ложила ее  на
место и  увидела, что гвоздевые отверстия расшатаны  -  кто-то  уже  выбивал
крышку сильными ударами снизу. Полагаю, что  это происходило дважды: сначала
в гробу бился погребенный заживо Алеша, потом - Матвей Бенционович.
     Любой, даже самый  крепкий рассудок не выдержит подобного  испытания  -
тут расчет преступника был верен. Да он еще и не удовлетворился сделанным, о
чем скажу ниже.
     Сначала про Лагранжа. С Феликсом Станиславовичем у нападавшего, видимо,
вышла осечка.  То ли голова у полицмейстера оказалась слишком крепкая, то ли
еще  что, но только  сознания полковник не  потерял и,  очевидно, вступил со
злодеем в единоборство. Тогда преступник убил его выстрелом в упор.
     Да-да, Лагранж -  не  самоубийца, а  невинно убиенный,  что должно  Вас
порадовать.  Вот чем  объясняется странное расположение  пулевого  канала  -
снизу вверх и слева направо. Именно так прошла бы пуля, если бы кто-то, кого
полковник, предположим, сжимал  руками за  плечи  или за горло, выстрелил  с
правой руки, снизу.
     Памятуя о том, что пули в трупе не обнаружено и, стало быть, она прошла
навылет, я осмотрела верхушки стен и нашла то, что искала. Теперь у нас есть
неопровержимое доказательство убийства.
     Пуля,  которую  я  извлекла  из  бревна,   не   45-го  калибра,  как  в
"смит-вессоне"  полицмейстера,  а  38-го  и выпущена  из револьвера  системы
"кольт", что я  сверила по  своему баллистическому учебнику. После  убийства
преступник выпалил из оружия своей жертвы на воздух и вложил "смит-вессон" в
руку полковника, имитируя самоубийство.
     Теперь возвращаюсь к  нашим друзьям,  которых злодей не убил,  а свел с
ума,  что, пожалуй,  еще ужасней. Если б Вы только  видели, в какую насмешку
над  человеком  превратился насмешливый  Алексей  Степанович;  как мало  ума
осталось  в  умнейшем  Матвее  Бенционовиче!  Грех  такое говорить, но  мне,
наверное, менее мучительно было бы видеть их бездыханными...
     Отвратительней всего в лже-Василиске то, что он не удовлетворился своей
расправой и не оставил несчастных безумцев в покое.
     Из  смутных  слов   Алеши  Ленточкина  можно  заключить,  что  "фантом"
продолжает являться к нему и  ныне. Что же до Бердичевского, то я сама стала
свидетельницей  и даже жертвой  очередной попытки  преступника  окончательно
растоптать в душе Матвея Бенционовича еще тлеющую искру рассудка.
     Вчера ночью  я видела  Черного Монаха собственными глазами.  Ах, как же
это было страшно!  Он явился, разумеется, не  для того,  чтобы пугать меня -
ему был нужен  Бердичевский.  Оглушив  меня  ударом  по голове  (чувствуется
сноровка), злодей  скрылся  неузнанным.  И  все же именно  это  столкновение
вправило мне мозги, и я принялась  искать не дьявола, но человека, хоть и не
столь отличного от Нечистого.
     Я  не сразу  догадалась,  чем  он  нанес  удар,  находясь  на  довольно
значительном   от   меня  расстоянии.  А   потом  вспомнила  одну   историю,
рассказанную мне доктором, и некую  картину, нарисованную здешним художником
(вот с кем бы Вам потолковать, вот кого бы вразумить!), и сразу все поняла.
     "Василиск" ударил меня ходулей - такой, какие на ярмарке бывают. Сейчас
долго и ни к чему  объяснять, откуда в лечебнице взялись ярмарочные  ходули,
но  ясно одно:  преступник использовал  их, чтобы заглянуть  в окно  второго
этажа, где ранее содержался  Бердичевский -  все с той же  целью:  запугать,
добить. Однако вчера ночью Матвея Бенционовича переместили со второго  этажа
на первый, а Василиск все  равно  прихватил  с собой ходули. Получается, что
Черный Монах про перемещение не знал? Тогда  какая  же он сверхъестественная
сила?
     И теперь выводы.
     Кто  скрывается  под  личиной разгневанного Василиска,  мне неизвестно,
однако предположение относительно цели его злых деяний у меня имеется.
     Этот  человек  (именно  человек,  а не  существо из  иного  мира) хочет
упразднить Василисков скит и почти преуспел в своем намерении.
     Зачем? Вот самый главный вопрос, и ответа на него у меня пока нет, есть
лишь  едва  намеченные  версии.   Некоторые  из  них  покажутся  вам  совсем
невероятными,  но,  быть   может,  и  они   пригодятся,  если  Вам  придется
доканчивать дело без меня.
     Начну с самого настоятеля отца Виталия. Скит ему - досадная помеха, ибо
в экономическом смысле утратил  свое назначение (уж простите, что  я  пишу в
этаких терминах, но полагаю, что примерно так рассуждает сам архимандрит), а
в смысле честолюбия,  которого у высокопреподобного более чем довольно, скит
даже  мешает,  затеняя  свершения ново-араратского правителя,  в  самом деле
весьма значительные. Прибыль от четок, на которую ранее существовала братия,
нынче смехотворна и не может идти ни в какое сравнение с прочими источниками
дохода.  Главной приманкой  для богомольцев  скит  тоже быть  перестал,  ибо
состоятельные паломники, каких  привечает отец Виталий, более ценят здоровый
воздух, целебные воды и живописные лодочные катания. По мнению архимандрита,
Окольний и его святые насельники лишь смущают  умы  братии, отвлекают ее  от
деятельного  труда  и  косвенно подрывают  авторитет настоятельской  власти,
ежечасно  напоминая  о  том,  что  есть  и  иная  Власть,  несравненно  выше
архимандритовой.  Виталий  нравом  крут,  даже   жесток.  До  какой  степени
простирается его власто и честолюбие - Бог весть.
     Другая вероятность - заговор  среди монахов, недовольных  хозяйственной
истовостью  Виталия  в ущерб духовному служению  и душеспасению. То,  что  у
высокопреподобного  среди  старшей братии есть негласная  партия противников
(для  краткости  назову  их "мистиками"),  не  вызывает  сомнений. Возможно,
некоторые  из   "мистиков"   задумали   распугать  паломников   и  подорвать
авторитетность  Виталия перед  иерархами  -  к  примеру,  перед Вами. Тогда,
возможно, лицедейство с Черным Монахом  призвано  избавить  Новый Арарат  от
суеты и многолюдства. Известно, до какого коварства  и даже изуверства может
дойти  превратно  истолкованное  благочестие  -  история  религии  изобилует
подобными грустными примерами. Возможно  также, что виновником является один
из  схимников,  обитающих  на  острове.  Зачем  и  почему,  не  берусь  даже
предполагать, ибо пока про жизнь святых старцев почти ничего не знаю. Однако
все смутные  события так или  иначе  связаны именно  со  скитом и  вращаются
вокруг  него. Значит, нужно заниматься и этой  версией. Я  была  сегодня  на
Окольнем (да-да, не сердитесь), и схиигумен Израиль  загадал  загадку, смысл
которой мне неясен. Надо будет наведаться туда еще.
     Теперь два вероятия совсем иного, нецерковного направления.
     Любопытный  тип  - доктор Донат Саввич  Коровин, владелец  и управитель
лечебницы. Этот миллионщик-филантроп очень уж непрост, охоч  до всяких игр и
опытов  над живыми  людьми.  С  него,  пожалуй,  сталось  бы  затеять этакую
мистификацию  в  каких-нибудь   исследовательских  видах:  скажем,   изучить
воздействие мистического потрясения на разные типажи психики или еще нечто в
этом роде. А после статью в  каком-нибудь  "Гейдельбергском  психиатрическом
ежегоднике"  напечатает,  дабы   поддержать  репутацию  светила  -  на   мой
непросвещенный  взгляд,  не   больно-то   заслуженную   (лечит-лечит   своих
пациентов, да что-то никак не вылечит).
     И,   наконец,  в  "Василиска"  может  играться  кто-то  из  коровинских
пациентов. Люди  это все неординарные, содержатся вольно. Их  всего двадцать
восемь (ныне с Алексеем Степановичем и  Матвеем Бенционовичем тридцать), и я
видела всего нескольких. Надо бы их изучить повнимательнее, только  не знаю,
как  к сему подступиться. Я  с  Донатом Саввичем в ссоре, которую сама  же и
устроила. Но трудность не  в  том - помириться было бы нетрудно. До тех пор,
пока  у меня с лица последствия  знакомства  с Черным Монахом  не сойдут, на
глаза  Коровину мне лучше не показываться. Для него я -  обычная хорошенькая
женщина (вероятно,  на здешнем безрыбье), а какая может быть хорошесть, если
пол-лица заплыло. Мужчины так уж устроены, что с уродкой и  разговаривать не
станут.
     Так и вижу, как в этом месте на Вашем лице возникла ироническая улыбка.
Не  буду  лукавить,  все равно  Вы видите меня  насквозь. Да,  мне неприятна
мысль,  что Донат  Саввич, глядевший на Полину  Андреевну Лисицыну особенным
образом и расточавший  ей комплименты, увидит ее в таком безобразии. Грешна,
суетна, каюсь.
     Вот дописываю последние строчки и ухожу.
     Ночь  сегодня  какая  нужно  -  лунная. Именно  в  такие  "Василиск"  и
появляется у  Постной  косы. План мой  прост: затаюсь  на  берегу и попробую
выследить мистификатора.
     Если  прогуляюсь  впустую,  с  завтрашнего  дня займусь  схиигуменом  и
Окольним островом.
     Ну а  коли случится так, что прогулка  закончится вышеупомянутой бедой,
уповаю лишь на то, что к Вашему преосвященству попадет это мое послание.

     Ваша любящая дочь Пелагия.

        "Страшное видение"
     Дописав  письмо,  Полина  Андреевна  посмотрела  в  окно  и  озабоченно
нахмурилась. Небо, еще  недавно  ясное, сплошь  залитое  равнодушным  лунным
сияньем,  меняло  цвет:  северный  ветер  натягивал от горизонта к  середине
черный  занавес облаков, укрывая  ими  бездонную звездную  сферу. Нужно было
спешить.
     Лисицына  хотела  оставить  письмо владыке  на  столе, но  вспомнила  о
любознательной прислуге. Подумала-подумала, да  и спрятала  листки в мешочек
для вязанья, висевший у  нее на груди.  Рассудила  так: коли уж ее постигнет
судьба  Лагранжа или, не  приведи Господь, Ленточкина с  Бердичевским (здесь
Полина Андреевна содрогнулась), письмо-то все равно никуда  не  денется. Еще
раньше к преосвященному попадет. А если архиерею не суждено подняться с одра
тяжкой  болезни  (она  горько  вздохнула),   пускай  полицейское  начальство
разбирается.
     Дальше действовала быстро.
     Накинула плащ с капюшоном, подхватила саквояж и вперед, в ночь.
     На  набережной  теперь  было  совсем  пусто,  в  заколоченный  павильон
расследовательница попала  безо  всякой задержки. И вскоре по  дорожке,  что
вела от Нового Арарата к Постной косе, уже шагал, ежась под студеным ветром,
худенький монашек в черном развевающемся подряснике.
     Небо темнело все  стремительней.  Как Пелагий ни ускорял  шаг, а глухой
занавес подбирался к безмятежному лику ночного светила все ближе и ближе.
     В  связи  с неотвратимо  надвигающимся мраком послушника тревожили  два
соображения.  Не будет  ли  вылазка тщетной, не  передумает ли злоумышленник
представлять Василиска? А если все же появится, не следовало ли прихватить с
собой лагранжев  револьвер? Зачем ему без  пользы  лежать  в  саквояже,  меж
железными ящиками?  С  ним  на  пустынном  темном берегу  было бы  куда  как
спокойнее.
     Глупости,  сказал себе Пелагий.  Не будет  от оружия никакой пользы. Не
стрелять  же  в живую душу ради  спасения  собственной жизни?  И думать  про
револьвер монашек перестал, теперь тревожился уже только из-за луны, которая
укрылась-таки за тучу.
     Любой из ханаанских старожилов рассказал бы Пелагию, что  при  северном
ветре  луна  обречена  и уже нипочем  не  выглянет, разве  что на  несколько
кратких мгновений,  да и  то  не  вчистую, а  сквозь какое-нибудь  неплотное
облачко. Однако побеседовать с  опытными людьми о прихотях синеозерской луны
послушнику не  довелось, и потому на  серебристо-молочный свод он взирал все
же с некоторой надеждой.
     У начала  косы  Пелагий согнулся  в  три  погибели, прижимаясь  к самой
земле. Пристроился  у  большого камня  и  затих  -  стал смотреть туда,  где
душегуб хитроумно укрыл свою скамейку.
     С  каждой минутой ночь  становилась все темнее.  Сначала еще было видно
поверхность  озера, хмурившегося  всеми своими  морщинами  на остервенелость
северного  ветра,  но скоро  отблески  на  воде  погасли, и теперь  близость
большой  воды угадывалась  лишь по плеску  да свежему и сырому запаху, будто
неподалеку разрезали небывалых размеров огурец.
     Монашек  сидел, обхватив себя за плечи, и разочарованно вздыхал.  Какой
уж тут Василиск? Походи-ка по водам, если они  не лежат гладко, а ерепенятся
- этак весь эффект пропадет.
     По-хорошему, нужно было уходить, возвращаться в пансион, но Пелагий все
что-то медлил, не решался. То ли от упрямства, то ли чутье подсказало.
     Потому что когда  отрок совсем уж  продрог и приготовился сдаться, была
ему за долготерпение награда.
     В небесном  занавесе  обнаружилась прореха, отыскала-таки  луна  ветхое
облачко и  на несколько  мигов осветила озеро  - тускло, кое-как, но  все же
достаточно, чтобы взору наблюдателя открылось жуткое зрелище.
     Посреди  неширокого  пролива,  что  отделял  большой остров  от малого,
Пелагий увидел  качающийся меж волн стручок лодки,  а  в  ней  стоймя черную
фигуру в остром куколе. Фигура согнулась, подняла  что-то светлое, мягкое  и
перевалила через борт.
     Послушник  вскрикнул,  ибо  явственно  разглядел   две   голые,  тощие,
безвольно  болтнувшиеся  ноги.  Вода  сомкнулась над  телом,  а  в следующую
секунду сомкнулась и небесная прореха.
     Пелагий сам не знал, не померещилась  ли ему этакая чертовщина? И очень
просто, от темноты да неверного света.
     Но здесь в голову монашку пришла мысль, от которой он аж вскрикнул.
     Подобрал края подрясника,  так что забелели оборки  дамских панталон, и
рысцой побежал от берега вглубь острова.
     Пока  бежал, бормотал  слова сумбурной,  наскоро  составленной молитвы:
"Избави, Боже, агнца от  зуб волчьих и от муж крови! Да воскреснет Бог, и да
расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его!"
     Вот  башмаки застучали  по кирпичу мощеной дороги, но легче  бежать  не
стало - земля понемногу поднималась вверх, и чем дальше, тем круче.
     У  края сосновой рощи,  где начинались  коровинские  владения,  бегущий
перешел на шаг, ибо совсем выбился из сил.
     Окна домиков были темны, скорбные духом пациенты спали.
     Не столько увидев,  сколько угадав над плотной стеной кустов стеклянную
кровлю оранжереи, Пелагий снова побежал
     Ворвавшись внутрь, отчаянным, срывающимся голосом крикнул:
     - Алексей Степаныч! Алеша! Тишина.
     Заметался  меж  пышных   зарослей,  вдыхая  разинутым  ртом   дурманные
тропические ароматы.
     - Алешенька! Отзовись! Это я, Пелагия!
     Из угла потянуло холодом. Монашек повернул в ту сторону, вглядываясь во
мрак.
     Сначала под ногами  захрустели стеклянные осколки,  а уж  потом Пелагий
разглядел огромную дыру, проломанную прямо в прозрачной стене оранжереи.
     Осел на землю, закрыл руками лицо.
     Ох, беда.
        "Гулливер и лилипуты"
     "Еще придешь? Ты приходи. А то  скоро он  меня заберет. Придешь?" Голос
Алеши Ленточкина, особенно детская,  исполненная робкой надежды интонация, с
которой  было  произнесено  последнее слово,  так  отчетливо запечатлелись в
памяти, так  терзали душу теперь, когда ничего уже изменить было нельзя, что
Пелагий зажал уши. Не помогло.
     Не  преступника нужно было выслеживать, а  бедного Алексея  Степановича
спасать, быть все время  рядом, оберегать, успокаивать. Ведь ясно было (да и
в  письме Митрофанию прописано), что  не отступится лиходей от  своих жертв,
домучает их, добьет. Как можно  было не разобрать в Алешином лепете мольбу о
помощи?
     Несколько времени погоревав и показнившись подобным образом, Пелагий со
вздохом  поднялся  с земли, отряхнул с подола приставшую стеклянную крошку и
двинулся в обратный путь.
     Пускай Коровин узнает о пропаже  своего  пациента утром - от садовника.
Нечего тратить время на лишние объяснения, да и  неизвестно  еще, какую роль
играет доктор  во всей этой истории. И голову ломать о  произошедшем  сейчас
тоже незачем, и так уж она чуть не лопается, бедная голова. Лечь в постель и
заснуть, постараться. Утро вечера мудренее.
     То вздыхая, то всхлипывая, послушник добрел по ночной дороге до города.
Пробрался в павильон, чтобы вернуться из мужского состояния в женское.
     Только снял скуфью  и  подрясник, только потянул из  саквояжа свернутое
платье, как вдруг свершилось невероятное.
     Один из громоздких железных шкафов волшебным образом отделился от стены
и двинулся прямо на Полину Андреевну.  Она сидела на  корточках, остолбенело
глядела снизу вверх на этакое чудо и даже испугаться толком не успела.
     А  пугаться было  чего. Автомат заслонил  собою светлое пятно двери,  и
госпожа  Лисицына  увидела  - нет,  не шкаф,  а  огромный  силуэт  в  черной
монашеской рясе.
     Прижав  руки к рубашке (кроме белья и панталон  в этот момент на Полине
Андреевне ничего больше не было), она дрожащим голосом проговорила:
     - Я тебя не боюсь! Я знаю, ты не призрак, а человек!
     И сделала  то,  на  что  вряд  ли  решилась бы, будь  она  в  смиренном
монашеском  наряде, - распрямилась во весь рост, да  на цыпочки привстала  и
ударила кошмарное  видение кулаком туда, где должно было находиться  лицо, а
потом еще и еще.
     Кулачок у госпожи Лисицыной был небольшой, но крепкий и  острый, однако
удары не  произвели  никакого  действия,  Полина  Андреевна только  костяшки
оцарапала обо что-то колючее и жесткое.
     Гигантские  лапищи схватили воительницу за руки, свели  их вместе. Одна
пятерня  зацепила  оба  тонких  запястья,  другая  с  неописуемой  ловкостью
обмотала их бечевкой.
     Обезручев, Полина Андреевна не сдалась - стала лягаться, норовя попасть
противнику по коленке, а если получится, то и выше.
     Нападавший  присел на корточки, причем оказался ненамного ниже стоявшей
дамы, и  несколькими  быстрыми  движениями  спутал ей  лодыжки и  щиколотки.
Лисицына  хотела отпрянуть,  но от невозможности переступить с  ноги на ногу
повалилась на пол.
     Теперь  оставалось  только  прибегнуть к  последнему  женскому оружию -
крику.  Пожалуй,  и  с   самого  начала  так  следовало  бы,  чем  кулачками
размахивать.
     Она раскрыла  рот пошире, чтоб позвать на помощь - вдруг  по набережной
идет дозор  мирохранителей или просто поздние прохожие,  но  невидимая  рука
засунула ей между зубов грубую, противно кислую  тряпку, а чтоб кляп было не
выплюнуть, еще и повязала сверху платком.
     Потом  муж силы легко  приподнял  беспомощную пленницу,  взяв за  шею и
связанные ноги, будто какую овцу,  и  кинул на расстеленную рогожу,  которую
Полина  Андреевна   заметила  лишь  теперь.  Хорошо  подготовившийся  злодей
перекатил лежащее  тело по  полу, одновременно заматывая  рогожу,  и госпожа
Лисицына  за  секунду превратилась из неодетой дамы в какой-то  бесформенный
тюк.
     Глухо мычащий, шевелящийся сверток был поднят в воздух, перекинут через
широкий, как конская спина, загривок, и  Полина Андреевна почувствовала, что
ее  куда-то несут. Покачиваясь в такт широким мерным шагам, она  сначала еще
пыталась биться, издавать протестующие звуки, но в тесном  куле особенно  не
потрепыхаешься, да и стоны, приглушенные кляпом и грубой мешковиной, вряд ли
могли быть кем-то услышаны.
     Скоро  ей сделалось плохо. От  прилива  крови к свесившейся  голове, от
тошнотворной качки,  а  более  всего от  проклятой рогожи, не  дававшей  как
следует  вдохнуть  и  насквозь пропитанной  пылью.  Полина Андреевна  хотела
чихнуть, но не могла - попробуйте-ка, с кляпом во рту!
     Хуже всего было то, что  похититель, кажется, вознамерился утащить свою
добычу в какие-то несусветные дали, на самый край света. Он все шел, шел, ни
разу  не  передохнув,   даже  не  остановившись,  и   не  было  конца  этому
мучительному  путешествию.  Теряющей сознание пленнице стало мерещиться, что
остров  Ханаан  давно  остался  позади   (потому  что  негде  на   нем  было
разместиться  этаким  просторам)  и  что великан марширует  по  водам Синего
озера.
     Когда  госпожа  Лисицына  от  тошноты  и нехватки  воздуха  уже всерьез
собралась  лишиться   чувств,  шаги