Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
Хм. От выводов по поводу перчатки Матвей Бенционович решил пока
воздержаться, но отложил интригующий предмет в сторонку, к письмам и
револьверу. Сложил нужные для следствия предметы в саквояж Лагранжа (нужно
же было их в чем-то нести), оставил в перечне соответствующую расписку.
Монах тихонько напевал что-то в соседней комнате, широкими стежками
заштопывая брюхо старика. Прислушавшись, Бердичевский разобрал:
- "Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую, по
образу Божию созданную нашу красоту безобразну, бесславну, не имущую
вида..."
В кармане звякнул брегет: один раз погромче, два раза тихонько.
Отличная машинка, настоящее чудо швейцарского механического гения,
подаренная отцом Митрофанием к десятилетию свадьбы. Звяканье обозначало, что
нынче час с половиной пополудни. Пора было идти к ново-араратскому
настоятелю.
"x x x"
Разговор с отцом Виталием получился короткий и неприятный.
Архимандрит встретил губернского чиновника, уже находясь в сильном
раздражении. То есть, это так и было замыслено Матвеем Бенционовичем:
безапелляционным тоном письма и точным указанием часа встречи вывести
ново-араратского властителя из равновесия - с одной стороны, напомнить, что
есть и иная власть, повыше настоятельской, с другой же побудить Виталия к
резкости и невоздержанным словам. Глядишь, так быстрее до подоплеки дела
доберемся, чем с реверансами да экивоками.
Что ж, резкости Бердичевский добился, и даже чересчур.
Высокопреподобный нетерпеливо прохаживался у крыльца настоятельских
палат, одетый в старую-престарую рясу, зачем-то подоткнутую чуть не до
пояса, так что виднелись высокие грязные сапоги, и помахивал
часами-луковицей.
- А, прокуратор, - воскликнул он, завидев Бердичевского. - Три минуты
третьего. Ожидать себя заставляете? Не больно ли дерзко?
Вместо ответа и тоже не здороваясь, Матвей Бенционович ткнул пальцем на
башенные часы, украшавшие пышную колокольню, по всем признакам недавнего
строительства. Минутная стрелка на них еще только наметилась подобраться к
двенадцати. Тут же, как нарочно, ударили куранты - в общем, вышло эффектно.
- Некогда мне разговоры разговаривать, забот полно! - еще сердитее
рыкнул Виталий. - На ходу поговорим. Во-он там. - Он показал на бревенчатый
сарай, видневшийся поодаль, за монастырской стеной. - Старый свинарник
разбираем, новый будем ставить.
Вот когда объяснились и поддернутая ряса, и ботфорты. Аудиенция
происходила на скотном дворе, где грязи и нечистот было по щиколотку -
Матвей Бенционович моментально перепачкал и штиблеты, и брюки.
Монахи сдирали баграми дранку с крыши сарая, настоятель ими руководил,
так что существо дела чиновник излагал под треск, грохот и крики, а Виталий,
похоже, не очень-то и слушал.
Уже одного этого было бы довольно, чтоб архимандрит Бердичевскому не
понравился, но скоро выявилось и еще одно обстоятельство, доведшее
первоначальную антипатию до крайней степени. Цепким взглядом, слишком хорошо
знакомым и понятным Матвею Бенционовичу, настоятель задержался на
крючковатом носе заволжского посланца, на хрящеватых ушах, на неславянской
черноте редеющих волос, и лицо отца Виталия приобрело особенное брезгливое
выражение.
Дослушав про расследование самоубийства и про обеспокоенность
губернских властей ново-араратскими чудесами, архимандрит хмуро сказал:
- Я человек прямой. Пишите потом кляузы, какие хотите - мне не
привыкать. Только совать свой длинный нос в духовные дела не смейте.
Самоубийство - пускай. Возитесь в этой мерзости, сколько угодно. А прочее не
вашего ума дело.
- То есть как это?! - задохнулся от возмущения товарищ прокурора. - Да
с какой стати, ваше высокопреподобие, вы мне указываете, чем...
- С такой, - перебил его отец Виталий. - Здесь на островах я всему
голова, и отвечаю за все тоже я. Тем более в вопросах, касательных
духовности. Для таких материй ваша народность не подходит. И я со стороны
начальства полагаю афронтом, что этакого дознателя в Арарат прислали. Тут
нужно сердце чуткое, родное, полное веры, а не...
Настоятель, не договорив, сплюнул. Это было всего оскорбительней.
Бердичевский увидел, что дело идет на прямой скандал, и сдержался, не
ответил на грубость грубостью.
- Во-первых, святой отец, позвольте вам напомнить слова апостола Павла
о том, что нет ни иудея, ни эллина, и все мы одно во Христе, - сказал он
тихо. - А во-вторых, я такой же православный, как и вы.
И так это у него достойно, спокойно проговорилось (хотя внутри,
конечно, все дрожало и клокотало), что Матвей Бенционович сам на себя
залюбовался.
Только разве прошибешь достоинством озверелого юдофоба?
- Нашу русскую веру только русский до самого донышка понять и принять
может, - кривя губы процедил отец Виталий. - И уж особенно не по уму и не по
сердцу православие для иудейского высокомерия и ячества. Прочь, прочь когти
ваши от русских святынь! Что же до вашей крещености, то про это у народа
сказано: жид крещеный что вор прощеный.
С этими словами архимандрит повернулся к чиновнику спиной и, чавкая
грязью, скрылся в разрушаемом хлеве - высокий, черный, прямой, как жердь.
Бердичевский же, весь кипя, пошел из монастыря вон.
Из-за скоротечности разговора, не занявшего и десяти минут, времени до
следующей встречи, с доктором Коровиным, оставалось еще очень много. Чтобы
не тратить его попусту, а заодно и успокоить себя моционом, товарищ
прокурора решил пройтись по городу, ознакомиться с его топографическими,
бытовыми и прочими особенностями.
Удивительная вещь: те самые улицы, которые при первом знакомстве
произвели на Матвея Бенционовича отрадное впечатление чистотой, ухоженностью
и порядком, теперь показались ему недобрыми, даже зловещими. Взгляд
приезжего задерживался все больше на постно поджатых губах богомолок, на
чрезмерном изобилии всевозможных церквей, церковок и часовенок, на
этническом однообразии встречающихся лиц: ни одного смуглого, черноглазого,
горбоносого или хоть раскосого, все сплошь великорусское русоволосие,
сероглазие да курносие.
Никогда в жизни Бердичевский не ощущал такого острого, безысходного
одиночества, как в этом православном раю. Да и раю ли? Мимо промаршировал
десяток рослых монахов с дубинками у пояса - ничего себе Эдем. Поживи-ка под
властью этакого отца Виталия, мракобеса и инакоборца. В книжных лавках
только духовное чтение, из газет лишь "Церковный вестник", "Светоч
православия" да "Гражданин" князя Мещерского. Ни театра, ни духового
оркестра в парке, ни, Боже сохрани, танцзала. Зато едален без счета. Поесть
да помолиться - вот и весь ваш рай, мысленно злобствовал Матвей Бенционович.
Когда же обида и злость на архимандрита немного умерились, по
всегдашней интеллигентской привычке audiatur et altera pars (слышать доводы
противоположной стороны (лат.)) Бердичевский стал думать, что Виталий на его
в счет, в сущности, не так уж и неправ. Да, высокомерен умом. Да, скептик, к
простодушной вере никак не приспособленный. И если уж начистоту, до полной
откровенности с самим собою, то вся его религиозность зиждется на любви не к
Иисусу, которого Матвей Бенционович никогда в глаза не видывал, а к
преосвященному Митрофанию. То есть если предположить, что духовным отцом
Мордки Бердичевского оказался бы не православный архиерей, а какой-нибудь
премудрый шейх или буддийский бонза, то ходить бы теперь коллежскому
советнику в чалме либо в конической соломенной шляпе. Только при этом вы,
сударь мой, не сделали бы в Российской империи никакой карьеры, еще и
дополнительно уязвил себя Матвей Бенционович, впав в окончательное
самоуничижение.
И стало ему совсем нехорошо, потому что к одиночеству земному -
временному, распространявшемуся лишь на остров Ханаан - прибавилось еще и
одиночество метафизическое. Прости, Господи, за маловерие и сомнение,
взмолился перепуганный товарищ прокурора и завертел головой, нет ли
поблизости храма, чтоб поскорей повиниться перед образом Спасителя.
Как не быть - ведь Новый Арарат, не Петербург какой-нибудь. Была тут
же, рядышком, в двадцати шагах, церковка, а еще ближе - собственно, прямо
перед носом у Бердичевского, на стене монастырского училища, висела большая
икона под жестяным навесом, причем не какая-нибудь, а именно Спаса
Нерукотворного. В этом совпадении Матвей Бенционович усмотрел знак свыше и
до церкви идти не стал. Бухнулся на колени перед Спасом (все равно брюки
после скотного двора были загублены, переодеть придется) и стал молиться -
жарко, истово, как никогда прежде.
Господи, умолял Бердичевский, ниспошли мне веру простую, детскую,
нерассуждающую, чтоб всегда меня поддерживала и ни в каких испытаниях не
оставляла. Чтобы я поверил в бессмертие души и в жизнь после смерти, чтобы
на смену суеумия ко мне пришла мудрость, чтобы я ежечасно не трепетал за
своих домашних, а помнил о вечности, чтобы имел твердость устоять перед
соблазнами, чтобы... В общем, молитва получалась долгой, ибо просьб к
Всевышнему у Матвея Бенционовича имелось множество, все перечислять скучно.
Никто богомольцу не мешал, никто не пялился на приличного господина,
протиравшего коленки посреди тротуара, - прохожие уважительно обходили его
стороной, тем более что такого рода сцены являлись для Нового Арарата вполне
обыкновенными.
Единственное, что отвлекало чиновника от душе-очистительного занятия, -
звонкий детский смех, доносившийся от крыльца училища. Там, в окружении
стайки мальчишек, сидел какой-то мужчина в мягкой шляпе, и видно было, что
ему с пострелятами весело, а им весело с ним. Бердичевский несколько раз
досадливо оглядывался на шум, так что имел возможность отметить некоторые
особенности физиономии чадолюбца - весьма приятной, открытой, даже, пожалуй,
простоватой.
А когда Матвей Бенционович, утирая слезы, наконец поднялся с колен,
незнакомец подошел к нему, учтиво приподнял шляпу и стал извиняться:
- Прошу прощения за то, что мы своей болтовней мешали вашей молитве.
Дети вечно пристают ко мне с расспросами про всякую всячину. Это
удивительно, до чего мало им объясняют учителя, причем про самое важное. Да
они и боятся у учителей лишнее спросить, тут ведь преподаватели все сплошь
монахи, и престрогие. А меня не боятся, - улыбнулся мужчина, и по этой
улыбке стало видно, что бояться его точно незачем. - Вы извините, что я к
вам вот так, без церемоний подошел. Я, знаете ли, до чрезвычайности
общителен, а вы меня искренностью своего моления привлекли. Нечасто увидишь,
чтобы образованный человек так истово, со слезами перед иконой стоял. Дома,
наедине с собой, еще ладно бы, но посреди улицы! Очень вы мне понравились.
Бердичевский слегка поклонился и хотел было уйти, но пригляделся к
незнакомцу повнимательней, сощурился и осторожненько так:
- Э-э, а позвольте, милостивый государь, поинтересоваться вашим
именем-отчеством. Случайно не Лев Николаевич?
Уж очень по манерам и внешнему виду приятный господин был похож на
любителя чтения из письма Алеши Ленточкина. Память у Бердичевского, заядлого
шахматиста, была отменная, да и запомнить такое имя нетрудно - как у графа
Толстого.
Мужчина удивился, но не чрезмерно - у него и без того вид был такой,
будто он постоянно ожидает от действительности сюрпризов, причем по большей
части радостных.
- Да, меня так зовут. А почему вы знаете? И в этой случайной встрече
просветленному Бердичевскому тоже померещился промысел Божий.
- У нас с вами имеется общий знакомый, Алексей Степанович Ленточкин.
Ну, тот, что еще подарил вам одну книгу, сочинение Федора Достоевского.
Такой сверхъестественной осведомленности Лев Николаевич опять удивился,
и опять не очень сильно.
- Да, отлично помню этого бедного юношу. Знаете ли вы, что с ним
произошло несчастье? Он заболел рассудком.
Матвей Бенционович ничего говорить не стал, но бровями изобразил
изумление: мол, да что вы?
- Из-за Черного Монаха, - понизил голос его собеседник. - Пошел ночью в
одну избушку, где на окне крест нацарапан, и лишился ума. Увидел там что-то.
А после, на том же самом месте, другой человек, которого я тоже немножко
знал, застрелил себя из пистолета. Ой, что ж я разболтался! Это ведь тайна,
- испугался Лев Николаевич. - Мне по большому секрету сказали, я слово
давал. Вы никому больше не говорите, хорошо?
Так-так, сказал себе следователь и яростно потер переносицу, чтоб унять
азартное пульсирование крови. Так-так.
- Никому не скажу, - пообещал он, изобразив скучливый зевок. - Но
знаете что, вы мне почему-то тоже очень симпатичны. Опять же у нас,
оказывается, есть общий знакомый. Не угодно ли посидеть со мною за чашкой
чаю или кофею? Поговорили бы о том, о сем. Хоть бы и о Достоевском.
- Почту за счастье! - обрадовался Лев Николаевич. - Так редко, знаете
ли, встретишь здесь начитанного, высококультурного человека. И потом, не
всякому со мной говорить интересно. Я не умен, не образован, иногда
нелепости говорю. Да вот хоть в "Добром самарянине" можно посидеть. Там
подают оригинальный чай, с подкопчением. И недорого.
Он уже готов был идти - немедленно беседовать с новым знакомцем, но
брегет в кармане Бердичевского звякнул четыре раза громко и один тихо. Была
уже четверть пятого - вон, выходит, сколько молился-то.
- Дражайший Лев Николаевич, у меня сейчас неотложное дело, которое
продлится часа два или три. Если б нам возможно было встретиться после
этого... - Подержав в этом незаконченном предложении вопросительную
интонацию и дождавшись кивка, товарищ прокурора продолжил. - Меня зовут
Матвей Бенционович, а подробнее представлюсь при нашей вечерней встрече. Где
мне вас сыскать?
- До семи я обыкновенно гуляю по городу, смотрю на людей и думаю о чем
взбредет в голову, - принялся объяснять ценный свидетель. - В семь ужинаю в
харчевне "Пять хлебов", потом, если нет дождя и сильного ветра - а сегодня,
как видите, ясно - где-нибудь сижу на скамейке, над озером. Долго. Бывает,
что часов до десяти...
- Отлично, - перебил Бердичевский. - Там и встретимся. Назовите
какое-нибудь определенное место. Лев Николаевич немного подумал.
- Давайте на набережной, близ Ротонды. Чтобы вам легче найти. Вы правда
придете?
- Можете быть совершенно в этом уверены, - улыбнулся товарищ прокурора.
"x x x"
Матвей Бенционович вытер мокрый лоб и схватился за сердце. Тысячу раз
права Машенька - нужно делать гимнастику и ездить на велосипеде, как все
просвещенные люди, кто печется о телесном здоровье. Ну что это - в тридцать
восемь лет уже и брюшко, и одышливость, и ловкости никакой.
- Алексей Степаныч, право, поигрались и хватит! - воззвал он к
тропическим зарослям, откуда только что донесся шорох быстрых необутых ног.
- Это же я, Бердичевский, вы отлично меня знаете! Прибыл к вам от владыки
Митрофания!
Игра то ли в прятки, то ли в догонялки, а вернее в то и в другое сразу
длилась уже порядком, и товарищ прокурора совсем выбился из сил.
Донат Саввич Коровин остался у входа в оранжерею. Покуривая сигарку, с
интересом наблюдал за маневрами обеих сторон. Самого Ленточкина Матвей
Бенционович еще не видел, но мальчишка точно был здесь - раза два из-за
широких глянцевых листьев мелькнуло голое плечо.
- Ничего, он сейчас выдохнется, - сказал доктор. - Слабеет день ото
дня. Неделю назад, когда надо было осмотр делать, санитары за ним по полчаса
гонялись, даже с пальм снимали. Третьего дня хватило пятнадцати минут. Вчера
десяти. Плохо.
Мог бы и мне санитаров одолжить, сердито подумал чиновник.
Демонстрирует, что для мирового светила губернские власти не указ. Тоже, как
настоятель, на тон письма обиделся.
Однако, в отличие от архимандрита, доктор Бердичевскому скорее
нравился. Спокойный, деловитый, слегка насмешливый, без вызова. Выслушав
следователя, разумно предложил: "Сначала посмотрите на вашего Ленточкина, а
после вернемся сюда и побеседуем".
Но, как уже было сказано, посмотреть на Алексея Степановича оказалось
совсем непросто.
Еще через несколько минут удалось загнать дикого обитателя джунглей в
угол, и вот, наконец, беготня завершилась. Из-за пышного куста, усеянного
противоестественно-синими цветами (дальше была уже только стеклянная
стенка), высовывалась кудрявая голова с испуганно вытаращенными голубыми
глазами. Мальчишка очень осунулся и растерял весь свой румянец, отметил
Матвей Бенционович, а волосы спутались, обвисли.
- Не надо, - плачущим голосом сказал Алеша. - Я скоро на небу улечу. За
мною Он придет и заберет. Потерпите.
По совету Доната Саввича чиновник ближе к больному подбираться не стал,
чтобы не доводить до приступа. Остановился, развел руками и начал как можно
мягче:
- Алексей Степаныч, я перечел ваше последнее письмо, где вы писали про
магическое заклинание и про домик бакенщика. Помните ли вы, что там
произошло, в доме?
Сзади хмыкнул Коровин:
- Экий вы быстрый. Сейчас он вам прямо так и расскажет.
- Не ходи туда, - тоненьким голоском сказал вдруг Алеша Бердичевскому.
- Пропадешь.
Доктор подошел, встал рядом с товарищем прокурора.
- Пардон, - шепнул он. - Я был неправ. Вы на него действуете каким-то
особенным образом.
Ободренный успехом, Матвей Бенционович сделал полшажочка вперед.
- Алексей Степаныч, милый вы мой, владыка из-за вас сон и покой
потерял. Не может себе простить, что прислал вас сюда. Поедемте к нему, а?
Он наказал мне без вас не возвращаться. Поедем?
- Поедем, - пробормотал Алеша.
- И о той ночи поговорим?
- Поговорим.
Бердичевский торжествующе оглянулся на врача: каково? Тот озабоченно
хмурился.
- С вами, верно, там что-то невероятное случилось? - тихонечко, как
рыбак леску, вытягивал свою линию Матвей Бенционович.
- Случилось.
- К вам явился Василиск?
- Василиск.
- И вас чем-то напугал?
- Напугал.
Доктор отодвинул следователя в сторону.
- Да погодите вы. Он же просто повторяет за вами последнее слово, разве
вы не видите? Это у него в последние три дня развилось. Речитативная
обсессия. Не может концентрировать внимание более чем на минуту. Он вас не
слышит.
- Алексей Степаныч, вы меня слышите? - спросил товарищ прокурора.
- Слышите, - повторил Ленточкин, и стало ясно, что Донат Саввич, к
сожалению, прав.
Матвей Бенционович разочарованно вздохнул.
- Что с ним будет?
- Неделя, много две, и... - Доктор красноречиво покачал головой. -
Если, конечно, не произойдет чуда.
- Какого чуда?
- Если я не обнаружу способ, которым можно остановить болезненный
процесс и повернуть его вспять. Ладно, идемте. Ничего вы от него не
добьетесь, как и ваш предшественник.
Вернувшись в кабинет Коровина, заговорили уже не о несчастном Алексее
Степановиче, а именно о "предшественнике", то есть о покойном Лагранже.
- Кажется, по роду деятельности я обязан быть неплохим физиогномистом,
- говорил Донат Саввич, поглядывая то на Бердичевского, то в окно. - И
ошибаюсь в л