека.
     Отсюда, от  суеверия, беседа естественным образом повернула  на Черного
Монаха.  Следует отметить, что первым об этом таинственном явлении заговорил
не Кто-нибудь,  а товарищ окружного прокурора, который, как  мы  помним, при
объяснении в архиве не присутствовал и даже вовсе о нем не знал.
     Оказалось, что  про вчерашнюю гонку, устроенную ново-араратским монахом
по улицам, уже говорит весь город. Известно стало и про явление Василиска, и
про недобрые предзнаменования. Брат Антипа, нахлестывал лошадей,  мало  того
что  переехал кошку влиятельной заволжской  жительницы Олимпиады  Савельевны
Шестаго,   но   еще  и  кричал   всякие  тревожные   слова