вопросы не отвечает,  только  все  время бормочет: "Credo,
credo,  Domine" и по  временам произносит лихорадочные,  сбивчивые  монологи
бредового содержания. Помимо очевидной нецелесообразности перевозки больного
с места на места, характер его мании интересен мне как  медику. Полагаю, что
Вам  доводилось слышать о моей клинике, но, возможно, Вы  не  знаете,  что я
берусь лечить не любые умственные расстройства, а лишь те, что плохо изучены
психиатрической наукой. Случай Ленточкина именно таков.
     Не  стану  обременять  Вас  печальными  деталями, ибо все  же не вполне
уверен, что Вы знакомы с моим новообретенным пациентом. Учитывая религиозную
тематику  его   бреда   (невразумительного  и   почти  бессвязного),   легко
предположить,  что Ленточкин вознамерился  написать губернскому архиерею так
же, как  иные  мои подопечные пишут государю  императору,  папе римскому или
китайскому богдыхану.
     Если же Вы все-таки знаете,  как связаться с родственниками Ленточкина,
то поспешите. По опыту я знаю,  что состояние  таких  больных, за редчайшими
исключениями,  ухудшается очень быстро  и вскорости заканчивается  летальным
исходом.

     Остаюсь почтительный
     слуга Вашего преосвященства,
     Донат Саввич Коровин, доктор медицины.
        "Экспедиция вторая. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ХРАБРЕЦА"
     В связи с  новым, прискорбным  поворотом событий (даже удивительно, что
заранее  не предугаданным  такими умными людьми),  вновь возник  спор,  кому
ехать. В конце концов  владыка  настоял на прежнем своем решении, и  в Новый
Арарат  был  командирован  полицмейстер, однако  этому  итогу  предшествовал
резкий спор между  отцом Митрофанием и сестрой Пелагией - Матвей Бенционович
в  вопросе   о   Лагранже   придерживался   нейтралитета  и   потому  больше
отмалчивался.
     Спор  был о  Гордиевом  узле.  Началось  с того, что архиерей  уподобил
полковника  Лагранжа  решительному Александру, который,  не сумев  распутать
хитроумный узел,  попросту  разрубил  его  мечом  и  тем  отлично  вышел  из
конфузной  ситуации.  По   мнению  преосвященного,  именно   так   в  случае
затруднения  поступит  и  Лагранж,  который  как  человек военный не  станет
пасовать  ни  перед  какой  головоломкой,  а  пойдет  напролом, что  в таком
казусном деле может оказаться самым действенным приемом.
     - Мне вообще сдается,  - сказал владыка, - что чем сложнее и запутанней
положение, тем проще из него выход.
     -  О,  как вы ошибаетесь, отче!  -  в  чрезвычайном волнении  вскричала
Пелагия.  - Какие  опасные  вы  говорите слова!  Если  так  рассуждаете  вы,
мудрейший и  добрейший из всех известных мне людей,  то чего  же ожидать  от
земных  правителей? Они-то  и без  того  при  малейшем  затруднении  склонны
хвататься за меч. Разрубить  Гордиев узел заслуга  невеликая, любой дурак бы
смог. Да только  ведь после этого Александрова  подвига на свете одним чудом
меньше стало!
     Митрофаний хотел возразить,  но  монахиня  замахала на  него  руками, и
пастырь изумленно уставился  на свою духовную дочь, ибо никогда еще не видел
от нее такой непочтительности.
     -  Не  бывает простых выходов  из  сложных положений! Так  и  знайте! -
запальчиво воскликнула инокиня. - А военные ваши только все ломают и портят!
Там,  где  потребны  такт,  осторожность,  терпение,  они  влезают со своими
сапогами, саблями, пушками  и такое натворят, что после долго лечить, латать
и поправлять приходится.
     Епископ удивился:
     - Что ж, по-твоему, военные вовсе не нужны?
     -  Отчего  же,  нужны.  Когда  супостат  напал  и  требуется  отечество
защищать. Но ничего другого им доверять нельзя! Никакого гражданского  и тем
более духовного дела! А у нас ведь в России военным чего только не поручают!
Для того,  чтоб наладить  неисправное в тонком механизме, сабля - инструмент
негодный.  И полковника вашего в  Арарат посылать -  все равно что запускать
слона в фарфоровую лавку!
     -  Ничего,  - отрезал Митрофаний,  обидевшись  за военное  сословие.  -
Ганнибал на  слонах Альпы преодолел! Да, Феликс Станиславович  миндальничать
не станет. Он все  острова вверх  дном  перевернет,  но  сыщет  мне  злодея,
который  Алешу  до  желтого дома довел!  Призрак, не призрак  - Лагранжу все
равно. И кончено. Иди, Пелагия. Я своего решения не переменю.
     Отвернулся и даже не благословил монахиню на прощанье, вот как осерчал.

        "x x x"

     На  верхней  палубе  колесного  парохода  "Святой  Василиск",  деловито
шлепавшего  лопастями по темной воде Синего озера,  стоял  представительный,
хорошей  комплекции  господин в  шерстяной  клетчатой  тройке, белых гетрах,
английском кепи с наушниками и заинтересованно рассматривал свое отражение в
стекле одной из кают. Панорама подернутой вечерним туманом бухты и мерцающих
огней  Синеозерска  пассажира  не  привлекала,  он  был  повернут   к  этому
лирическому  пейзажу спиной.  Подвигался  и так,  и  этак, чтобы  проверить,
хорошо  ли  сидит пиджак, тронул свои замечательно подкрученные усы, остался
доволен. Разумеется, синий, шитый  золотом мундир был  бы во  стократ лучше,
подумал он, но настоящий мужчина недурно смотрится и в статском платье.
     Дальше любоваться на себя стало невозможно,  потому что в каюте зажегся
свет.  То  есть   сначала  в   темноте   прорезалась   узкая   щель,  быстро
превратившаяся в освещенный прямоугольник, и обрисовался некий силуэт; потом
прямоугольник исчез (это закрыли дверь в коридор), но в следующую же секунду
вспыхнул газовый рожок. Привлекательная молодая дама отняла руку от рычажка,
сняла шляпку и рассеянно поглядела на себя в зеркало.
     Усатый пассажир и не подумал отойти - напротив, придвинулся еще ближе к
стеклу и окинул стройную фигуру дамы внимательным взглядом знатока.
     Тут   обитательница  каюты   наконец   повернулась   к  окну,  заметила
подглядывающего  господина,   ее   бровки  взметнулись   кверху,   а   губки
шевельнулись - надо полагать, она воскликнула "ах!" или еще что-нибудь в том
же смысле.
     Красивый  мужчина нисколько не  смутился,  а галантно приподнял  кепи и
поклонился.  Дама   вновь  бесшумно  задвигала  губами,   теперь  уже  более
продолжительно, но значение  неслышных снаружи  слов  опять угадывалось  без
труда: "Что вам угодно, сударь?"
     Вместо  того  чтоб  ответить   или,  еще   лучше,  удалиться,  пассажир
требовательно   постучал    костяшками   пальцев   по   стеклу.   Когда   же
заинтригованная  путешественница  приспустила  раму, сказал  ясным и звучным
голосом:
     -  Феликс Станиславович  Лагранж. Простите  за прямоту, мадам,  я  ведь
солдат, но при взгляде па  вас у меня  возникло ощущение, будто кроме нас на
этом корабле  никого  больше нет.  Лишь  вы да  я, а больше ни  души. Ну  не
странно ли?
     Дама вспыхнула и хотела молча  закрыть раму обратно, но, повнимательней
взглянув  на приятное  лицо  солдата  и  в  особенности на его  круглые,  до
чрезвычайности сосредоточенные  глаза,  вдруг  как бы  задумалась, и  момент
проявить непреклонность был упущен.
     Вскоре  полковник и  его  новая  знакомая уже  сидели  в  салоне  среди
паломников  (все  сплошь  исключительно приличная  публика),  пили крюшон  и
разговаривали.
     Собственно  говорила  главным  образом Наталья  Геприховна  (так  звали
даму), полицмейстер  же рта почти не раскрывал, потому что  на первой стадии
знакомства  это лишнее - только загадочно улыбался  в душистые усы и  обожал
собеседницу взглядом.
     Порозовевшая    дама,    жена   петербургского   газетного    издателя,
рассказывала, что,  устав от  суетной столичной жизни, решила омыться душой,
для чего и отправилась на священный остров.
     - Знаете,  Феликс  Станиславович,  в жизни  вдруг наступает  миг, когда
чувствуешь,  что так более продолжаться  не  может, - откровенничала Наталья
Генриховна. - Нужно остановиться, оглянуться вокруг, прислушаться к тишине и
понять про  себя что-то  самое  главное.  Я  потому  и поехала одна -  чтобы
молчать  и  слушать.  И еще вымолить у  Господа  прощение за все  вольные  и
невольные прегрешения. Вы меня понимате?
     Полковник выразительно поднял брови: о да!
     Час  спустя  они  прогуливались  по  палубе, и, прикрывая  спутницу  от
свежего  ветра,  Лагранж свел  дистанцию  меж  своим  мужественным  плечом и
хрупким плечиком Натальи Генриховны до несущественной.
     Когда "Святой  Василиск" вышел из горла бухты на  черный простор, ветер
вдруг сделался резок, в борт принялись шлепать сердитые  белозубые  волны, и
полковнику пришлось  то и  дело подхватывать даму  за  талию,  причем каждый
следующий раз его рука задерживалась на упругом боку чуть дольше.
     Матросы-монахи  в  поддернутых подрясниках  бегали  по палубе, укрепляя
расплясавшиеся  спасательные  шлюпки,  и привычной  скороговоркой  бормотали
молитву. На мостике виднелась массивная фигура капитана, тоже в рясе, но при
кожаной фуражке и  с широким кожаным поясом поперек чресел. Капитан кричал в
рупор хриплым басом:
     - Порфирий, елей те в глотку! Два шлага зашпиль!
     На  корме,  где меньше  неистовствовал  ветер,  гуляющие  остановились.
Окинув взором  бескрайние  бурные воды  и низко  придвинувшееся  черно-серое
небо, Наталья Генриховна содрогнулась:
     -  Боже, как  страшно!  Словно мы  провалились в  дыру  меж  временем и
пространством!
     Лагранж понял: пора начинать атаку по всему фронту. Оробевшая женщина -
все равно что дрогнувший под картечью неприятель.
     Провел  наступление блестяще. Сказал, перейдя на низкий,  подрагивающий
баритон:
     -  В  сущности  я чудовищно  одинок.  А  так,  знаете,  иногда  хочется
понимания, тепла и... ласки, да-да, самой обыкновенной человеческой ласки.
     Опустил  лоб на плечо даме, для  чего  пришлось  слегка согнуть колени,
тяжко вздохнул.
     - Я... Я отправилась в  Арарат не затем, - смятенно прошептала  Наталья
Генриховна,  словно бы  отталкивая его голову,  по  в то же  время перебирая
пальцами густые волосы Феликса Станиславовича. -  Не делать  новые  грехи, а
замаливать прежние...
     -  Так  заодно  уж все разом и замолите,  -  привел полковник аргумент,
неопровержимый в своей логичности.
     Еще  через  пять  минут  они целовались  в  темной  каюте  -  пока  еще
романтично,  но пальцы  полицмейстера уже  определили  дислокацию пуговок на
платье Натальи Генриховны и даже потихоньку расстегнули верхнюю.
     Среди ночи Феликс Станиславович очнулся от сильного толчка, приподнялся
на локте и увидел совсем близко испуганные женские глаза. Хоть узкое ложе не
было приспособлено для двоих, полковник, как впрочем и всегда, почивал самым
отличным  образом, и если уж пробудился, то, значит, удар был  в самом  деле
нешуточный.
     -  Что  такое? -  Лагранж  спросонья  не  вспомнил,  где  он, но  сразу
посмотрел на дверь. - Муж?
     Дама (как бишь ее звали-то?) тихонько выдохнула:
     - Мы тонем...
     Полковник тряхнул головой, окончательно проснулся и услышал рев шторма,
ощутил  сотрясание корабельного  корпуса  -  даже  странно  стало,  как  это
любовников до сих пор не вышвырнуло из кровати.
     - Уроды  сыроядные!  -  послышался  откуда-то  сверху  рев капитана.  -
Саддукен скотоложные! Чтоб вас, ехидн, Молох познал!
     Отовсюду - и снаружи, и с нижней  палубы, доносились отчаянные  крики и
рыдания, это боялись пассажиры.
     Наталья Генриховна (вот как ее звали) с глубокой убежденностью сказала:
     - Это мне за кощунство. За грехопадение на пути в святую обитель.
     И жалобно, безнадежно заплакала.
     Лагранж успокаивающе потрепал ее по мокрой щеке  и быстро, по-военному,
оделся.
     -  Куда вы?  -  в  ужасе воскликнула паломница, но дверь  захлопнулась.
"Через полминуты полицмейстер был уже на шлюпочной палубе.
     Придерживая рукой кепи, так и рвавшееся в полет,  он в два счета оценил
ситуацию. Ситуация была ватер-клозетная.
     Капитан метался вокруг рубки, тщетно  пытаясь поднять на ноги полдюжины
матросов,  которые  стояли  на  коленях  и  молились.  Феликс  Станиславович
разобрал: "Под Твою милость прибегаем, Богородице Дево..."  Рулевое колесо в
рубке  поматывалось  туда-сюда,  как  пьяное,  и пароход  рыскал  носом  меж
высоченных волн, несясь неведомо куда.
     - Что это вы руль бросили, Нахимов?! - кинулся Лагранж к капитану.
     Тот рассек воздух огромным кулачищем.
     -  Одному не вывернуть! Пароходишко  дрянь, на большой  волне курса  не
держит! Я говорил  архимандриту! Эту кастрюлю сделали, чтоб по Неве  дамочек
катать, а тут Сине-море! Нас на Чертов Камень несет, там мели!
     В  тот же миг  пароход вдруг дернулся и встал как  вкопанный. Оба  -  и
полицмейстер, и капитан  -  налетели на стенку рубки, чуть не упали. Корабль
немножко поерзал и начал медленно поворачиваться вокруг собственной оси.
     - Все, сели! - в  отчаянии вскричал капитан. - Если сейчас нос по волне
не  повернуть, через  четверть часа на бок ляжем, и тогда все, пиши пропало!
У, козлы смердячие! - Он замахнулся на свою молящуюся команду. - Рыло бы  им
начистить, да нельзя мне, я обет давал ненасильственный!
     Феликс Станиславович сосредоточенно наморщил лоб.
     - А если начистить, тогда что?
     - Всем вместе на трос приналечь - развернули бы. А, что уж теперь!
     Капитан всплеснул руками и тоже бухнулся на колени, загнусавил:
     - Прими, Господи, душу раба Твоего, на Тя  бо упование возложиша Творца
и Зиждителя и Бога нашего...
     - Приналечь? - деловито переспросил полковник. - Это мы быстро.
     Он  подошел к  ближайшему  из  монахов,  наклонился к нему  и задушевно
сказал:
     - А ну-ка, вставайте, отче, не то евхаристию набок сворочу.
     Молящийся не  внял предупреждению.  Тогда Феликс  Станиславович  рывком
поставил его на ноги и в два счета исполнил свое свирепое намерение. Оставил
святого человека  в изумлении плеваться  красной  юшкой и тут же принялся за
второго. Минуты  не  прошло  - все палубные матросы были приведены в  полную
субординацию.
     -  За  что тут тянуть-то? - спросил Лагранж у  остолбеневшего  от такой
распорядительности капитана.
     И  ничего,  Господь  милостив,  навалились  все  разом,  повернули  нос
корабля, куда следовало. Никто не потоп.

        "x x x"

     Перед расставанием, когда пароход уже стоял у ново-араратского причала,
брат Иона (так звали капитана) долго не выпускал руку Феликса Станиславовича
из своей железной клешни.
     - Бросьте вы  свою службу, - гудел Иона, глядя в лицо полковнику ясными
голубыми глазками, удивительно смотревшимися на широкой и грубой физиономии.
- Идите ко мне старпомом. Право, отлично бы поплавали.  Тут, на  Синем море,
интересно бывает, сами видели. И душу бы заодно спасли.
     - Разве что в  смысле пассажирок, - тронул усы полицмейстер, потому что
к  трапу как раз вышла Наталья Генриховна -  построжевшая лицом  и сменившая
легкомысленную шляпку на постный черный платок. Носильщик  нес за  ней целую
пирамиду  чемоданов,  чемоданчиков  и коробок, умудряясь удерживать  всю эту
Хеопсову конструкцию на голове. Остановившись, паломница широко осенила себя
крестом  и  поклонилась в пояс  благолепному городу - вернее  его освещенной
набережной, потому что  самого Нового Арарата по  вечернему времени  было не
рассмотреть:  "Василиск"  полдня проторчал  на мели,  дожидаясь  буксира,  и
прибыл на остров с большим опозданием, уже затемно.
     Лагранж  галантно поклонился соучастнице романтического приключения, но
та, видно, уже изготовившаяся  к просветлению и очищению,  даже не повернула
головы к полковнику, так и прошествовала мимо. Ах, женщины, улыбнулся Феликс
Станиславович,  отлично  понимая и  уважая  спасительное устройство  дамской
психики.
     - Ладно,  отче,  увидимся,  когда  поплыву обратно. Думаю, денька через
два-три,  вряд ли позднее.  Как  полагаете, погода к тому времени  нала... -
снова повернулся он  к капитану, однако  не договорил, потому  что брат Иона
глядел куда-то в  сторону и лицо  у  него разительным образом  переменилось:
сделалось одновременно восторженным  и  каким-то  растерянным,  будто бравый
капитан услышал губительную песню Сирены  или увидел бегущую по волнам деву,
что сулит мopякaм забвение горестей и удачу.
     Лагранж проследил за взглядом  странно  умолкшего  капитана и,  в самом
деле,  увидел  гибкий  девичий силуэт, но только  не  скользящий меж  пенных
гребней,  а  неподвижно  застывший   на   пристани,  под  фонарем.   Барышня
повелительно   поманила  Иону  пальцем,   и  тот  сомнамбулической  походкой
направился к трапу, даже не оглянувшись на своего несостоявшегося старпома.
     Как  человек  любопытный и по складу характера, и по должности, а также
пылкая  натура,   неравнодушная  к  женской  красоте,  Феликс  Станиславович
подхватил свой  желтый  саквояж патентованной свинячьей  кожи  и  потихоньку
пристроился капитану в хвост  или, как говорят  моряки, в кильватер. Чутье и
опыт подсказали полковнику, что при такой  дивной фигурке и уверенной осанке
лицо   встречающей   не  может  оказаться   некрасивым.   Как  же  было   не
удостовериться?
     - Здравствуйте, Лидия Евгеньевна,  - робко пробасил Иона, приблизившись
к незнакомке.
     Та  властно  протянула  руку  в  высокой   серой  перчатке  -  но,  как
выяснилось, не для поцелуя и не для рукопожатия.
     - Привезли?
     Капитан   извлек  что-то,  совсем   маленькое,   из-за   пазухи  своего
монашеского  одеяния  и  положил на узкую  ладонь, но  что именно, полковник
подглядеть не успел,  потому  что в этот самый миг барышня повернула к  нему
голову   и  легким  движением  приподняла  вуаль  -  очевидно,   чтоб  лучше
рассмотреть  незнакомца. На это ей хватило двух, самое большее  трех секунд,
но этого кратчайшего отрезка времени хватило и Лагранжу - чтобы остолбенеть.
     О!
     Полицмейстер  схватился  рукой  за тугой  воротничок.  Какие  огромные,
бездонные, странно  мерцающие  глаза! Какие  впадинки  под скулами! А  изгиб
ресниц! А скорбная тень у беззащитных губ! Черт подери!
     Отодвинув плечом зуброобразного брата Иону, Лагранж приподнял кепи.
     -  Сударыня,  я  здесь  впервые,  никого  и  ничего  не  знаю.  Приехал
поклониться  святыням.  Помогите человеку,  который  много и  тяжко страдал.
Посоветуйте,  куда  вначале  направить  стопы  горчайшему  из  грешников.  К
монастырю? К  Василискову скиту?  Или,  быть  может,  в  какой-нибудь  храм?
Кстати,   позвольте   отрекомендоваться:   Феликс   Станиславович   Лагранж,
полковник, в прошлом кавалерист.
     Лицо красавицы  уже  было прикрыто  невесомым ажуром,  но  из-под  края
вуалетки было видно, как прелестный рот скривился в презрительной гримасе.
     Оставив  хитроумный,  психологически  безошибочный  апрош полицмейстера
безо всякого внимания, девушка, которую капитан  назвал  Лидией Евгеньевной,
спрятала сверточек в ридикюль, грациозно повернулась и пошла прочь.
     Брат  Иона  тяжело вздохнул,  а Лагранж заморгал. Это было  неслыханно!
Сначала  петербургская  коза  не  удостоила  прощанием,  теперь  еще  и  это
унижение!
     Забеспокоившись,   полковник  достал   из  жилетного   кармана  удобное
зеркальце   и  проверил,  не  приключилось   ли  с  его  лицом  какой-нибудь
неприятности - внезапной нервной экземы,  прыща или, упаси Боже, повисшей из
носу сопли. Но нет, внешность Феликса Станиславовича  была такой же красивой
и  приятной, как всегда: и  мужественный  подбородок, и  решительный рот,  и
превосходные усы, и умеренный, совершенно чистый нос.
     Окончательно настроение полковнику  испортил какой-то  идиот в  берете,
невеликого росточка,  но в гигантских  темных очках.  Он  преградил Лагранжу
дорогу, зачем-то покрутил оправу своих клоунских бри л л ей и пробормотал:
     - Быть может,  этот?  Красный  - это хорошо,  это возможно.  Но голова!
Малиновая!  Нет, не  годится!  - И,  уже совсем  выйдя  за рамки  приличного
поведения,  сердито  замахал на полковника  руками.  - Идите,  и