дру стерла рукавом.
     В общем, вошла в павильон  святой воды  скромная  молодая дама, а минут
через  десять вышел худенький  рыжий  монашек, совершенно  непримечательный,
если, конечно, не считать здоровенного синячины на левом профиле.
        "Сплошные загадки"
     Если до  сего момента  действия  расследовательницы были еще более  или
менее  понятны, то  теперь,  вздумайся кому-нибудь следить за  Лисицыной  со
стороны, наблюдатель пришел бы в  совершенное недоумение, так  как логики  в
поведении паломницы не просматривалось решительно никакой.
     Впрочем,   во  избежание  двусмысленности,  придется   вновь   привести
именование  героини  нашего  повествования  в  соответственность  ее  новому
облику, как  это уже было сделано  однажды. Иначе не избежать  двусмысленных
фраз вроде "Полина Андреевна заглянула в братские кельи", ибо, как известно,
во внутренние монашеские покои вход женщинам  строжайше воспрещен.  Итак, мы
последуем не  за  сестрой Пелагией  и  не  за вдовой  Лисицыной,  а за неким
послушником, который, повторяем, вел себя в этот день очень странно.
     В протяжение двух или двух с половиной часов, начиная с полудня,  юного
инока можно было увидеть в самых разных частях города, в пределах собственно
монастыря и даже - увы - в уже поминавшихся братских кельях. Судя по ленивой
походке,  слонялся  он безо всякого дела, вроде как со  скуки: тут  постоит,
послушает,   там   поглазеет.   Несколько   раз  праздношатающегося   отрока
останавливали  старшие   монахи,  а  один  раз  даже  мирохранители.  Строго
спрашивали, кто таков да откуда синяк -  не от пьяного ли, не от рукосуйного
ли дела. Юноша отвечал смиренно, тоненьким голоском, что звать его Пелагием,
что  прибыл он в Арарат со священного Валаама по  малому послушанию, а синяк
на  личности оттого, что отец келарь за нерадивость поучил. Это  разъяснение
всех удовлетворяло, ибо суровый нрав  отца келаря был известен и "поученные"
- кто с синяком, кто с шишкой, кто с оттопыренным красным ухом - на улицах и
в монастыре попадались нередко. Монашек кланялся и шел себе дальше.
     Часам к трем пополудни Пелагий забрел за город и оказался подле Постной
косы, напротив Окольнего  острова. Место это в последние недели у паломников
и местных жителей прослыло муторным, и оттого берег был совсем безлюден.
     Послушник  прошелся  по  косе,  добрался  до  самого  ее края, принялся
скакать  с  камня  на камень,  удаляясь  все  дальше  в  сторону  острова. С
непонятной целью тыкал в воду подобранной где-то палкой. У одного из валунов
долго сидел на корточках и шарил в  холодной воде руками - будто рыбу ловил.
Ничего  не  выловил,  однако  чему-то обрадовался  и даже захлопал  озябшими
ладошами.
     Вернулся  к началу  косы, где была привязана  старая лодка, пристроился
рядышком на  камне  и  заработал вязальными спицами, то и дело поглядывая по
сторонам.
     Довольно скоро появился тот, кого отрок, по всей видимости, поджидал.
     По тропинке, что вела к берегу от старой  часовенки, шел монах довольно
неблагостного  вида:  косматобородый, кустобровый,  с  большим мятым лицом и
сизым пористым носом.
     Пелагий вскочил ему навстречу, низко поклонился.
     - А не вы ли и есть достопочтенный старец Клеопа?
     - Ну я. - Монах хмуро  покосился на паренька, зачерпнул широкой ладонью
воды из озера, попил. - Тебе чего?
     Он  страдальчески выдохнул, обдав послушника  кислым запахом  перегара,
стал доставать из кустов весла.
     -  Пришел молить  вашего  святого  благословения, -  тоненьким тенорком
молвил Пелагий.
     Брат Клеопа сначала удивился, однако по своему нынешнему состоянию души
и  тела был  более склонен не  к изумлению,  а  к раздражительности, поэтому
замахнулся на мальчишку увесистым кулачиной.
     - Шутки шутить? Я те  дам благословение, щенок  рыжий! Я те  щас второй
глаз подобью!
     Монашек отбежал на несколько шагов, но не ушел.
     - А я вам думал полтинничком поклониться, - сказал он  и точно - достал
из рукава серебряную монету, показал.
     - Дай-ка.
     Лодочник взял  полтинник,  погрыз желтыми прокопченными зубами, остался
доволен.
     - Ну чего тебе, говори. Послушник застенчиво пролепетал:
     - Мечтание у меня. Хочу святым старцем стать.
     -  Старцем? Станешь, - пообещал  подобревший  от серебра Клеопа.  - Лет
через полета всенепременно станешь,  куда денешься. Если, конечно, раньше не
помрешь.  А что до святости, то ты вон и так уже в подряснике, хоть и совсем
цыпленок еще. Как тебя звать-то?
     - Пелагием, святой отец.
     Клеопа задумался, видно, припоминая святцы.
     -  В  память  святого  Пелагия Лаодикийского,  коий  убедил  жену  свою
благоверную  почитать  братскую любовь  выше  супружеской? Так  ему  сколько
годов-то было,  святому  Пелагию,  а ты еще  и жизни  не  видал.  Чего тебя,
малоумка, в монахи понесло? Поживи, погреши вдосталь, а там и отмаливай, как
мудрые делают. Вон в  скиту, - кивнул он в сторону острова, - старец Израиль
- обстоятельный мужчина. Погулял,  курочек потоптал, а  ныне схиигумен. И на
земле хорошо пожил, и на небе, близ Отца и Сына, местечко себе уготовил. Вон
как надо-то.
     Карие глаза монашка так и загорелись.
     - Ах, если б мне на святого старца хоть одним глазком взглянуть!
     - Сиди,  жди. Бывает, что на бережок выходит, только редко - уж силы не
те. Видно, вознесется скоро.
     Пелагий наклонился к лодочнику и прошептал:
     - Мне бы вблизи, а? Свозили бы меня на остров, отче,  а я бы век за вас
Бога молил.
     Клеопа слегка отпихнул мальчишку, отвязывая конец.
     - Ишь чего захотел! За такое знаешь что?
     - Совсем никак невозможно? - тихонечко спросил рыжеволосый и показал из
белого кулачка уголок бумажки.
     Брат Клеопа пригляделся - никак рублевик.
     -  Не  полагается, -  вздохнул он  с сожалением. -  Узнают - скудной не
миновать. На  неделю, а то и на две. Я на хлебе да воде  сидеть не могу,  от
воды у меня башка пухнет.
     -  А я слыхал, будто по нынешним временам никто из братии  кроме вас на
остров плавать все равно не насмелится. Не посадят вас в скудную, отче. Да и
как узнают? Тут ведь нет никого.
     И бумажку свою прямо в руку подпихивает, искуситель.
     Взял Клеопа тинник, посмотрел на него, задумался.
     Тут вдруг и вторая бумажка образовалась, словно сама по себе.
     Рыжий бесенок ее насильно всунул в нерешительные пальцы лодочника.
     - Одним глазочком, а?
     Монах развернул обе кредитки, любовно погладил, тряхнул сивыми патлами.
     - А  у тебя двумя  глазочками и не  получится, гы-гы! - заржал  Клеопа,
очень довольный  шуткой. - Где физию-то обустроил, а?  С мастеровыми,  поди,
помахался? Тихий-тихий, а видно, что шельма. Из-за девок? Ох, ненадолго ты в
послушниках, Пелагий. Выгонят. Скажи, с мастеровыми? Из-за девок?
     - Из-за них, - потупив взор, сознался монашек.
     -  То-то. "Святым старцем  стать  хочу",  - передразнил  Клеопа,  пряча
полтинник и бумажки в пояс. - И на остров-то, поди, из озорства восхотел? Не
ври, правду говори!
     - Так ведь любопытственно,  - шмыгнул носом Пелагий, окончательно входя
в роль.
     - А денег-то откуда столько? Из пожертвований натырил?
     - Нет, отче, что вы! У меня тятенька из купечества. Жалеет, присылает.
     - Из купечества - это  хорошо. За  проказы в монастырь  загнал? Ничего,
раз жалеет, то смилостивится, обратно примет, ты жди. Ну вот что, Пелагий. -
Лодочник оглядел пустынный берег,  решился. - Вообще-то был случай в прошлом
годе.  Ободрал  я себе всю десницу  об морду отца  Мартирия  - зубья он, пес
смердящий,  под  кулак  выставил.  Так  руку  разнесло  -   грести  невмочь.
Сторговался с Иезикилем-подметаль-щиком, чтоб пособил:  я на одном весле, он
на другом...  Три дни так плавали.  Эх, была не  была. Увидят - скажу, снова
рука заболела. Залезай!
     А сам уж от исподнего полосу оторвал и на руку наматывает.
     Сели на весла, поплыли.
     -  Только  гляди у  меня, -  строго предупредил  Клеопа.  - Из лодки на
остров ни ногой. Туда ступать  одному мне дозволено. И слушай в оба уха, что
старец изречет - у меня башка стала дырявая, а  повторять он не станет. Иной
раз, честно  сказать, пока до отца эконома дойду, забываю. Тогда  вру что на
ум взбредет.
     Пелагий,  гребя, все  поглядывал  через плечо  на медленно подплывающий
Окольний  остров. Там  было пусто,  бездвижно:  черные  камни, блеклая серая
трава, прямые сосны торчали на макушке холма, словно вставшие дыбом волосы.
     Лодка ткнулась носом в  песок.  Брат  Клеопа взял корзинку с провизией,
соскочил на берег. Напарнику погрозил пальцем: тихо, мол, сиди.
     Послушничек перевернулся  на скамье, подпер руками  подбородок, раскрыл
глаза широко-широко - одним словом, приготовился.
     И  увидел,  как  один  из   черных  валунов  вдруг  шевельнулся,  будто
разделившись  на   две  части,  большую   и  поменьше.  Та,   что  поменьше,
распрямилась и  предстала  глухим черным мешком, сверху остроконечным, снизу
пошире.
     Мешок медленно  двинулся  вниз, к  полосе прибоя. Пелагий разглядел две
руки, посох, белую схиигуменскую кайму вдоль облачения и под самой верхушкой
куколя  -  череп  со  скрещенными   костями.  Рука  отрока  сама  потянулась
перекреститься.
     Лодочник привычными движениями  выложил на плоский камень  привезенное:
три малых хлеба, три глиняных крынки, мешочек  соли. Потом подошел к старцу,
ткнулся   губами  в  желтую  костлявую  руку  и  был  благословлен  крестным
знамением.
     Пелагий  сидел  в лодке,  весь съежившись.  Череп с  костями,  конечно,
смотрелся жутко, но хуже  всего были дырки на закрытом  лице, сквозь которые
смотрели  два блестящих глаза -  прямо на  послушника. Но и  того  безликому
старцу Израилю показалось мало. С трудом ступая, он  подошел  к самой лодке,
встал напротив оробевшего монашка и некоторое время разглядывал его в упор -
должно быть, отвык видеть иных посланцев из внешнего мира кроме Клеопы.
     Лодочник пояснил:
     - Это я  руку зашиб, одному не  угрести.  Схимник  кивнул,  по-прежнему
глядя на новичка. Тогда Клеопа, кашлянув, спросил:
     - Какое будет нынче речение?
     Пелагию  показалось,  что  черный человек  вздрогнул,  словно выйдя  из
задумчивости  или  оцепенения.  Повернулся  к  монаху,  и  раздался  низкий,
сипловатый голос, очень ясно, с промежутками между словами, проговоривший:
     - Ныне - отпущаеши - раба - твоего - смерть.
     - Ох ты, Господи, - испугался чего-то Клеопа  и суетливо закрестился. -
Ну теперь жди...
     Поспешно полез назад в лодку, толкнув ногой берег.
     - Чего  это, дяденька?  -  спросил отрок, оглядываясь на святого старца
(тот опирался  на  посох,  стоял неподвижно). - Это он что  такое про смерть
сказал, а?
     -  Леший тебе  "дяденька", -  огрызнулся  озабоченный чем-то  Клеопа. -
Налегай на весло-то, налегай! Вот те на, вот те и сплавали!
     И только уже у самого ханаанского берега объяснил:
     -  Если сказано: "Ныне  отпущаеши раба  твоего" -  стало быть,  один из
схимников преставился. Завтра на его место другого повезу. Заждался уж  отец
Иларий-то. Нынче же  вечером  отпоют его  и в Прощальную часовню отведут,  в
одиночестве с миром прощаться -  куколь зашивать, дырки в нем резать. А чуть
свет повезу живого к  мертвым...  Эх, и  что людям  на свете  не  живется! -
Клеопа покачал косматой башкой.  - Но старец-то, Израиль-то, каков! Это  он,
считай,  семерых уже  пережил. Знать,  богато нагрешил, не  допускает пока к
Себе Господь. Кто ж у них преставился-то? Старец Феогност  или старец Давид?
Как речено было, в точности?
     -  "Ныне  отпущаеши  раба  твоего  смерть",  -  повторил  Пелагий.  - А
"смерть"-то зачем прибавлена?
     Клеопа шевелил губами, запоминая.  На  вопрос  только плечами пожал: не
нашенского ума дело.
     Ну что еще рассказать о происшествиях этого дня?
     Разве что про домик бакенщика, хотя это будет уж совсем непонятно.
     Распрощавшись  с лодочником, Пелагий обратно в  город пошел не сразу, а
сначала прогулялся бережком  до одинокой бревенчатой  избушки -  той  самой,
недоброй,  что уже  не  раз возникала в нашем повествовании. Идти от Постной
косы было  всего ничего: сотню шагов  до Прощальной часовни,  да  потом  еще
шагов полтораста.
     Послушник обошел неказистый домик кругом, заглянул внутрь через пыльное
окошко. Щекой прижался  к стеклу, стал водить пальцем по грубо накарябанному
восьмиконечному кресту. Сказал одно-единственное слово: "Ага".
     Потом  вдруг сел на корточки, принялся шарить руками в лебеде. Поднес к
лицу какую-то мелкую штуковинку  (свет  осеннего дня уже  мерк, и видно было
неважно). Сказал второй раз: "Ага".
     Оттуда  отрок что-то  очень  уж безбоязненно  направился к заколоченной
двери,  подергал.  Когда  дверь  хоть  и  со  скрипом,  но   довольно  легко
отворилась,  внимательно рассмотрел  торчащие  из  створки гвозди.  Сам себе
кивнул.
     Вошел внутрь. В полумраке  было видно грубый  стол, на  нем - раскрытый
гроб, крышка  которого валялась на  полу. Послушник пощупал домовину  так  и
этак, зачем-то водрузил крышку на место  и легонько прихлопнул сверху.  Гроб
закрылся наплотно, с хрустом.
     Юнец подошел  к окну, где лежали два мешка с соломой. Зачем-то поставил
их один на другой.  Потом, озабоченно поглядывая на быстро тускнеющий свет в
окне, встал на лавку  и  повел ладонью по гладко  обтесанным  бревнам стены.
Начал  сверху, под  потолком,  затем прошел  следующий ряд, ниже,  еще ниже.
Закончив  таинственные  манипуляции у  одной  стены,  перешел к  следующей и
занимался этим странным делом долго.
     Когда стекло зарозовело последними отблесками заката, Пелагий  в третий
раз произнес свое "ага!" - теперь еще радостней и громче, чем прежде.
     Вынул из-за пазухи  вязальную  спицу,  поковырял ею  в  бревне,  извлек
пальцами нечто совсем уже крошечное, размером не более вишенки.
     Долее этого в избушке задерживаться не стал.
     Быстро зашагал  по пустынной дорожке к Новому Арарату и полчаса  спустя
уже был на набережной, близ автоматов со святой водой.
     Сначала прошелся мимо (людновато было), потом улучил момент и - шасть в
щель меж павильоном и забором.
     А еще  минут через  десять  на променад  вышла скромная молодая дама  в
черном богомольном платочке, завязанном прямо  по глаза  - предосторожность,
пожалуй,  излишняя,  ибо  по вечернему времени синяка  все  равно было бы не
видно.
        "Кое-что проясняется"
     Вечером у себя в комнате Полина Андреевна написала письмо.

     Владыке Митрофанию света, радости, силы.

     Если Вы,  отче, читаете это  мое письмо, значит, меня постигла беда и я
не получила возможности рассказать вам все на словах. Хотя что такое "беда"?
Может, то, что у людей принято называть "бедой", на самом деле есть радость,
потому что когда Господь призывает  к Себе  одного из нас, то что же  в этом
дурного?  Даже  если и  не  призывает, а  подвергает  какому-нибудь  тяжкому
испытанию, то и этому тоже печалиться нечего,  ведь для того мы и рождены на
свет - испытание пройти.
     Ах, да что  же это я  Вам, пастырю, про очевидное проповедую!  Простите
меня, глупую.
     А пуще  того простите за мой обман, за  своеволие и бегство. За то, что
похитила  все  Ваши  деньги,  и  за  то,  что  часто  раздражала  Вас  своим
упрямством.
     Ну вот, а теперь,  когда Вы  меня  простили  (да  и  как  вам  меня  не
простить, если со  мной приключилась беда?),  перехожу  прямо  к  сути,  ибо
записать  надо многое, а нынче ночью у меня еще дело. Но  про дело - в самом
конце. Сначала изложу все по  порядку, как Вы любите (то есть не "по-бабьи",
а "по-мужски"):  что  слышала от  других;  что видела собственными  глазами;
какие из всего этого делаю выводы.
     Что слышала.
     Черного  Монаха на  Ханаане по ночам видели уже  многие. Одних Василиск
пугает  внезапным  появлением, другие  пугаются сами,  завидев  его  издали,
куда-то крадущегося или спешащего. Подобных историй я  подслушала в городе и
монастыре, наверное, с  дюжину. Общее мнение среди монахов и местных жителей
такое:  с Василисковым скитом  нечисто, ибо  кто-то из схимников продал душу
Врагу  Человеков, отчего  место это  сделалось проклятым,  так  что  надобно
старцев оттуда  вывезти, а Окольний  остров объявить  гиблым  и  выморочным,
запретить там высаживаться и даже подплывать близко.
     Скажу сразу,  что все  сие - полнейшая чушь. Святой Василиск с небес не
сходил, а безмятежно пребывает близ  Престола Господня, где ему и  надлежит.
Ничего  мистического  в  этой истории нет,  а  есть одно  лишь злонамеренное
надувательство.  Ныне,  к  исходу  второго  дня  пребывания  на  Ханаане,  я
совершенно  убедилась, что  явления Черного  Монаха - не  более  чем ловкий,
изобретательный спектакль.
     Что видела.
     Секрет  "водохождения"  раскрывается  просто. Между  четвертым и  пятым
камнями, что торчат из  воды  за концом  Постной косы, я нащупала  под водой
обычную  деревянную скамью. Она  спрятана на  мелководье,  положенная боком.
Если установить ее на окованные  железом ножки,  то доска приходится на дюйм
ниже  поверхности  воды.  Ночью,  даже  с   малого  расстояния,   непременно
покажется, что расхаживающий по  этой скамье запросто  гуляет по водам.  Про
"неземное сияние", якобы окутывающее Василиска, достоверно ничего утверждать
не могу, однако полагаю, что сильный электрический  фонарь, если держать его
за  спиной  и внезапно  включить,  даст примерно  тот  самый  эффект:  четко
обрисует силуэт  и разольется в темноте ярким рассеянным светом. На монахов,
которые  до смерти  перепуганы "водохождением" и вряд ли когда-нибудь видели
электрическое  освещение, этот нехитрый  трюк  должен  производить  изрядное
впечатление. Да, возможно, и  не только на монахов, а на всякого человека  с
воображением   либо   склонностью   к  мистике.  Представьте:   ночь,  луна,
неестественно  яркий свет, черная фигура без лица,  парящая над водами. Я на
суше-то ее  встретила,  и  то вся поледенела! Нет, это я  уже перескакиваю и
получается "по-бабьи". О своей встрече с "Василиском" я лучше потом напишу.
     Теперь  про известную вам из Алешиного  письма  избушку  бакенщика, где
погиб  Феликс  Станиславович и где  лишились  рассудка Алексей Степанович  и
Матвей Бенционович.
     Там злоумышленник проделал трюк похитрей, чем на косе, но тоже обошлось
без мистики.
     Крест на стекле нацарапан обыкновенным железным гвоздем - я нашла его в
траве  под окном.  Когда преступник среди ночи показал  в  окне схимнический
колпак с  дырками да  заскрипел  железом по стеклу,  немудрено, что у бедной
жены бакенщика с перепугу случился выкидыш.
     А с Вашими посланцами злодей поступал так.
     Прятался  в  темной комнате. Возможно, для отвлечения внимания ставил у
окна чучело в остроконечном куколе - во  всяком случае, я обнаружила там два
мешка  соломы,  которым   в  избе  быть  незачем.  Когда  вошедший,  заметив
неподвижный силуэт, поворачивался в ту сторону всем телом, разбойник бил его
сзади  тяжелым по  голове.  Отсюда  и  "шишка на  дюйм  правее макушки", про
которую  я вычитала в протоколе  осмотра  останков Феликса Станиславовича. И
дело  тут вовсе  не в конвульсивных ударах об пол, как  предположил делавший
описание  Матвей Бенционович. Сам  Бердичевский, а  ранее того несомненно  и
Ленточкин, прибежав в лечебницу,  тоже имели на голове  следы  ушибов,  чему
доктор Коровин не придал особенного значения, ибо у обоих имелось  на теле и
множество  иных  повреждений:  ссадины,  царапины,  синяки.  Рассказывая   о
Бердичевском, доктор  упомянул ободранные пальцы  и сломанные  ногти. Это  и
помогло мне восстановить картину злодейства.
     Оглушив свою жертву, злоумышленник клал ее  в гроб  (там на столе гроб,
сколоченный бакенщиком  для  себя, но оставшийся невостребованным, поскольку
утопленника так  и не  нашли) и  закрывал сверху крышкой. Я при