кую ткань в  предписанные  мсье
Лебланом границы.
     Впрочем, следовало признать, что декольте  смотрелось  совсем  недурно,
ибо к осени веснушки спереди почти совсем сошли, но зато  они  вскарабкались
на плечи - очевидно, вследствие занятий плаванием  -  и,  по  мнению  Полины
Андреевны, придавали  этой  части  анатомии  сходство  с  двумя  золотистыми
апельсинами. То-то все будут пялиться.
     Ужасно, но выбора не было.

x x x

     Тренькнул медный колокольчик -  кто-то  вошел  в  подъезд  с  улицы,  и
Лисицына увидела, что Аркадий Сергеевич аж на цыпочках приподнялся,  вытянув
шею.
     То прибыли Владимир Львович и его неотлучный патрокл Спасенный.  Полина
Андреевна успела отметить разочарование, скривившее рот художника, и  вместе
со всеми оборотилась к вошедшим.
     Бубенцов слегка кивнул гостям, не сочтя нужным извиниться за опоздание.
Хозяйке пожал руку и  чуть  придержал  ее  длинные  бледные  пальцы,  отчего
Олимпиада Савельевна сразу раскраснелась и похорошела.
     - Ну вот все и в сборе! - весело воскликнула  она.  -  Что  ж,  Аркадий
Сергеевич, сезам откройся? - И показала на закрытую дверь салона.
     - Так нельзя. Нужно дать возможность опоздавшим выпить по бокалу  вина,
- возразил художник, вновь оглянувшись на вход.  -  Право,  шампанское  куда
привлекательней моих скучных пейзажей.
     - Пост сегодня, -  строго  укорил  его  Тихон  Иеремеевич.  -  А  мы  с
Владимиром Львовичем люди Божьи. Давайте уж, показывайте ваши картинки.
     Бубенцов, правда, пригубил бокал, но тут же отставил его.  Выжидательно
приподняв брови, государственный человек сказал:
     - Ну что же, в самом деле. Открывайте. Посмотрим, чем это вы  так  всех
интриговали.
     Поджио сделался бледен. Наконец, преодолев волнение и  словно  бы  даже
сам на себя осердившись, произнес скороговоркой:
     - Хорошо, быть по сему. Итак, дамы и господа, как известно некоторым из
вас, я приехал сюда, чтобы сделать  ряд  работ  для  выставки  в  Москве,  в
Румянцевском музее. Название  -  "Русь  УХОДЯЩАЯ".  Поэтический  мир  старой
дворянской  усадьбы,  образ  заброшенного  сада,  обвитые  плющом   беседки,
предвечерние  дымки  и  прочая  романтическая  ерундистика.   Ах,   да   что
расписывать - смотрите сами.
     Каким-то  преувеличенно  резким,  точно  отчаянным  жестом  он  толкнул
створки, приглашая в салон.
     Небольшая выставка - пожалуй, не  более  трех  десятков  работ  -  была
устроена просто, но искусно. Чуть подрагивающий свет от  газовых  рожков  не
портил изображение бликами, а, наоборот, придавал черно-белым  картинам  вид
подлинно живой реальности.  По  обе  стороны  на  стенах  висели  прелестные
пейзажи и этюды, запечатлевшие неброскую, но чарующую  красоту  дроздовского
парка, речного  простора,  ветшающего  помещичьего  дома.  Зрители  медленно
проходили  вдоль  ряда  фотографий,  одобрительно  качая   головами,   потом
достигали стены, противоположной входу, и застывали, не передвигаясь дальше,
так что довольно скоро там образовался целый затор.
     Полина Андреевна оказалась у заколдованного места  одной  из  первых  и
тихонько ойкнула, схватившись за сердце.
     Под тремя большими,  в  аршин,  работами  значилась  общая  подпись  "У
лукоморья". На каждой - обнаженная женщина, по всей видимости, одна и та же.
Мы говорим "по всей видимости", потому что лицо позировавшей было скрыто. На
левой фотографии она сидела на корточках близ воды, голова опущена,  длинные
волосы свисают вниз, в них вплетены водоросли. На  правом  снимке  натурщица
лежала спиной к зрителям, закинув руку поверх головы; передний план - песок,
задник - солнечные зайчики по воде. В центре же  висел  поясной  портрет  en
face: женщина стояла в воде, доходившей ей до бедер,  прикрыв  руками  лицо;
мокрые светлые волосы  увенчаны  короной  из  лилий,  меж  чуть  раздвинутых
пальцев  поблескивают  искринки  смеющихся  глаз.  Следовало  признать,  что
выполнены работы были с большим мастерством, но все  столпились  подле  них,
конечно, не из-за этого.
     Выходит, это  и  был  тот  прекрасный,  ужасающий,  небывалый  скандал,
приближение которого Заволжск уловил своим чувствительным носом! И дело было
вовсе не в том, что обнаженная натура. Хоть у нас и медвежий угол, но все же
не Персия, и изображением ню, пусть бы даже фотографическим, наших ценителей
искусства не смутишь. Нет, тут весь фокус заключался  в  персоне  натурщицы,
стати которой зрители разглядывали с жадным интересом. Она или не она?
     Донат Абрамович крякнул, ухватил  пятерней  бороду,  осуждающе  покачал
головой, но отходить в сторонку не спешил -  какое  там.  Напротив,  нацепил
пенсне, совсем ему не шедшее, и  принялся  изучать  детали,  будто  оценивал
партию товара.
     На Ширяева было жалко смотреть. Он  залился  краской  до  самых  волос,
грудь  его  порывисто  вздымалась,  пальцы  то  судорожно  разжимались,   то
сцеплялись в  кулаки.  Странен  был  и  Поджио.  Он  взирал  на  собственные
произведения с болезненной, блуждающей улыбкой, о публике же словно и забыл.
     Последним подошел Бубенцов. С  видом  знатока,  склонив  голову  набок,
рассмотрел триптих. Усмехаясь, спросил:
     - Кто сия нимфа?
     Аркадий Сергеевич встрепенулся, небрежно махнул рукой:
     - Так, одна из местных жительниц. Мила, не правда ли?
     В этот миг сзади раздался громкий, насмешливый голос:
     - Что это вы, господа, там разглядываете? Верно, какой-нибудь шедевр?
     В дверях  стояла  Наина  Георгиевна,  невыразимо  прекрасная  в  белом,
перехваченном широким алым поясом платье, в бархатной шляпе с вуалью, сквозь
которую мерцали огромные черные глаза.
     Получалось, что главный скандал еще впереди.
     - Явились-таки! - выкрикнул Аркадий Сергеевич, делая шаг ей  навстречу.
- Поздно! Или думали, я шутки шучу?
     - Я нарочно, - ответила она, приближаясь  к  собравшимся.  -  Любопытно
было проверить, какие в вас черти сидят.
     С нарочитой медлительностью она  обошла  пейзажную  часть  выставки,  у
одного не особенно примечательного  этюдика  даже  задержалась  -  вероятно,
чтобы  поинтересничать.  Наконец  добралась  до  кучки,  столпившейся  возле
триптиха. Все поспешно раздвинулись, пропуская ее вперед.
     Пока Телианова смотрела на  крамольные  фотографии,  было  очень  тихо.
Полина Андреевна заметила, что некоторые с особенным интересом изучают сзади
линию шеи  опасной  барышни  и  сравнивают  с  натурщицей,  изображенной  de
derriere {сзади (фр.).}. Выходило похоже, и даже очень.
     Наконец   Наина   Георгиевна   обернулась,   и   стало   заметно,   что
первоначальной  бравады  у  нее  поубавилось,  а  глаза  под  тонкой  сеткой
заблестели как-то уж чересчур ярко - не от слез ли?
     - А при чем здесь лукоморье? - громко сказал Кирилл Нифонтович Краснов,
очевидно, желая сгладить остроту момента. - Это мотив из Пушкина, "Руслан  и
Людмила"?
     - Точно так, - ответил Поджио,  глядя  воспаленными  глазами  на  Наину
Георгиевну.
     - Так это вы русалку представили, вот оно что! "Там чудеса,  там  леший
бродит, русалка на ветвях сидит".
     Раздвинув  красные  губы  в  безжалостной  улыбке,  Аркадий   Сергеевич
протянул:
     - Возможно. Или оттуда же из "Руслана", другое... - И прибавил,  чеканя
каждое слово: - "Ах, витязь, то была Наина".
     Без единого слова (и это было самое страшное) Степан Трофимович кинулся
к своему однокашнику и бешено ударил его кулаком по лицу, так что  художника
отшвырнуло к стенке, а из разбитого рта на бороду хлынула кровь.
     - Степан, ты что?! -  в  ужасе  вскричал  Петр  Георгиевич,  обхватывая
Ширяева сзади за плечи. - Что с тобой? - И вдруг сообразил:  -  Ты  подумал,
что это Наина?!
     Далее  началась  сцена   решительно   безобразная.   Несколько   мужчин
удерживали Степана Трофимовича, который  вырывался  и  ничего  при  этом  не
говорил, только хрипел. Петр Георгиевич, закрывшись руками, рыдал  в  голос.
Поджио же, похожий со  своим  окровавленным  ртом  на  вурдалака,  наоборот,
захлебывался не то кашлем, не то истерическим хохотом.
     Наина Георгиевна вдруг резко повернулась  к  Бубенцову,  с  беззаботной
улыбкой наблюдавшему за баталией, и спросила звенящим голосом:
     - Что, весело вам?
     - А то нет, - негромко ответил он.
     -  Князь  Тьмы,  -  прошептала  Наина  Георгиевна,  испуганно  от  него
отшатнувшись, и еще тише присовокупила непонятное: -  Князь  и  княжна,  как
сошлось-то...
     И, не дожидаясь окончания противоборства, опрометью бросилась вон.
     - Госпожа Телианова не вполне овладела  искусством  покидать  сцену,  -
иронически заметил Владимир Львович, обращаясь к хозяйке. - Просто  выйти  у
нее никак не получается, беспременно выбежать.
     Олимпиада Савельевна глядела победоносной Никой - суаре  превзошел  все
ее ожидания.
     - Полноте, господа!  -  громко  провозгласила  она.  -  Право,  что  за
ребячество.  Это  все  шампанское  виновато.  Приходите  завтра  на  широкое
открытие. Думаю, будет интересно.
     Только назавтра никакого широкого открытия  не  произошло,  потому  что
открывать стало нечего. И некому.




VIII ТЕ ЖЕ, ДА НЕ ВСЕ

     Но по порядку, по порядку, ибо здесь имеет значение всякая, хоть бы  на
первый взгляд и совершенно незначительная деталь.
     Когда в половине десятого утра Аркадий Сергеевич не вышел  к  завтраку,
Олимпиада  Савельевна  поначалу  ничего  такого  не  подумала,  потому   что
столичный  гость,   как   и   следует   представителю   вольной   профессии,
пунктуальностью не отличался.  Однако  спустя  четверть  часа,  когда  омлет
больше ждать не мог, послали лакея. Тот прошел через двор и улицу,  так  как
иначе в обособленное крыло попасть было невозможно, позвонил в  колокольчик,
потом для верности еще и постучал - никакого ответа.
     Тогда почтмейстерша забеспокоилась,  не  стало  ли  Аркадию  Сергеевичу
дурно после вчерашних переживаний и весьма ощутимой оплеухи,  полученной  от
Степана Трофимовича Ширяева. Лакей был отряжен во второй раз, уже с  ключом.
Ключ, впрочем, не понадобился, так как Поджио по обычной своей  рассеянности
оставил замок незапертым. Посланец проник внутрь и через  краткие  мгновения
огласил дом истошными криками.

x x x

     Тут надобно пояснить, что смертоубийства в  нашем  городе  в  последние
годы стали крайне редки. Собственно, в предыдущий раз такой грех приключился
позапрошлым летом, когда двое  ломовых  извозчиков  повздорили  из-за  одной
рыночной карменситы, и  один  слишком  азартно  ударил  другого  поленом  по
голове. А перед тем убийство было лет пять назад, и опять не по  злодейскому
умыслу, но от любви: двое гимназистов шестого класса вздумали стреляться  на
дуэли. Кто-то там из них, теперь уж не разберешь  кто,  перехватил  любовное
письмо,  адресованное  хорошенькой  дочке  нашего   городского   архивариуса
Беневоленского. Пистолетов у мальчишек не было, стреляли они  из  охотничьих
ружей, и оба легли наповал. О той истории писали все газеты, хотя,  конечно,
и не столь шумно, как о нынешнем зытяцком деле. А  бедную  девочку,  ставшую
невольной причиной двойного убийства, отец навсегда переправил из  Заволжска
к  родственникам  в  какую-то  отдаленную  губернию,  чуть  ли  не  в  самый
Владивосток.
     Но на сей раз речь шла не о пьяной драке  или  юношеском  максимализме,
тут проглядывали все приметы злонамеренного, обдуманного  убийства,  да  еще
отягощенного особенным зверством. Безголовые трупы,  неизвестно  чьи  и  бог
весть из какой глухой чащи притащенные, - это одно. И совсем  другое,  когда
этакая страсть приключается в самом Заволжске, на самой лучшей улице, да еще
со столичной знаменитостью, которую знало все  хорошее  общество.  Самое  же
ужасное заключалось в том, что преступление - в  этом  решительно  никто  не
сомневался - совершил кто-то из этого самого общества, к тому же по мотивам,
до  чрезвычайности  распаляющим  воображение  (нечего  и  говорить,  что   о
скандальном исходе почтмейстершиного суаре весь город узнал в тот же вечер).
     Вот об этих-то мотивах в основном и  рассуждали,  что  же  до  личности
убийцы, то тут предположения были разные, и даже возникло  по  меньшей  мере
три партии. Самая многочисленная была "ширяевская". Следующая по  размеру  -
та, что видела виновницей оскорбленную Наину Георгиевну,  от  которой  после
истории с собаками можно было ожидать чего угодно. Третья же партия  держала
на подозрении Петра Георгиевича, напирая на его нигилистические убеждения  и
кавказскую кровь. Мы сказали "по меньшей мере три", потому что имелась еще и
четвертая партия, немноголюдная, но  влиятельная,  ибо  образовалась  она  в
кругах, близких к  губернатору  и  Матвею  Бенционовичу  Бердичевскому.  Сии
шептались, что тут так или иначе не обошлось  без  Бубенцова  -  но  это  уж
слишком   явственно   относилось   к   области   выдавания   желаемого    за
действительное.
     Не мудрено, что уже к полудню весь Заволжск прознал о страшном событии.
Горожане  выглядели  одновременно  взбудораженными  и  притихшими,  и  общее
состояние умов сделалось  такое,  что  владыка  велел  отслужить  в  церквах
очистительные молебствия и сам произнес в соборе проповедь. Говорил о тяжких
испытаниях, ниспосланных городу, и понятно было, что в виду  имеется  отнюдь
не только убийство фотографа.

x x x

     А непосредственно перед тем, как Митрофанию ехать на проповедь, у  него
на архиерейском подворье побывал  посетитель,  товарищ  окружного  прокурора
Бердичевский, вызванный к преосвященному нарочным.
     - Ты вот что, Матюша, - сказал  владыка,  уже  обряженный  в  фелонь  и
саккос, но еще без митры и панагии.  -  Ты  этого  расследования  никому  не
перепоручай,  возьмись  сам.  Я  не  исключаю,  что  тут   может   вскрыться
что-нибудь, выводящее к известному тебе лицу. - Митрофаний мельком оглянулся
на притворенную дверь. - Посуди сам. И убиенный, и  та  особа,  которую,  по
всей видимости, он хотел уязвить,  нашему  шустрецу  отлично  знакомы,  а  с
последней  его  связывают  и  какие-то  особенные  отношения.  Опять  же  он
самолично, в числе немногих, присутствовал при вчерашнем ристалище...
     Матвей Бенционович руками замахал и даже перебил  преосвященного,  чего
прежде никогда не бывало:
     - Отче, я этого совсем не могу!  Во-первых,  придется  ехать  на  место
убийства, а я покойников боюсь...
     - Ну-ну, - погрозил ему пальцем Митрофаний. - Слабость сердца одолевать
нужно. Ты прокурор или  кто?  Вот  повезу  тебя  с  собой  на  Староевятское
кладбище, откуда гробы перевозят, поскольку Река совсем  берег  подмыла.  Я,
как полагается, буду молитвы читать, а тебя  поставлю  извлечением  останков
распоряжаться. Для укрепления нервов тебе полезно будет.
     - Ах, не в покойнике только дело. - Бердичевский  просительно  заглянул
владыке в глаза. - У меня дознавательского дара нет. Вот  акт  обвинительный
составить или даже допрос вести  у  меня  отлично  получается,  а  уголовный
расследователь из меня никакой. Это у вас, отче, талант загадки разгадывать.
Жалко, вам самим туда поехать нельзя, не к лицу.
     - Я не поеду, но око свое к  тебе  приставлю.  Войди-ка,  дочь  моя,  -
позвал преосвященный, поворотясь в дверке, что вела во внутренние покои.
     В кабинет, где происходила беседа епископа с товарищем прокурора, вошла
худенькая монахиня в  черном  апостольнике  и  черной  же  камилавке,  молча
поклонилась. Бердичевский, не раз видевший Пелагию прежде и знавший, что она
пользуется у Митрофания особенным доверием,  поднялся  и  ответил  не  менее
почтительным поклоном.
     - Сестру Пелагию возьми с собой, - велел архиерей. - Она наблюдательна,
остра умом и очень может тебе пригодиться.
     - Но там наверняка уже полиция и сам Лагранж, -  развел  руками  Матвей
Бенционович. - Как я объясню столь странную спутницу?
     - Скажешь, после проповеди  владыка  приедет  сей  дом  опоганенный  от
скверны святить, а прежде  того  инокиню  присылает  подготовить  все,  чтоб
прилично было и взору преосвященного владыки  не  оскорбительно.  А  что  до
Лагранжа, то, как я понимаю, он, шельма, теперь у тебя по струнке  ходит.  -
И, блеснув  глазом  на  Пелагию,  прибавил:  -  Скажи  ему:  черница  тихая,
смиренная, умом убогая, следствию не помешает.

x x x

     Пока ехали в коляске по Дворянской, оба  молчали,  потому  что  Пелагия
такого многоумного и  высокоученого  спутника  несколько  робела,  а  Матвей
Бенционович не имел привычки к общению с духовными особами (Митрофаний не  в
счет, тут дело особое) и уж совсем не знал, как вести беседу с монахиней.
     Наконец, придумав удачную тему, он открыл рот и сказал:
     - Матушка... - Но сбился, потому что ему пришло в голову,  что  женщине
совсем нестарого возраста, хоть бы даже и монахине, вряд  ли  будет  приятно
такое обращение от лысоватого и уже немножко обрюзгшего господина сильно  за
тридцать.
     И  вечно  у  него  выходили  трудности  в  общении  с  Пелагией,   хоть
разговаривать им доселе выдавалось не так уж часто. Инокиня, с точки  зрения
Матвея Бенционовича, обладала крайне неудобным свойством выглядеть то зрелой
и умудренной женщиной, то сущей девочкой, как, например, сейчас.
     - То есть сестра, - поправился он, -  вы  ведь  сестра  (это  уж  вышло
совсем глупо) Полины Андреевны Лисицыной?
     Черница как-то неопределенно  кивнула,  и  Бердичевский  испугался,  не
нарушил ли он какого-нибудь неведомого  ему  этикета,  согласно  которому  с
монахинями нельзя беседовать об их оставшихся в миру родственниках.
     - Я только так спросил... Уж очень умная и приятная  особа,  и  на  вас
немножко похожа. - Он деликатно посмотрел на спутницу, покачивавшуюся  рядом
на кожаном сиденье коляски, и добавил: - Совсем чуть-чуть.
     Неизвестно, куда вывернул бы этот не вполне уклюжий разговор,  если  бы
экипаж не въехал на  Храмовую  площадь,  главный  плац  нашего  города,  где
находятся и кафедральный собор, и губернаторский дом, и главные присутствия,
и консистория, и гостиница "Великокняжеская", где лет сто  тому  и  в  самом
деле  останавливался  великий   князь   Константин   Павлович,   совершавший
ознакомительную поездку по восточным губерниям империи.
     Там-то, у чугунной ограды сей  лучшей  заволжской  hotellerie  толпился
народ, что-то там шумели, толкались и виднелись  даже  полицейские  фуражки.
Происходило некое явное безобразие, причем в  непосредственной  близости  от
обиталищ духовной и  светской  власти,  чего  Матвей  Бенционович  как  лицо
облеченное оставить без  внимания  не  мог.  По  правде  говоря,  он  вообще
испытывал  слабость  к  положениям,  в   которых   мог   проявить   себя   с
начальственной стороны.
     - Посидите-ка, сестрица,  -  сказал  он  важно  Пелагии,  кучеру  велел
остановиться и пошел разбираться.
     Солидного чиновника беспрепятственно пропустили в самый центр  скопища,
и оказалось, что все глазеют на восточного человека, бубенцовского абрека.
     Черкес был мертвецки пьян и исполнял  сам  с  собой  какой-то  безумный
танец, время от времени гортанно вскрикивая, а больше,  впрочем,  беззвучно.
Топтался на месте, мелко переступая большими ступнями в потрепанных чувяках,
по временам преловко вскакивал  на  цыпочки  и  описывал  над  бритой  своей
головой сияющие круги чудовищной величины кинжалом. Сразу было видно, что он
этак выплясывает очень давно и предаваться сему занятию намерен еще долго.
     - Эт-то еще что? - нахмурясь, спросил Бердичевский околоточного.
     - Так что сами видите, ваше высокоблагородие. Скоро час  как  куражится
без малейшего передыху. А перед тем в трактире "Зеркальном"  зеркала  бил  и
половых ногами топтал, ранее побывал в кабаке "Самсон", где тоже  дебоширил,
но и туда прибыл уже сильно пьяный.
     - Почему не пресекли?
     - Пробовали, ваше высокоблагородие. Но он городовому Карасюку  вон  всю
харю расквасил, а меня чуть тесаком своим не