т трудненько поверить  и  даже  просто
понять, как могло произойти все то, что воспоследовало в дальнейшем.
     Главное действующее лицо в этой истории - Река, величайшая и славнейшая
не только в России, но и во всей Европе.  Губернская  столица  выстроена  на
левом берегу, над крутым яром. Здесь течение вод  стеснено  с  обеих  сторон
утесами, и оттого знаменитый своей величавостью поток  на  время  утрачивает
благодушие, переходит с рассеянной  неспешности  на  рысистый  бег,  пенится
барашками,  крутится  темными  водоворотами  и  ведет   многовековую   осаду
Заволжского отвеса, подсекая высокий обрыв коварными апрошами.  Ниже,  верст
через пять, левобережная круча постепенно выравнивается, сменяется песчаными
отмелями, так  что  Реке  становится  привольней,  и  она,  отдуваясь  после
вынужденной пробежки, растекается вширь чуть не на версту. Но передышка  эта
временная - как раз там, где  расположена  Дроздовка,  упрямый  берег  снова
резко дыбится кверху; помещичий  дом  и  сад  вознесены  высоко  над  водным
простором, отчего открывающийся оттуда вид по праву считается красивейшим во
всей округе.
     Так что путь сестре Пелагии лежал в южном направлении, через  Казанскую
заставу на Астраханский шлях, что тянется вдоль Реки, послушно  следуя  всем
ее прихотливым изгибам и никогда не удаляясь от нее более чем на пять верст.
     Перед  тем  как  покинуть  свою  комнатку  на  архиерейском   подворье,
по-монастырски называемую  кельей,  Пелагия  по  давней  суеверной  привычке
открыла Евангелие и ткнула пальцем в первую попавшуюся  строчку.  Послушание
на сей раз ей выпало нестрашное и, можно даже сказать, пустяковое, но  такой
уж у монахини был обычай. Однако  строчка  (из  "Послания  святого  апостола
Павла к Феликсийцам") выпала явно не случайная,  содержащая  в  себе  не  то
подсказку, не то предостережение:
     "Блюдитеся псов и блюдитеся злых делателей".
     Видимо, все-таки  именно  предостережение,  потому  что  на  выходе  из
города, уже за  шлагбаумом,  была  Пелагии  явлена  примета  явно  недоброго
свойства. Оглянувшись и уввдев, что поблизости вроде бы никого нет,  инокиня
достала из поясной сумки,  где  вязанье,  маленькое  зеркальце  и  принялась
разглядывать нос  -  не  побледнели  ли  настырные  веснушки  от  одуванного
молочка. А тут из придорожных кустов шуршание раздалось, и вылезли две бабы,
невесть зачем  сошедшие  с  шляха.  Сестра  Пелагия  хотела  руку  за  спину
спрятать, да так неловко, что  зеркальце  упало.  Подняла  -  нехорошо:  две
трещины крест-накрест, а всем известно, что это за знак. Ничего хорошего  он
не предвещает.
     К плохим приметам Пелагия,  вопреки  монастырскому  уставу,  относилась
серьезно, и не из невежества, а потому что многократно убеждалась:  неспуста
они за долгие века народом выделены и перечислены. Как положено  в  подобном
случае, зачерпнула горстку праха, кинула через  левое  плечо,  осенила  себя
крестным знамением (чего всуе никогда не делала), прочла  молитву  Пресвятой
Троице и пошла себе дальше.
     О тревожном думать не хотелось (да, в общем, и не с чего было), впереди
предстояло  пусть  маленькое,  но  все  же  не   лишенное   познавательности
приключение, и настроение монахини, ненадолго омраченное гибелью  зеркальца,
быстро наладилось, тем более что стояла  та  волшебная  летняя  пора,  когда
воздух от зрелого солнца делается золотистым, будто  мед,  небо  высокое,  а
земля широкая, и все вокруг полно щедрой жизни и доброй истомы. Да, впрочем,
что описывать, все и так знают, как выглядит пригожий августовский день,  не
так давно переваливший за середину.
     На первой же версте Пелагии  повезло  -  подсадил  на  телегу  старичок
крестьянин. Дороги у нас в губернии новые, ровные, едешь  -  будто  по  льду
скользишь, и докатила Пелагия на мягком сене с полным  комфортом  до  самого
поворота с Астраханского шляха на Дроздовку.
     Тут, на самой развилке, было еще одно предзнаменование, да  такое,  что
хуже уж и не придумаешь. Сойдя с  телеги  и  благословив  старичка.  Пелагия
увидела в стороне кучку людей, столпившихся возле какой-то повозки и  что-то
там молчаливо разглядывавших. По прирожденному любопытству не  могла  сестра
пройти мимо такого события  и  подошла  посмотреть,  что  там  за  диковина.
Протиснулась меж  мужиков  и  богомольцев,  прищурилась  через  очки:  самое
обыкновенное дорожное происшествие - сломалась ось. Но  возле  покривившейся
повозки отчего-то торчал исправник и кряхтели двое  полицейских  стражников,
насаживая колесо на свежесрубленный и кое-как  зачищенный  дубок.  Исправник
был знакомый, капитан Нерушайло из ближнего Черноярского уезда, а в  повозке
лежало что-то продолговатое, прикрытое брезентом.
     - Что, Пахом Сергеевич, утопленник? - спросила Пелагия,  поздоровавшись
и на всякий случай перекрестив брезент.
     - Нет, матушка, пострашнее, - с  загадочным  видом  ответил  исправник,
вытирая  платком  малиновую  плешь.  -  Река  двух   упокойников   выкинула.
Безголовых. Мужчина и отрок. Так на  песке  рядышком  и  лежали.  Вот  какая
оказия.  Расследование  будет,  по  всей  форме.  Везу  вот  в  губернию  на
опознание. Хоть как их  опознавать,  черт  разберет.  Прошу  прощения,  само
сорвалось.
     Пелагия "черта" с плеча стряхнула, чтоб не лип, и перекрестила  уже  не
мертвецов, а себя.
     - Это не наши, - сказали в толпе. - У нас такого душегубства отродясь в
заводе не было.
     - Да, - согласился кто-то. - Не иначе как с Нижнего принесло, там у них
сильно шалят.
     Это мнение было встречено всеобщим  одобрением,  потому  что  заволжане
нижегородцев недолюбливают, считая их народишком вороватым и никчемным.
     - Ваше благородие, показал бы, что за люди. Вдруг да узнаем, - попросил
борода в хорошем казакине - солидный человек, и  видно,  что  не  из  одного
любопытства, на мертвяков поглазеть.
     Многие просьбу  поддержали,  а  бабы  хоть  и  поохали,  но  больше  из
приличия.
     Исправник надел фуражку, немного подумал и снизошел.
     - А что ж, и покажу. Вдруг и вправду...
     Сдернул Пахом Сергеевич покров, и Пелагия сразу отвернулась, потому что
трупы были совсем голые, монахине на  такое  смотреть  не  пристало.  Успела
только увидеть, что у большого, волосатого, левая рука, где полагается кисти
быть, заканчивается сыромясным обрубком.
     - Ой ты, Господи, мальчонка-то малой совсем, - запричитала какая-то  из
баб. - У меня Афонька такой же.
     Дальше  Пелагия  смотреть  не  стала,  потому   что   послушание   есть
послушание, и зашагала проселком к Дроздовке.
     Что-то душно становилось, и от земли поднималось  некое  струение,  как
бывает в жаркий день перед дождем. Пелагия ускорила шаг, поглядывая на небо,
по которому, быстро набухая, катилась круглая, плотно сбитая  туча.  Впереди
виднелась ограда парка, и над деревьями зеленела крыша большого дома, но  до
него пока еще было далеконько.
     Ничего, не размокну, сказала себе монахиня, но настроение  у  нее  было
уже совсем не то, что прежде. Сестру Пелагию одолевало недостойное чувство -
зависть. Вот это настоящее дело, думала она, вспоминая, как  важно  произнес
Пахом Сергеевич вкусное слово "расследование".
     Кому страшную тайну разгадывать, а кому  разбираться,  от  чего  околел
тетенькин брудастый. Ну и послушание дал владыка.




II ТУЧИ НАД ЗАВОЛЖСКОМ

     Пусть сестра Пелагия пока  идет  себе  под  быстро  темнеющим  небом  к
железным воротам дроздовского парка, мы же тем временем сделаем отступление,
чтобы  разъяснить  некоторые  тайны  нашей  губернской  политики,  а   также
представить персон, которым суждено сыграть ключевую роль в  этой  темной  и
запутанной истории.
     Как уже было сказано, Заволжская губерния обширна, но  находится  вдали
от вместилища центральной власти и с давних времен была не то  чтобы  совсем
предоставлена самой себе, но очень мало осенена вниманием со стороны  высших
сфер. Ничего желанного для сих сфер в Заволжье нет - все леса, да  реки,  да
озера, в особенности же много болот, и таких, что  в  годы  Смуты  где-то  в
здешних трясинах сгинул целый  ляшский  обоз,  отправленный  Самозванцем  на
поиски волшебного Злата Камня.
     Глухомань, тмутаракань, медвежий угол. И жители  здешние  тоже  отчасти
похожи на медведей, такие же нерасторопные и косматые. Бойкие нижегородцы  и
тороватые  костромичи  придумали  глупую  присказку:  заволжане   все   бока
отлежали. Что ж, заволжане и в самом  деле  суеты  и  проворства  не  любят,
соображают не резво и  перпетуум-мобилей,  верно,  не  изобретут.  Хотя  как
сказать. Тому несколько лет в деревне Рычаловке, что в ста двадцати  верстах
от Заволжска, один пономарь придумал подъемник - на колокольню  ехать.  Лень
ему,  видишь  ли,  стало  каждый  день  по  восьмидесяти  крутым  ступенькам
вверх-вниз бегать. Посадил на длинные постромки стул со  спинкой,  понатыкал
каких-то шестеренок, рычажков, и что вы думаете - взлетал под небеса  в  две
минуты. Сам владыка приезжал посмотреть на этакое чудо.  Подивился,  покачал
головой,  прокатился  на  диво-стуле  и  раз,  и  два,  а  после  велел  всю
конструкцию разобрать, потому что в колокол положено звонить  со  смирением,
благоговейно  запыхавшись,  да  и  ребятишкам   лишний   соблазн.   Пономаря
Митрофаний отправил в Москву учиться на  механика,  а  вместо  него  прислал
другого, мозгами  поскучнее.  Но  этот  проблеск  самородного  гения  скорее
является исключением.  Признаем  честно,  что  в  купности  своей  заволжане
тугодумны и ко всякой новизне подозрительны.
     И губернатора нынешнего, Антона Антоновича фон Гаггенау, у нас  сначала
приняли неодобрительно, потому что,  пропитавшись  духом  благоустроительных
реформ, задумал он перевернуть доверенную  ему  область  с  ног  на  голову,
причем утверждал, что, наоборот, поставит ее с головы на ноги. Однако уберег
Господь заволжан  от  излишних  потрясений.  Попал  молодой  реформатор  под
влияние Митрофания, смирил гордыню, остепенился, а в особенности после того,
как по благословению преосвященного женился на лучшей местной  невесте.  Для
этого барону, конечно, пришлось перейти из лютеранства в православие, и  его
духовным отцом стал не кто  иной,  как  владыка.  До  того  прижился  у  нас
господин фон Гаггенау, что когда за примерное управление губернией был  зван
в столицу на министерство - отказался, рассудив, что тут ему лучше. В общем,
был немец, да весь вышел. Раньше, бывало, по вечерам глинтвейн из  маленькой
фарфоровой кружечки попивал и сам с собой на виолончели играл,  а  теперь  к
клюквенной настойке пристрастился, на Крещение в проруби  купается  и  после
того из парной часа по три не выходит.
     И, как положено настоящему русскому человеку, пребывает губернатор  под
каблучком у жены. Впрочем, у такой особы, как Людмила Платоновна, находиться
под каблучком отрадно и приятно, такого рабства многие  бы  пожелали.  Родом
она  из  Черемисовых,  первейшей  заволжской  фамилии,  еще  Петром  Великим
возведенной из купеческого звания в графское достоинство.  Девушкой  Людмила
Платоновна была тонка и нежна мыслями, но после рождения четверых  маленьких
барончиков поменяла комплекцию и обзавелась приятной взору пышностью, отчего
красота ее еще более выиграла. Ясноглазая,  румяная,  полнорукая,  преодолев
тридцатилетний рубеж, баронесса стала являть собой  совершеннейший  образчик
истинно русской красоты, к которой немцы сухопарой и плешастой наружности (к
числу коих относился и Антон Антонович) испокон веков проявляют  душевное  и
телесное влечение. Людмила Платоновна  свою  силу  над  мужем  очень  быстро
поняла и стала привольно пользоваться ею по своему усмотрению, но вреда  для
губернии от этого до поры до времени никакого не  проистекало,  потому  что,
будучи женщиной сердечной и чувствительной, госпожа фон  Гаггенау  все  свои
немереные силы отдавала благотворительной и  богоугодной  деятельности,  так
что даже и владыка находил ее  воздействие  на  супруга  полезным  в  смысле
смягчения остзейской деревянности, отчасти свойственной барону в сношениях с
людьми. Правда, в связи  с  последними  событиями  Митрофаний  был  вынужден
переменить суждение насчет женского засилья, но об этом  не  здесь,  а  чуть
далее.
     Пожалуй, единственным лицом (разумеется,  не  считая  владыки,  на  чей
авторитет Людмила Платоновна, впрочем, никогда и не  думала  покушаться),  с
влиянием которого губернаторша, несмотря на все свои усилия, совладать так и
не сумела, был доверенный советчик барона Матвей  Бенционович  Бердичевский,
занимавший  должность  товарища  прокурора  окружного  суда.  История  этого
чиновника не совсем обычна и заслуживает быть рассказанной поподробнее.
     Матвей Бенционович  из  бывших  иудеев  и  тоже,  подобно  губернатору,
крестник владыки Митрофания. До вхождения в лоно православной церкви  звался
неблагозвучным именем Мордка, каковое и поныне  со  злорадством  употребляют
его недруги - конечно, за глаза, потому что близость Матвея  Бенционовича  к
власти всем хорошо известна. Будущий губернаторов наперсник появился на свет
в самой что ни на есть лядащей семье, да в раннем возрасте еще  и  осиротел,
вследствие чего, согласно заведенному у нас  с  некоторых  пор  обычаю,  был
принят на казенный кошт сначала в четырехклассное училище,  а  затем,  ввиду
редкостных способностей, и в гимназию. Митрофаний рано  приметил  даровитого
отрока, по окончании гимназического курса  определил  в  Санкт-Петербургский
университет. Бердичевский не стушевался и в столице, закончил курс первым, с
отличительным дипломом, и получил право выбирать любое место службы, хоть бы
даже и в министерстве юстиции, однако предпочел Заволжск. Еще  бы,  умнейший
человек, и нисколько не прогадал. Кто бы он был  в  Петербурге?  Провинциал,
плебей жидовского роду и племени, что, как  известно,  еще  хуже,  чем  быть
вовсе без роду и племени. А у нас его приняли ласково. И место хорошее дали,
и невесту славную сосватали. Митрофаний всегда говорил, что  мужчину  делает
жена,  и  для  наглядности  пояснял  свою  идею  при  помощи  математической
аллегории. Мол, мужчина подобен единице, женщина - нулю. Когда живут  каждый
сам по себе, ему цена небольшая, ей же и вовсе никакая, но стоит им вступить
в брак, и возникает некое новое число. Если жена  хороша,  она  за  единицей
становится и ее силу десятикратно  увеличивает.  Если  же  плоха,  то  лезет
наперед и во столько же раз мужчину ослабляет, превращая в ноль  целых  одну
десятую.
     Для Матвея Бенционовича владыка подобрал девушку хорошую  и  домовитую,
из обер-офицерских детей.
     Зажили они в любви и согласии, а плодиться принялись так, что за первые
десять лет супружества, истекшие как  раз  к  началу  нашего  повествования,
произвели на свет двенадцать потомков обоего (но по  преимуществу  женского)
пола.
     При желании Бердичевский мог бы занять и иную, более видную  должность,
хоть бы даже и  председателя  окружного  суда,  но  по  складу  характера  и
природной конфузливости предпочитал держаться в тени; советы власти давал не
в присутствии и не на ареопагах, а больше келейно, за чаем или тихой игрой в
преферанс, до которой Антон Антонович был большой охотник. И обвинителем  на
процессах Матвей Бенционович тоже выступать не любил, ссылаясь  на  гнусавый
голос и несчастливую внешность.  Собою  он  и  вправду  был  не  красавец  -
кривоносый, дерганый, и одно плечо заметно  выше  другого.  Его  номинальный
начальник окружной прокурор Силезиус,  мужчина  представительный,  но  очень
глупый, читая в суде составленные Бердичевским речи, нередко  срывал  бурные
овации, а Матвей Бенционович только вздыхал и завидовал.
     Положение сего новоявленного eminence  grise  {серый  кардинал  (фр.).}
зиждилось на двух заволжских китах - владыке и губернаторе, но вот третий из
китов, прекрасная Людмила Платоновна, хитроумного еврея не жаловала.  Однако
конфронтация между Бердичевским и баронессой  носила  характер  не  свирепой
вражды, а скорее ревнивого соперничества, так что в прощеное Воскресенье обе
стороны непременно друг перед другом каялись и чистосердечно друг  друга  же
прощали, что вовсе не мешало соперничеству после Пасхи длиться и далее.
     Увы, этому идиллическому, или, как по некоторой  склонности  к  цинизму
выражался сам Матвей Бенционович, травоядному, противостоянию пришел  конец,
когда на мирном заволжском горизонте возникла  грозовая  туча.  Принесло  ее
холодным западным ветром со стороны лукавого, недоброго Петербурга.

x x x

     Как-то вечером, тому три недели, полицейскому солдату,  что  стоит  для
порядка у въезда в город и по старой привычке называется у  нас  будочником,
было видение. В дальнем конце  Московского  тракта,  над  которым,  придушив
закат, наливались густым фиолетом грозовые тучи,  показалось  облачко  пыли,
приближавшееся к  Заволжску  с  небывалой  для  местных  обычаев  быстротой.
Некоторое время спустя будочник услыхал  гортанное,  клекочущее  погикивание
явно  нехристианского  звучания  и  уже  тогда  захотел  перекреститься,  да
поленился (добавим от себя, зря). Вскоре после этого из пыльного шара, ходко
катившегося по шоссе, вырвалась пара взмыленных  вороных  с  выпученными  от
усердия безумными  глазами,  а  над  ними  высвистывал  кнутом  чернобородый
разбойник в косматой  папахе  и  латаной  черкеске,  по-орлиному  клекоча  и
свирепо вращая такими же кровавыми, как у коней, глазами. От этакого зрелища
будочник разинул рот и даже подорожную не спросил. Разглядел только в окошке
какого-то седого, благообразного человека, милостиво  ему  кивнувшего,  а  в
глубине кареты еще и второго, но  смутно  -  только  востроносый  профиль  и
сверкнувший пугающим блеском глаз. Карета прогрохотала по булыжнику длинной,
полутораверстной Московской улицы, пересекла Храмовую площадь и  свернула  в
ворота лучшей заволжской гостиницы "Великокняжеская". И еще, сказывают, в ту
самую пору как карета мчалась мимо архиерейского  подворья,  было  знамение:
невесть откуда налетела стая воронья и согнала с крестов  владычьей  домовой
церкви мирных сизарей, которые с незапамятных времен держали сей возвышенный
пункт за свою исконную вотчину. Впрочем, про  нападение  воронов,  вероятно,
врут, потому что в нашем городе вообще врут легко и вдохновенно.
     Назавтра уже было известно, что  в  Заволжск  пожаловал  ревизующий  от
Синода, чиновник для особых поручений  при  самом  обер-прокуроре  Победине,
которого в империи звали не иначе как по имени-отчеству. Скажут:
     "Константин Петрович вчера опять государю  наставление  делал"  или,  к
примеру: "У Константин Петровича здоровье на поправку пошло" -  и  никто  не
переспросит, что за Константин Петрович такой, - и без того ясно.
     Осведомленные в высшей политике люди - те сразу с уверенностью сказали,
что Константин  Петрович  губернией  недоволен  и  что  это  сулит  изрядные
неприятности и владыке,  и  Антону  Антоновичу.  И  причину  сразу  назвали:
недостаточно прилежны  заволжские  управители  в  искоренении  иноверства  и
насаждении православия.
     Известно также сделалось и про личность ревизующего. Город наш  хоть  и
удален от столиц, но все же не на Луне живем. Есть у нас и хорошее общество,
и дочек наша аристократия  в  Петербург  на  сезоны  вывозит,  и  письма  от
знакомых  получает.  Так  что  все  примечательные   и   просто   любопытные
происшествия, случающиеся в большом свете, доходят и до Заволжска.
     Владимир Львович Бубенцов обнаружился фигурой куда как  любопытной.  До
прошлогоднего скандала, подробнейше описанного не только в  частных  письмах
из Петербурга, но и в газетах, служил он  в  гвардии,  имел  славу  человека
беспутного и опасного, какие не  столь  уж  редко  встречаются  среди  наших
блестящих гвардионцев. Рано получил наследство, рано спустил его в  кутежах,
потом опять разбогател, играя в карты, и играл что-