м завоеванием на этом поприще (почтмейстер Шестаго  не
в счет, потому  что  лицо  несамостоятельное)  для  Бубенцова  стал  союз  с
полицмейстером Лагранжем.
     На то имелись свои причины. Феликс Станиславович Лагранж в  городе  был
человеком новым, присланным взамен недавно почившего  подполковника  Гулько,
многолетнего верного  помощника  во  всех  начинаниях  Антона  Антоновича  и
владыки Митрофания. Покойника у нас все  любили,  все  к  нему  привыкли,  и
министерского  назначенца  приняли  настороженно.  Новый  полицмейстер   был
мужчина крупный, красивый, с аккуратными височками и живописно  нафабренными
усами.  Вроде  и  услужлив,  и  к  начальству  почтителен,  но  архиерею  не
понравился - сам напросился ходить к преосвященному  на  исповедь,  а  слова
говорил неискренние и чересчур интересничал по части набожности.
     Заволжск полицмейстеру тоже не угодил. Прежде всего тем, что  очень  уж
смирен и бессобытиен. По счастью, в губернии вовсе отсутствует революционная
зараза, потому что до Митрофания и барона она завестись не успела,  а  после
было не с чего. Ни больших мануфактур, ни университетов у нас нет, особенных
социальных несправедливостей тоже не наблюдается, а какие есть, на те  можно
пожаловаться начальству, так что  бунтовать  вроде  бы  и  незачем.  Вопреки
государственному обыкновению, в губернии даже нет собственного  жандармского
управления, потому что раньше, когда было, служащие  от  безделья  спивались
или впадали в меланхолию. Полицмейстер в Заволжске  заодно  ведает  и  всеми
делами  жандармской  части,  на  что  первоначально  и   польстился   Феликс
Станиславович, когда соглашался на это назначение. Это уж  он  потом  понял,
как жестоко подшутила над ним судьба.
     Обстоятельства, при которых завязалась дружба Бубенцова  с  полицейским
предводителем, остались неведомы для местных жителей, хотя  от  их  внимания
вообще-то мало что укрывается, и произошло это сближение  так  стремительно,
что возник слух: инспектор в губернию  не  просто  так  припожаловал,  а  по
тайной ябеде Лагранжа, который решил не  мытьем,  так  катаньем  обратить  к
своей  персоне  взоры  высшей  власти.  Во  всяком  случае,  после  прибытия
синодального инквизитора Феликс Станиславович произвел демонстрацию -  вовсе
перестал ходить на исповедь к преосвященному.
     Итак, в считанные дни Бубенцов  произвел  в  Заволжске  настоящий  coup
d'etat {государственный переворот (фр.).}, захватив почти все стратегические
пункты: администрацию в лице Людмилы  Платоновны,  полицию  в  лице  Феликса
Станиславовича и общественное мнение вкупе с  почтой  и  телеграфом  в  лице
Олимпиады  Савельевны.  Оставалось  прибрать  к  рукам  власть  церковную  и
судебную, но тут-то и вышла осечка.

x x x

     Владыка, к которому Бубенцов явился  в  пятницу,  наутро  после  первых
своих визитов, был с  непрошеным  проверяльщиком  суров  и,  уклонившись  от
пустых разговоров, сразу спросил, в чем, собственно, состоят цель приезда  и
полномочия синодального  эмиссара.  Владимир  Львович  немедленно  переменил
манеру (а начинал этак постно-благостно, с цитатами из Священного Писания) и
коротко, деловито изложил суть своей миссии:
     - Владыко, вам отлично известно, что современная государственная  линия
в  отношении  религиозного  обустройства  России  заключается  во  всемерном
усилении руководящей и наставляющей роли православия как духовной и  идейной
опоры империи. Держава наша велика, но неустойчива, потому что одни верят  в
Христа трехперстие, другие двуперстно, третьи слева направо, пятые  признают
Иегову, а Христа отвергают, шестые  и  вовсе  поклоняются  Магомету.  Думать
можно и должно по-разному, но  вера  у  многонационального  народа,  который
хочет остаться единым, должна быть одна. Иначе нас ждут раздор, междуусобица
и полный крах нравственности. Вот в чем состоит кредо Константина Петровича,
и государь придерживается того же взгляда. Отсюда и настойчивые  требования,
с которыми Святейший Синод  обращается  к  архипастырям  тех  губерний,  где
многочисленны иноверцы и схизматики. Из западных,  из  балтийских,  даже  из
азиатских губерний архиереи ежемесячно доносят о тысячах  и  десятках  тысяч
обращенных.  Из  одного  только  Заволжья,  где  процветают  и   раскол,   и
магометанство, и даже  язычество,  никаких  отрадных  вестей  не  поступает.
Заявляю прямо: я прислан сюда прежде всего для разъяснения, чем вызвана  эта
пассивность - неумением или нежеланием.
     Владимир Львович сделал уместную для сих слов  паузу  и  продолжил  уже
значительно мягче:
     - Ваше бездействие наносит ущерб  монолитности  империи  и  самой  идее
российской государственности, подает скверный пример прочим архиереям.  Я  с
вами,  владыко,  совершенно  откровенен,  поскольку  вижу   в   вас   натуру
практическую, а вовсе не прекраснодушного мечтателя, каким представляют  вас
некоторые у нас  в  Петербурге.  Так  что  давайте  говорить  без  экивоков,
по-деловому. У нас  с  вами  есть  общий  интерес.  Нужно,  чтобы  здесь,  в
Заволжье, произошло настоящее торжество истинноверия  -  поголовный  переход
староверов в лоно  православия,  многотысячное  крещение  башкиров  или  еще
что-нибудь столь же впечатляющее. Это будет спасительно для  вас,  поскольку
ваша епархия выйдет из числа опальных, и весьма полезно для меня, потому что
эти свершения станут прямым результатом моей поездки.
     Видя недовольство на лице собеседника и ошибочно приняв эту гримасу  за
сомнение. Бубенцов добавил:
     - Ваше преосвященство не  знает,  как  взяться  за  дело?  Не  извольте
беспокоиться. Для того я и прислан. Отлично все устрою,  только  не  ставьте
мне палок в колеса.
     Владыка, как человек и в самом деле прямой, не стал  ходить  вокруг  да
около и ответил в том же тоне:
     - Это ваше кредо - вредная глупость. Константин Петрович  не  вчера  на
свет родился и не хуже меня понимает, что насильно никого  к  иной  вере  не
склонишь, и речь может идти лишь о следовании тому  или  иному  религиозному
обряду, а это в смысле монолитности государства никакого значения не  имеет.
Полагаю, что господин обер-прокурор преследует какие-то иные  цели,  к  вере
касательства не имеющие. Например, внедрение полицейских способов  правления
и в сферу духовную.
     - Ну и что с того? - хладнокровно пожал плечами Бубенцов. - Наша с вами
империя если и устоит, то лишь благодаря усилию воли,  проявленному  властью
предержащей. Всякий инакомыслящий и инаковерующий должен ежечасно помнить  о
том, что за ним есть досмотр и пригляд, что баловать и своенравничать ему не
дадут. Свободы - это для галлов и англосаксов, наша же сила - в  единстве  и
послушании.
     - Вы мне толкуете про политику,  а  я  вам  про  человеческую  душу.  -
Митрофаний вздохнул и далее сказал такое, чего не следовало бы. - У  меня  в
епархии  новообращенных  мало,  потому  что  не  вижу  резона  раскольников,
мусульман и немецких колонистов в православие переманивать.  По  мне,  пусть
всякий верует как хочет, только бы в Бога веровал, а не в дьявола.  Вели  бы
себя по-божески, и довольно будет.
     Бубенцов,  блеснув  глазами,  сказал  -  вкрадчиво,  но  с  неприкрытой
угрозой:
     - Интересное суждение для губернского архиерея. Отнюдь не совпадающее с
мнением Константина Петровича и государя императора.
     К сему моменту Митрофанию уже все стало ясно и про  посетителя,  и  про
его дальнейшие вероятные демарши, поэтому владыка  не  церемонясь  поднялся,
показывая, что разговор окончен:
     - Знаю. Оттого и сообщаю вам свое суждение без свидетелей,  для  полной
меж нами недвусмысленности. Поднялся и Бубенцов, коротко сказал с поклоном:
     -  Что  же,  за  откровенность  благодарю.  Удалился  и  более   своими
посещениями  архиерейское  подворье  не  обременял.  Объявление  войны  было
сделано и  принято.  Наступила  пауза,  обычная  перед  началом  генеральной
баталии, и ко времени, когда начинается наша история,  это  затишье  еще  не
окончилось.

x x x

     Вскоре после неудачного наступления на твердыню веры  последовал  набег
на опору правосудия. Просвещенный своими доброхотами,  к  тому  времени  уже
многочисленными, Бубенцов подступился не к председателю окружного суда и  не
к окружному прокурору, а к помощнику  сего  последнего  Матвею  Бенционовичу
Бердичевскому.
     Беседа состоялась в Дворянском клубе, куда Матвея Бенционовича  приняли
сразу же по выслуге им личного дворянства на основании  рекомендации  барона
фон Гаггенау. В клуб Бердичевский заглядывал частенько, и не  из  фанаберии,
свойственной выскочкам, а по более прозаической причине: дома у многодетного
товарища прокурора царил такой шахсей-вахсей,  что  даже  сему  чадолюбивому
отцу  семейства  иной  раз   требовалась   передышка.   Обыкновенно   Матвей
Бенционович сидел вечером один в клубной библиотеке и играл сам  с  собой  в
шахматы - достойных противников по этой мудреной игре в нашем городе у  него
не было.
     Владимир Львович  подошел,  представился,  предложил  сыграть.  Получил
право первого хода, и на  какое-то  время  в  библиотеке  воцарилась  полная
тишина, лишь изредка по доске  звонко  постукивали  малахитовые  фигурки.  К
удивлению и удовольствию Бердичевского, соперник ему попался нешуточный, так
что пришлось повозиться, но все же мало-помалу черные стали брать верх.
     - Процессик бы, - вздохнул вдруг Бубенцов, прервав молчание.
     - Что-с?
     - Мы ведь с вами одного поля ягоды, - душевно сказал Владимир  Львович.
- Лезем вверх, срывая ногти, а все вокруг только и норовят спихнуть вниз. Вы
- выкрест, вам трудно. Вся ваша опора - губернатор и владыка. Однако  уверяю
вас, ни первый, ни тем более последний долго не продержатся. Что  с  вами-то
будет? - Поставил слона, объявил: - Гарде.
     - Процессик? - переспросил Матвей Бенционович, сосредоточенно глядя  на
доску и вертя пальцами кончик своего длинного носа  (имелась  у  него  такая
неприятная привычка).
     - Именно. Над раскольниками. Кощунства там какие-нибудь, а еще лучше бы
изуверства. Глумление  над  православными  святынями  тоже  неплохо.  Начать
надобно с какого-нибудь купчины, из особо почитаемых.  У  богатого  человека
мошна всегда впереди веры идет. Как следует прижать -  поймет  свою  выгоду,
отступится, а за ним и многие  потянутся.  Сейчас  со  староверов,  поди,  и
полиция мзду имеет, и консисторские, и  ваши  судейские,  а  тут  мы  с  них
возьмем не деньгами - троеперстием, и чтоб непременно с  чады,  домочадцы  и
прихлебатели. Каково?
     -  Не  имеют,  -  ответил   Матвей   Бенционович,   вычисляя   какую-то
головоломную комбинацию.
     - В каком смысле?
     - Полиция и консисторские с раскольников. И судейские  тоже.  У  нас  в
губернии не заведено-с. Пешечку возьму.
     - А ферзь? - удивился Бубенцов, но тут же не мешкая ферзя сожрал. - Вот
так же и покровители ваши съедены будут, и  в  самом  скором  времени.  Мне,
господин Бердичевский, понадобится в помощь опытный законник, хорошо знающий
местные условия. Подумайте. Это ведь большой карьерой пахнет, хоть бы даже и
не по чисто юридической, а по церковно-судебной части. Там и ваше  еврейство
не помеха. Многие столпы благозакония  происходили  из  вашей  нации,  да  и
сейчас среди выкрестов имеются ревностнейшие пропагаторы православия. И  про
последствия упрямства тоже  подумайте.  -  Он  красноречиво  помахал  взятым
ферзем. - У вас ведь семья. И я слышал, снова прибавление ожидается?
     Отчаянно труся и  оттого  избегая  поднимать  глаза  от  доски,  Матвей
Бенционович пробормотал:
     - Извините, сударь,  но,  во-первых,  вам  мат.  А  во-вторых  (это  он
произнес уже совсем почти что шепотом и с сильным  дрожанием  голоса)  -  вы
негодяй и низкий человек.
     Сказал и  зажмурился,  вспомнив  разом  и  про  двойную  дуэль,  и  про
двенадцать детей, и про грядущее прибавление.
     Бубенцов усмехнулся, глядя на побледневшего храбреца. Оглянулся, нет ли
кого поблизости (никого не было), пребольно щелкнул Матвея  Бенционовича  по
кривому носу и вышел вон. Бердичевский шмыгнул ноздрями, уронил на шахматную
доску две вишневые капли, сделал неубедительную попытку догнать обидчика, но
в глазах  от  выступивших  слез  все  затянулось  радужной  пленкой.  Матвей
Бенционович постоял-постоял и снова сел.

x x x

     И теперь осталось только рассказать про свиту  необычного  синодального
проверялыдика, ибо в своем роде эта пара была не менее колоритной,  чем  сам
Владимир Львович.
     Секретарем  при  нем  состоял  губернский  секретарь  Тихон  Иеремеевич
Спасенный, тот  самый  благообразного  вида  господин,  что  ласково  кивнул
будочнику из окна черной кареты. По самой фамилии  этого  чиновника,  а  еще
более по манере держаться и разговаривать было ясно, что  происходит  он  из
духовного звания. Говорили, что Константин Петрович приблизил  его  к  своей
особе,  выдвинув  из  простых  псаломщиков  -  видно,  усмотрел  в  скромном
причетнике нечто особенное. В Синоде Тихон Иеремеевич состоял  на  должности
мелкой,  невидной  и   малооплачиваемой,   однако   часто   бывал   удостоен
доверительных, с глазу на глаз,  бесед  с  самим  обер-прокурором,  так  что
многие, даже и среди иерархов, его побаивались.
     К Бубенцову этот тихий как мышь чиновничек был  приставлен  в  качестве
ока доверяющей, но проверяющей власти и поначалу выполнял  свои  обязанности
добросовестно, но ко  времени  прибытия  вышеупомянутой  кареты  в  Заволжск
совершенно  подпал  под  чары  своего  временного  начальника   и   сделался
безоговорочным его клевретом, очевидно рассудив, что  "никтоже  может  двема
господинома работати". Чем взял  его  Владимир  Львович,  нам  неведомо,  но
думается, что для такого изобретательного  и  талантливого  человека  задача
оказалась не из трудных. Тихон Иеремеевич сохранил верность своему  ремеслу,
только теперь шпионил и вынюхивал не во вред Бубенцову, а исключительно ради
его пользы - очень возможно, что, будучи человеком дальнего ума,  углядел  в
подобной смене вассальной зависимости для себя выгоду. При невеликом росте и
вечной   привычке   втягивать   голову    в    плечи    Спасенный    обладал
противоестественно длинными, клешастыми руками, свисавшими чуть не до колен,
поэтому  Владимир  Львович  первое  время  звал  его  Орангутаном,  а  после
приспособил ему еще более обидную кличку Срачица. (Дело  в  том,  что  Тихон
Иеремеевич отличался истовой набожностью, через слово, к месту и не к месту,
употреблял   речения   из   Священного   Писания   и   как-то    раз    имел
неосмотрительность произнести перед своим сюзереном, что  во  убережение  от
лукавого  носит  под  сюртуком  некую  особенную  сорочку,  которую   назвал
"освященной  срачицей".)  На  шутки  начальника  Спасенный,   как   подобает
христианину, не обижался и лишь кротко  повторял:  "Окропиши  мя  иссопом  и
очищуся, омьюши мя и паче снега убелюся".
     Губернский секретарь повсюду тенью следовал за Бубенцовым,  однако  при
этом каким-то чудом успевал еще и мелькать в самых неожиданных местах, благо
в Заволжске  он  освоился  на  удивление  быстро.  То  его  видели  в  храме
подпевающим  на  клиросе,  то   на   базаре   торгующимся   из-за   меда   с
пасечниками-староверами, то в салоне у Олимпиады  Савельевны  беседующим  со
стряпчим Коршем,  который  считается  у  нас  в  губернии  первым  докой  по
наследственным делам.
     Поразительно, как субъект, подобный Спасенному,  мог  водиться  и  даже
приятельствовать с зверообразным бубенцовским кучером. Этот Мурад был  сущий
абрек, разбойник с большой дороги. В Заволжске его окрестили Черкесом,  хотя
был он не из черкесов, а из какого-то другого горского племени. Ну да кто их
там, чернобородых, разберет. Мурад состоял при Владимире Львовиче не  только
кучером, но и камердинером, и дядькой, а при случае и телохранителем.  Никто
толком не знал, с чего  он  был  так  по-собачьи  предан  своему  господину.
Известно лишь, что ходил он за Бубенцовым с самого детства и достался ему  в
наследство от отца.  Бубенцов-старший,  из  кавказских  генералов,  когда-то
давно, лет двадцать или тридцать назад, спас юного Мурада Джураева от  мести
кровников, увез с собой в Россию. Может, и еще что-то там было особенное, но
этого заволжанам вызнать не удалось, а  Мурада  расспрашивать  храбрости  не
хватило. Больно уж страшно он смотрелся:  башка  бритая,  лицо  все  заросло
густым черным волосом до самых глазищ, а зубы такие - руку по локоть откусит
и выплюнет. По-русски Мурад говорил  мало  и  нехорошо,  хоть  прожил  среди
православных много лет. Веру тоже сохранил магометанскую, за что подвергался
миссионерскому  просвещению  со  стороны   Тихона   Иеремеевича,   но   пока
безрезультатно. Одевался по-кавказски: в старый бешмет,  стоптанные  чувяки,
на поясе - большущий, окованный серебром кинжал.  В  кривоногой  раскачливой
походке Мурада, в широких плечах ощущалась звериная сила, и  мужчины  в  его
присутствии чувствовали себя скованно, а женщины простого звания пугались  и
замирали. Как это ни странно,  у  кухарок  и  горничных  Черкес  пользовался
репутацией интересного кавалера, хотя обходился с ними грубо и даже свирепо.
На второй неделе бубенцовского пребывания заволжские пожарные сговорились  с
мясниками поучить басурмана уму-разуму, чтоб  не  портил  чужих  девок.  Так
Мурад в одиночку разметал всю дюжину "учителей" и потом еще долго гонялся за
ними по улицам, Федькумясника догнал и, верно, убил бы до смерти, если б  не
подоспел Тихон Иеремеевич.
     До убийства не дошло, но  некоторые  из  горожан,  кто  подальновидней,
призадумались, чувствуя в этом скандале, а особенно в том,  что  полиция  не
посмела  остановить  буяна,  приближение  смутных  времен.  И  то   сказать,
погромыхивало в губернской атмосфере,  и  черное  небо  озарялось  пока  еще
безгласными, но зловещими зарницами.
     Однако  не  слишком  ли  мы  уклонились  от   основной   линии   нашего
повествования? Сестра Пелагия давно уж вошла  в  широко  распахнутые  ворота
дроздовского парка, и теперь придется за ней поспевать.



III МИЛЫЕ ЛЮДИ

     Дождь застиг Пелагию в полусотне шагов от  ворот.  Он  полился  дружно,
обильно, весело, сразу дав понять, что намерен вымочить до нитки  не  только
рясу и платок инокини, но и нижнюю рубашку, и даже вязанье в поясной  сумке.
И Пелагия  устрашилась.  Оглянулась,  не  идет  ли  кто,  подобрала  полы  и
припустила по дороге с замечательной резвостью, чему способствовали  занятия
английской гимнастикой, которую, как уже говорилось,  сестра  преподавала  в
епархиальной школе.
     Достигнув спасительной аллеи.  Пелагия  прислонилась  спиной  к  стволу
старого вяза, надежно укрывшего ее своей густой кроной, вытерла забрызганные
очки и стала смотреть на небо.
     И было на что. Ближняя половина высокого свода сделалась лилово-черной,
но не того глухого, мрачного цвета, какой бывает  в  беспросветно  пасмурные
дни, а с маслянистым отливом, будто некий  небесный  гимназист  из  озорства
опрокинул на голубую скатерть фиолетовые  чернила.  До  отдаленной  половины
скатерти пятно  еще  не  распространилось,  и  там  по-прежнему  царствовало
солнце, а по бокам с обеих  сторон  выгнулись  две  радуги,  одна  поярче  и
поменьше, другая потусклее, но зато и побольше.
     А через четверть часа  все  поменялось:  ближнее  небо  стало  светлым,
дальнее темным, и это  означало,  что  ливень  кончился.  Пелагия  сотворила
молитву  по  случаю  благополучного  избавления  от  хлябей  и  зашагала  по
длинной-предлинной аллее, выводившей к помещичьему дому.
     Первым из обитателей усадьбы, встретившихся путнице,  был  снежно-белый
щенок с коричневым ухом, выскочивший откуда-то из кустов  и  сразу  же,  без
малейших колебаний, вцепившийся монахине в край рясы. Щенок еще не вышел  из
младенческого возраста, но нрав уже имел самый решительный.  Крутя  лобастой
башк