у - не  в  моей  власти.  А на ум  вернуть
попробую. Чтоб у тебя Божий мир снова меж ушами помещаться мог.
     Бердичевский слушал хоть и недоверчиво, но с чрезвычайным вниманием.
     - Ты читать-то  еще не разучился? На-ко вот, почитай, что другая умница
пишет, еще  поумней тебя.  Про гроб  почитай,  про пулю,  про  Василиска  на
ходулях.
     Владыка вынул из рукава давешнее письмо, протянул соседу.
     Тот взял, придвинулся к лампе. Сначала читал медленно, про себя, но при
этом старательно шевелил  губами.  На третьей странице  вздрогнул,  шевелить
губами   перестал,  захлопал  ресницами.  Перевернув  на  следующую,  нервно
растрепал себе волосы.
     Митрофаний смотрел с надеждой и тоже шевелил губами - молился.
     Дочитав  до конца, Матвей  Бенционович  яростно потер глаза. Зашелестел
страницами  в   обратную  сторону,  стал  читать  снова.  Пальцы  потянулись
ухватиться за кончик длинного носа  -  была у товарища прокурора  в  прежней
жизни такая привычка, посещавшая его в минуты напряжения.
     Вдруг он дернулся, отложил письмо и всем телом повернулся к владыке.
     - Как  это  "Акакий"! Мой сын - Акакий? Да  что за  имя  такое! И  Маша
согласилась?!
     Архиерей  сотворил   крестное   знамение,  прошептал   благодарственную
молитву, с чувством прижался губами к драгоценной панагии.
     А заговорил легко, весело:
     - Наврал  я, Матвеюшка. Хотел тебя  расшевелить.  Не родила  еще  Маша,
донашивает.
     Матвей Бенционович нахмурился: - И про статского советника неправда?
     На  заливистый, с одышкой  и всхлипами хохот,  донесшийся из спальни, в
дверь заглянули уже безо всякого стука, только не госпожа Лисицына, а доктор
Коровин с ассистентом,  оба в белых  халатах -  должно быть, после обхода. С
испугом   уставились  на  побагровевшего,   утирающего  слезы  владыку,   на
встрепанного пациента.
     - Вот  уж не думал, коллега, что  энтропическая  скизофрения заразна, -
пробормотал Донат Саввич. Ассистент воскликнул:
     -  Это  настоящее  открытие,  коллега!  Досмеявшись   и  утерев  слезы,
Митрофаний сказал растерянному товарищу прокурора:
     -  Про чин  не  наврал,  это  был  бы  грех  неизвинительный.  Так  что
поздравляю, ваше высокородие.
     Донат Саввич пригляделся к выражению  лица  своего пациента и  бросился
вперед.
     - Па-азвольте-ка.  - Он присел перед кроватью на корточки,  одной рукой
схватил Матвея Бенционовича за пульс, другой стал оттягивать ему веки. - Что
за чудеса! Что вы с ним  сделали, владыко? Эй,  господин Бердичевский! Сюда!
На меня!
     - Ну что вы так кричите, доктор?  - поморщился новоиспеченный  статский
советник, отодвигаясь. - Я ведь, кажется, не глухой. Кстати, давно хотел вам
сказать.  Вы напрасно думаете, что больные  не  слышат  этих ваших "реплик в
сторону", которыми вы обмениваетесь с врачами, сестрами или посетителями. Вы
же не на театральной сцене.
     У  Коровина  отвисла   челюсть,  что   в   сочетании   с   насмешливой,
самоуверенной  маской,  прочно   усвоенной  доктором,   смотрелось  довольно
странно.
     - Донат Саввич,  у вас ужином кормят? - спросил преосвященный. - С утра
маковой росинки не было. Ты как, Матвей, не проголодался?
     Тот не очень уверенно, но уже без прежней тусклости ответил:
     - Пожалуй,  поесть  неплохо  бы. А  где  госпожа Лисицына?  Я не  очень
отчетливо  помню, что здесь  было,  но она меня  навещала, это ведь  мне  не
приснилось?
     - Ужин после! Потом! - закричал Коровин в крайнем волнении. - Вы должны
немедленно  рассказать  мне, что именно вы помните из событий последних двух
недель! Во всех подробностях! А вы, коллега,  стенографируйте  каждое слово!
Это очень  важно для  науки!  Вы же, владыко,  непременно откроете мне  свой
метод лечения. Вы ведь применили шок, да? Но какой именно?
     -  Ну  уж нет, -  отрезал  Митрофаний. - Сначала  ужинать. И пошлите за
Пела... за Полиной Андреевной. Куда это она запропастилась?
     - Госпожа  Лисицына уехала,  -  рассеянно ответил  Донат Саввич и снова
затряс головой. - Нет, я решительно не  слыхал и не читал ни о чем подобном!
Даже в "Ярбух фюр психопатологи унд психотерапи"!
     - Куда уехала? Когда?
     - Еще светло  было. Попросила отвезти ее в гостиницу. Хотела вам что-то
сказать,  да вы ее не впустили.  Ах да.  Перед  тем писала что-то  у меня  в
кабинете. Просила  передать  вам  конверт  и какую-то  сумку. Конверт у меня
здесь, в карман сунул. Только вот в который? А сумка за дверью, в прихожей.
     Ассистент, не дожидаясь просьбы, уже тащил сумку - большую, клеенчатую,
но, видно, не тяжелую.
     Пока  Донат Саввич  хлопал  себя  по многочисленным  карманам  халата и
сюртука, владыка заглянул внутрь.
     Извлек высокие каучуковые сапоги,  электрический фонарь  необыкновенной
конструкции (закрытый жестяными щитками в мелкую дырочку) и скатанную черную
тряпку.  Развернул - оказалась ряса  с куколем,  края которого были небрежно
стянуты суровой ниткой. На груди разрез - чтоб можно было откинуть на спину,
а сам колпак сшит  краями, и в нем две дырки для глаз. Митрофаний недоуменно
просунул палец сначала в одну, потом в другую.
     - Ну  что, доктор, нашли  письмо?  Давайте. Нацепил  пенсне. Проворчал,
вскрывая заклеенный конверт:
     -  С  утра  только  и  делаем,  что  письма некоей особы читаем...  Ишь
накарябала - как курица лапой. Видно, торопилась очень...
        "Еще письмо"
     Кинулась к Вам, да поняла, что не  ко  времени. Известие у меня важное,
но  Ваше  занятие во  сто крат  важней.  Помоги Вам  Господь вернуть  Матвею
Бенционовичу  утраченный  разум.  Если  преуспеете - истинный Вы кудесник  и
чудотворец.
     Простите,  что не дождалась и опять самовольничаю, но я  ведь  не знаю,
сколько продлится Ваше лечение. Вы сказали, что это может быть целая неделя,
а столько уж ждать точно невозможно. Полагаю, что и вообще ждать нельзя, ибо
один Бог ведает, что у этого человека на уме.
     Хоть   и  пишу  в   спешке,   все  же  постараюсь  не  отклоняться   от
последовательности.
     Дожидаясь  Вас  и   тревожась  за  исход  этого  трудного  (а  вдруг  и
невозможного?) дела,  я  не  находила  себе  места. Стала бродить по дому  -
сначала по одной только лаборатории, потом и  по другим комнатам, что с моей
стороны, конечно,  неприлично,  но  мне  все  не давали покоя  слова  Доната
Саввича о том, что он не видал Лямпе уж несколько дней. Разумеется, пациенты
в  клинике  содержатся  вольно, но все же  это как-то странно. К тому же мне
пришло в  голову, что, слишком сосредоточившись  на отце Израиле  и Окольнем
острове,  я  почти  совершенно  выпустила  из  виду  лечебницу  -  то   есть
предположение о том, что преступником является кто-то из здешних обитателей.
А  между тем если вспомнить ту ночь, когда  Черный Монах  на меня  напал, то
поворачивает именно на эту линию.
     Во-первых, кто мог знать про ходули болезненно чистоплотного пациента и
про то, где их можно позаимствовать? Только  человек, хорошо осведомленный в
обыкновениях жителей клиники и расположении построек.
     Во-вторых, кто мог  знать,  где именно содержится  Матвей  Бенционович,
чтоб пугать его по ночам? Ответ тот же.
     И  третье.   Опять-таки   лишь   некто,  причастный   к   клинике,  мог
беспрепятственно и  многократно навещать Ленточкина  в  оранжерее  (из  слов
Алексея Степановича ведь ясно было, что Черный Монах к  нему наведывался), а
после умертвить бедного мальчика и вынести тело?
     То есть, если уж  быть совсем точным, сделать это  мог и  посторонний -
проникла же я в оранжерею так, что никто не заметил, - но проще все это было
бы совершить кому-то из здешних.
     Не  случилось  ли  чего  и  с  физиком,  затревожилась я.  Вдруг  видел
что-нибудь  лишнее  и  теперь  тоже  лежит  на  дне  озера?  Мне вспомнились
бессвязные речи Лямпе, в которых он  страстно говорил о мистической эманации
смерти, о какой-то ужасной опасности.
     И я  решила наведаться в гардеробную, чтобы проверить, на месте  ли его
верхняя  одежда.  Предварительно спросила  у  санитара, в  чем обычно  ходит
господин Лямпе. Оказалось, всегда  в одном и том же: черный берет, клетчатый
плащ с  пелериной, калоши  и  непременно большой  зонт,  вне зависимости  от
погоды.
     Представьте мое волнение, когда я обнаружила все эти предметы на месте,
в гардеробной! Села на  корточки, чтобы рассмотреть получше  калоши - иногда
по засохшим комочкам грязи можно понять очень многое: давно ли они последний
раз  побывали за пределами  дома, по какой  почве ступали  и  тому подобное.
Тут-то  мне  на глаза и попала  клеенчатая сумка, втиснутая в темный закуток
позади калошницы.
     Если Вы  еще не успели заглянуть в сумку, сделайте  это сейчас.  Там Вы
обнаружите  полный  набор  вещественных  доказательств:   облачение  Черного
Монаха;  сапоги, в  которых удобно  "ходить  по  водам";  особенный  фонарь,
который дает яркий, но при этом рассеянный  свет,  направленный в стороны  и
вверх. Как Вы несомненно помните, нечто в этом роде я и предполагала.
     В  первую минуту я подумала: подбросили. Преступник подбросил. Но затем
приложила калошу Лямпе к подметке сапога и убедилась - размер тот же. Нога у
физика маленькая, почти женская, так что ошибки быть не могло. У меня словно
раскрылись глаза. Все сошлось одно к одному!
     Ну,  конечно,  Черный  Монах  - это Лямпе, сумасшедший  физик.  Больше,
собственно, и некому. Мне следовало догадаться много раньше.
     Полагаю, дело было так.
     Находясь во власти маниакальной идеи о некоей "эманации смерти",  якобы
источаемой Скольким  островом, Лямпе задумал отвадить  всех от  "проклятого"
места. Известно,  что у больных рассудком часто бывает,  что безумна лишь их
основополагающая идея, а при ее осуществлении они способны проявлять  чудеса
ловкости и хитроумия.
     Поначалу физик изобрел  трюк с  водоходящим Василиском - спрятанная под
водой  скамейка,  куколь,  хитрый  фонарь,   замогильный   голос,  говорящий
перепуганному очевидцу: "Иди, скажи  всем. Быть сему месту пусту"  и  прочие
подобные вещи. Выдумка дала эффект, но недостаточный.
     Тогда Лямпе  перенес свой спектакль и на сушу, причем  дошло до прямого
злодейства - гибели беременной жены  бакенщика, а  после и самого бакенщика.
Сумасшествия этого рода имеют свойство усугубляться, побуждая маниака ко все
более чудовищным поступкам.
     Как  было устроено нападение  на Алешу, Феликса Станиславовича и Матвея
Бенционовича, я вам уже описывала. Уверена, что именно так все и было.
     Однако  Лямпе боялся,  что  Ленточкин  или  Бердичевский  оправятся  от
ужасного  потрясения  и вспомнят  какую-нибудь  деталь,  могущую вывести  на
преступника. Поэтому продолжал пугать их и в клинике.
     Ленточкин  пребывал  в  совсем  жалком  состоянии,  ему  довольно  было
малости.   А   вот   к   Бердичевскому,   сохранившему  крупицы   памяти   и
членораздельность, Лямпе проявил особенное внимание. Устроил так, что Матвея
Бенционовича  поселили к нему в коттедж, где жертва Василиска оказалась  под
постоянным  присмотром самого Черного Монаха. Пугать по  ночам Бердичевского
для физика  было проще простого. Вышел  наружу, встал на ходули, постучал  в
окно второго этажа - только и забот.
     И  еще  я  вспомнила,  что,  когда  я  пробралась  в  спальню к  Матвею
Бенционовичу, кровать  Лямпе  была пуста. Я-то  решила,  что  он  работает в
лаборатории,  на  самом  же  деле  Лямпе  в  это  время  находился  снаружи,
переодетый  Василиском, и  готовился к  очередному  представлению.  Когда  я
внезапно  для  него  вылезла  из  форточки  и  спрыгнула  на  землю, ему  не
оставалось ничего другого, как оглушить меня ударом деревянного шеста.
     Вот о чем я хотела Вам  сообщить, когда осмелилась заглянуть в комнату.
Вы меня выгнали и правильно сделали. Получилось к лучшему.
     Я стала размышлять дальше.  Куда подевался  Лямпе? И почему без верхней
одежды? Его не видали несколько дней - так уж не с  той ли самой ночи, когда
был убит Алексей Степанович?
     Я  вспомнила  страшную  картину: лодка,  силуэт  Черного  Монаха, тощее
обнаженное  тело,  переваленное  через борт.  И меня  как пронзило. Лодка! У
Лямпе была лодка!
     Зачем? Уж не для того ли, чтоб тайно наведываться на Окольний остров?
     Я  села за стол  и быстро записала  все речения старца  Израиля, числом
шесть. Я  писала вам в прежнем письме, что  чувствую в этих странных  словах
некое тайное послание, смысл которого никак не могу разгадать.
     Вот они, эти короткие реплики, день за днем.
     "Ныне отпущаеши раба твоего - смерть".
     "Твоя суть небеса - Феогноста".
     "Вострепета Давиду сердце его - смутна".
     "Имеяй ухо да слышит - кукулус".
     "Мироварец сими состроит смешение - нонфацит".
     "Не печалися здрав есть - монакум".
     Я  отделила  чертой  последнее  слово  каждой  фразы,  потому  что  оно
добавлено схиигуменом от себя к цитате из  Св. Писания. А что если секретное
послание содержится только в заключении каждого предложения, подумала я.
     Выписала последние слова строкой. Получилось вот что:
     "Смерть - Феогноста - смутна - кукулус - нонфацит - монакум".
     Сначала  решила,  что  выходит чушь, но  прочла  второй раз,  третий, и
забрезжил свет.
     Тут не одно послание, а два, каждое из трех слов!
     И смысл первого совершенно ясен!
     Смерть Феогноста смутна.
     Вот  что   хотел   сообщить  монастырскому   начальству   старец!   Что
обстоятельства смерти схимника Феогноста, чье  место освободилось шесть дней
назад, подозрительны. Да  еще и из "Апокалипсиса" после  этого присовокупил:
"Имеяй ухо да слышит". Не услышали монахи, не поняли.
     Что значит "смерть смутна"? Уж не об убийстве ли речь? Если так, то кто
умертвил святого старца и с какой целью?
     Ответ  дало  второе послание,  над которым  я  ломала  голову  недолго.
Отгадку  подсказал  "монакум", то  есть monachum, по-латыни  "монах".  Стало
быть, сказано на латыни!
     "Кукулус" - это, верно, cucullus  - куколь А  "нон-фацит"  - non facit.
Получается:  "Cucullus  non  facit  monachum".  To  есть  "Куколь не  делает
монаха", или "Не всякий, кто в куколе, - монах"!
     Почему по-латыни9  - еще  не  осознав все  значение этих слов, спросила
себя  я.  Ведь  вряд  ли  отец  эконом,  которому  передают  все   сказанное
схиигуменом, понял бы  чужой язык,  да и не слишком вежественный брат Клеопа
еще  исковеркал  бы  этакую тарабарщину.  Старец  Израиль не  мог  этого  не
понимать.
     Значит,  латинское речение было  обращено  не к  братии,  а ко мне Да и
смотрел схимник в три последних  дня только на  меня, будто хотел  особо это
подчеркнуть.
     Откуда он  знает, что скромный монашек с подбитым глазом знает  латынь?
Загадка! Но так  или иначе очевидно:  Израиль хотел, чтобы его поняла лишь я
одна. Видно, не надеялся на понятливость отца эконома.
     И  здесь мои мысли  снова поворотили назад,  к  главному.  Мне открылся
смысл латинского  иносказания  Я поняла,  что хотел  сказать  старец!  Новый
носитель схимнического куколя - не отец Иларий! Это преступник,  Лямпе!  Вот
куда он пропал, вот почему его не видно, вот почему вся его одежда на месте!
     Физик перебрался на Окольний остров!  А если так, то, стало быть,  в ту
ночь  он  совершил не одно убийство, а  два. И  мертвых тел  тоже  было два!
Просто луна выглянула из-за туч слишком ненадолго, и я увидела лишь половину
страшного ритуала. Ленточкину злодей  заткнул рот навсегда, а почему пощадил
Бердичевского  - Бог весть. Быть может, и  в ожесточившемся, безумном сердце
отмирают не  все чувства, и  за  дни, прожитые  с Матвеем  Бенционовичем под
одной крышей, Лямпе успел привязаться к своему кроткому соседу.
     Ночью  маниак  пробрался  в  Прощальную  часовню,  где  отец  Иларий  в
одиночестве готовился  к подвигу  схимничества,  молился и  зашивал  куколь.
Свершилось убийство. И утром в  черном саване к лодке вышел уже не старец, а
преступник.
     Не знаю и даже не предполагаю, что  за чудовищные фантазии владеют этим
помраченным  рассудком.  Не  намерен  ли  он   умертвить  и  двух  остальных
схимников?
     Дойдя  до этой мысли,  я чуть было  вновь не бросилась к Вам в комнату.
Ведь речь  шла о жизни людей, Вы бы меня извинили! Нужно немедля отправиться
в скит и изобличить самозванца!
     Я уж даже взялась за ручку двери, но здесь меня охватило сомнение.
     А что если я ошибаюсь?  Вдруг Лямпе на Окольнем острове нет, а я побужу
Вас нарушить уединенность святого скита! Последствия такого кощунства  будут
ужасны.  Ведь  восемь  столетий туда не ступала  нога  постороннего!  Такого
кощунства архиерею  не простят. Вас растопчут, растерзают, осрамят - уж отец
Виталий расстарается. Какая будет потеря для губернии! Да что губерния - для
всей православной церкви!
     А с глупой любопытной  бабы какой спрос? Ну, вышлют с позором на первом
же пароходе, вот и вся кара.
     Поэтому  я   решила  вот   что.   Сейчас  заеду  в  город,  переоденусь
послушником. Потом отправлюсь  на  Постную косу, там привязана  лодка  брата
Клеопы. Как  стемнеет  (а темнеет  теперь  рано), поплыву на Окольний  - Бог
даст, никто меня с берега не увидит.
     Проверю в  скиту свое  предположение,  и назад. Если  ошиблась - ничего
страшного.  Старцу  Израилю  не  хватит  всего  Писания,  чтобы наябедничать
ново-араратским о моей неслыханной дерзости  - по одному-то слову в день. Да
они, тугодумы, еще и не сообразят.
     Очень может быть, что я вернусь еще  до того, как Вы выйдете из комнаты
Матвея Бенционовича, надеюсь, воскрешенного  к жизни Божьей милостью и Вашим
мудросердием.

     Не ругайте меня.
     Ваша дочь Пелагия.

        "День последний. Вечер"
     Последние строки письма Митрофаний  читал, схватившись рукой за бороду,
а  когда  окончил,  заметался по  комнате -  кинулся  к двери,  остановился,
повернулся к Бердичевскому.
     - Ай, беда, беда, Матвей!  Ах, отчаянная голова, в скит отправилась! За
меня,  вишь, убоялась! Что  в кощунстве  обвинят!  Не  кощунства  страшиться
нужно, а того, что убьет он ее!
     - Кто  убьет?  Кого?  - удивился Матвей Бенционович,  с отвычки еще  не
очень хорошо соображавший, да и как было сообразить, если письма не читал?
     Преосвященный сунул ему письмо, а сам бросился к доктору:
     - Скорей, скорей туда! Что ему еще одно убийство!
     - Да кому "ему"? - Не мог взять в толк и Коровин.
     - Физику  вашему, Лямпе!  Он  и есть  Черный  Монах,  теперь доподлинно
установлено! И убийца тоже он!  На Окольней острове спрятался! А Пелагия, то
бишь Лисицына, туда поплыла! Прямо в волчью пасть!
     Товарищ  прокурора,  не   успевший  как  следует  вчитаться  в  письмо,
недоверчиво покачал головой:
     - Лямпе на Окольней острове? Что вы, отче, он вовсе не там!
     - А где? - обернулся Митрофаний.
     - Там, - махнул рукой Бердичевский вниз. - Под землей.
     Владыка так и замер. Неужто недолечил? Или снова бред начался?
     - То  есть, я хочу сказать, в подвале,  - пояснил Матвей Бенционович. -
Он себе с некоторых пор еще  одну  лабораторию оборудовал. Там и работает. Я
ему помогал  вниз  листы металлические носить,  с  крыши  отодранные. Сергей
Николаевич мне что-то про эманацию толковал, какие-то у него опасные  опыты,
да я ничего не понимал, в оцепенении был. И приборы все теперь в подвале. Он
оттуда почти не выходит. Может, раз за  день выглянет, кусок хлеба съесть, и
снова вниз.
     Говорил следователь медленно, нелегко подбирая слова - видно, не совсем
еще оправился, но на сумасшедшего был непохож.
     -  Где этот подвал?  - спросил  епископ у  доктора, не  зная, верить ли
сказанному. Может, и подвала никакого нет?
     - Вон там, пожалуйте за мной.
     Донат  Саввич  повел  остальных в прихожую,  оттуда  в кладовку,  а  из
кладовки, по каменной лестнице, вниз. Было темно, ассистент зажег спичку.
     - Вот дверь. Но там было пусто, и никакой лаборатории...