ился, словно  ему  стало  неловко  за  столь  простодушный
вопрос.
     - Позвольте, но что же  ему  оставалось  делать,  когда  Черкес  открыл
пальбу? Ваши доблестные держиморды изрешетили бы пулями всех троих. Да  и  в
справедливое разбирательство Бубенцов верить никак не мог. И мы видим, что в
этом он оказался прав.
     Бердичевский посмотрел на подсудимого  и  увидел,  как  губы  Владимира
Львовича дрогнули в торжествующей улыбке.
     - Да сколько можно? - довольно громко произнес товарищ  обер-прокурора.
- Уж, кажется, яснее ясного.
     Матвей Бенционович бросил полный отчаяния взгляд на владыку Митрофания,
и тот вдруг подал ему некий знак.
     - Господин председательствующий, - немедленно объявил Бердичевский. - Я
просил бы выслушать свидетеля со стороны обвинения.
     Когда выяснилось, что свидетельствовать будет сам губернский  архиерей,
защитник вскочил и крикнул:
     -  Протестую!  Владыка  не  имел  касательства   к   расследованию,   я
внимательно   изучил   материалы   дела.   Стало   быть,   выступление   его
преосвященства явится не чем иным, как попыткой  воздействовать  авторитетом
столь уважаемой особы на настроение присяжных.
     Митрофаний улыбнулся, позабавленный мыслью, что суд может не  дать  ему
слова. Председательствующий  же,  побагровев  геморроидальным  лицом,  резко
ответил столичному светилу:
     - Неправда! Хоть владыка формально и не участвовал  в  разбирательстве,
всем отлично известно, что он руководил  деятельностью  следователей.  Кроме
того, проницательность его преосвященства в подобных делах широко  известна,
и не только в нашей провинции, - последнее слово судья особенно  подчеркнул,
злопамятствуя адвокату за прежние шпильки, - но и за ее пределами.
     - Как угодно, - кротко склонил голову Гурий Самсонович, но, прежде  чем
сесть, сказал:  -  Умоляю,  владыко,  не  злоупотребляйте  вашим  пастырским
словом! Оно много весит, но и ответственность за него великая.
     Выход такого свидетеля означал настоящую, изумительнейшую  сенсацию,  и
один из рисовальщиков от усердия даже сполз со стола  на  пол  и  потихоньку
подобрался поближе, чтобы ухватить торжественную и величавую позу  епископа,
когда тот произносил слова присяги.
     Митрофаний не  стал  обращаться  к  присяжным,  а  сразу  повернулся  к
защитнику, словно признавая его  ключевой  фигурой  всей  этой  ожесточенной
юридической баталии.
     - Вы сказали про ответственность, - ясно и громко начал  преосвященный.
-  И  сказали  истинную  правду.  На  каждом,  кто   говорит   перед   судом
человеческим,  лежит  большая  ответственность.   Но   несравненно   большая
ответственность лежит на нас  перед  Судом  грядущим.  Вот  об  этом-то  вы,
кажется, и запамятовали.
     Гурий Самсонович смиренно опустил голову, как бы не смея  противоречить
столь почтенному оппоненту, однако же оставаясь при своем мнении.
     - А ведь  вы  талантливый  человек,  изощренного  ума,  -  с  укоризной
продолжил Митрофаний. - Что же эквилибристикой заниматься?  Купец  с  сыном,
трое бедных зытяков, художник, две девушки, полицейский, да и кавказец  этот
- вон сколько душ загублено. И все как нарочно связаны с Бубенцовым. Вы ведь
не станете отрицать этого? У нас в Заволжье все было  тихо  и  мирно.  Потом
появился этот  человек,  и  словно  кто  сглазил  наш  благословенный  край.
Начались убийства, взаимные подозрения, ненависть, подлость, доносительство,
шатание в семьях, страх. Я  сейчас  скажу  то,  что  многим  вольнодумцам  и
безбожникам покажется суеверием и отсталостью, но это чистая правда.  Вокруг
нас и среди нас бродят люди, носящие в душе Зло. Их  много,  этих  людей,  и
выглядят они точно так же, как все остальные. Поэтому мы  не  страшимся  их,
доверчиво открываем им сердца и объятья. - Здесь преосвященный  выразительно
обвел взглядом  галерею,  на  которой  сидели  наши  заволжские  дамы.  -  А
распознаем мы злоносцев, только когда им зачем-то, из  каких-то  собственных
надобностей, приходит на ум уязвить или уничтожить нас. И тогда  мы  воем  и
горюем, но спасти нас уже трудно, потому что у злых сих  делателей  стальные
зубы, железные когти и сердце их высечено из камня.
     Владыка был похож сейчас на ветхозаветного пророка, а голос его  гремел
так,  словно  Митрофаний  вел  эскадрон  в  атаку  на  английских  гусар   в
балаклавской Долине Смерти.
     - Знаете, что за напасть обрушилась на нашу губернию? К нам пришло Зло.
И мы, живущие здесь, все почувствовали это -  кто  раньше,  кто  позже.  Ваш
подзащитный не просто злой человек - он слуга Зла. Вся его  жизнь,  все  его
поведение тому свидетельство. И  опасный  слуга,  потому  что  умен,  хитер,
изворотлив, смел и красив. Да-да, красив. Лукавый вооружил  его  медоточивым
языком, обволакивающим голосом, властью подавлять  слабых  и  многими  иными
дарами.
     Тут Бубенцов отмочил штуку: выставил в спину владыке  рожки  и  высунул
язык. Кто-то фыркнул, но на  большинство  присутствующих  выходка  произвела
крайне неприятное впечатление.
     - Посмотрим на те его дела, которых даже вы оспаривать  не  станете,  -
продолжил епископ, по-прежнему обращаясь только к адвокату. -  Вы  говорили,
что отца и сына Вонифатьевых убил не он, а его прислужник. Допустим - только
допустим, - что это так. Из одного страшного преступления Бубенцов  сотворил
другое, еще худшее: он  возвел  напраслину  на  целый  народ,  поднял  волну
ненависти и нетерпимости, устроил позорную и гнусную охоту на инаковерцев. А
как он поступил с Наиной Телиановой? Он совратил эту  барышню,  разрушил  ее
жизнь и надругался над  ее  пусть  грешным,  но  искренним  чувством.  Да  и
совратил-то он ее не по любви и даже не по страсти, а  из  минутной  прихоти
или, того хуже, из корысти.  Вольно  или  невольно  Бубенцов  толкнул  Наину
Телианову на омерзительнейшие поступки и  на  прямое  соучастие  чудовищному
убийству. А после погубил ее. Да-да, в любом случае это он погубил  и  Наину
Георгиевну, и ее горничную, и художника.
     Этого Ломейко стерпеть уже не мог, поскольку видел, какое действие речь
владыки производит на присяжных.
     - Но позвольте! - вскричал адвокат, поднимаясь. -  Вы  это  говорите  в
фигуральном   смысле,   а   закон   фигур   речи   не   признает!   Господин
председательствующий, это совершеннейшее нарушение  процедуры  и  правил!  Я
протестую!
     - Можно и не в фигуральном, - гораздо тише проговорил Митрофаний. - Что
там у вас были за доводы, которыми вы  пробуете  опровергнуть  обвинение?  У
тщедушного Бубенцова не  хватило  бы  сил  проломить  грудь  Поджио  тяжелой
треногой  от  фотографического  аппарата?  Вы,  кажется,  употребили   слова
"сатанинская сила"?
     Очень уместное выражение. Ибо и я думаю о сатанинской силе, когда вижу,
сколько злой энергии и дьявольской неутомимости проявил господин Бубенцов за
время своей кипучей деятельности в нашей губернии. Да, он субтилен и тощ, но
люди такого  склада,  как  известно,  обладают  особым  запасом  нервической
энергии. В исступлении или ярости они способны проявлять  чудеса  силы,  что
подтверждает и медицинская наука. Да  вот,  что  далеко  ходить,  -  владыка
сделал вид, что ему только сейчас пришел на ум удачный пример. - Вы  сами  в
прошлом году на процессе по делу мещанки Барановой замечательно это описали.
Ваша  подзащитная,  семнадцатилетняя  швея,  удавила  голыми  руками  своего
мучителя и еще сгоряча дотащила  шестипудовую  тушу  до  пруда.  Я  читал  в
газетах вашу речь, обеспечившую Барановой нестрогий приговор.  Помните,  как
вы толковали про "нервическое исступление"?
     Это был удар  сокрушительной  силы,  и  более  всего  из-за  того,  что
обрушился на Гурия Самсоновича совершенно внезапно. Кто бы  мог  ожидать  от
провинциального архиерея такой осведомленности?
     А владыка уже вел дальше:
     - Раз вы изучали материалы дела, то вам известно,  что  кто-то  пытался
убить монахиню Пелагию Лисицыну после того, как она раскрыла  проказы  Наины
Телиановой с белыми бульдогами.  Среди  вещественных  доказательств  имеется
мешок с веревкой, орудия несостоявшегося убийства. Бубенцов при разоблачении
Телиановой присутствовал, но Мурада Джураева там не  было.  Если  Джураев  -
единственный преступник, то откуда же он узнал, что сестра Пелагия опасна?
     Адвокат бросил вопросительный взгляд на Владимира Львовича -  тот  лишь
пожал плечами.
     - И еще... - Митрофаний сделал паузу, давая понять, что  сейчас  скажет
самое главное. - Скажите, господин защитник, в кого была влюблена  Телианова
- в Мурада Джураева или все-таки в Бубенцова?
     До публики смысл вопроса  дошел  не  сразу,  но  сообразительный  Гурий
Самсонович побледнел и дернул себя за бороду.
     - Мертвые, господин адвокат, тоже умеют свидетельствовать, Господь  дал
им такую силу. Увязнув в словесных играх, вы упустили из виду главное: Наина
Телианова  пошла  бы  на  этакие  безумства   -   укрывательство   останков,
истребление собак - только ради того, кого любила всей  душой.  Но  не  ради
невежественного Черкеса, которого вы нам  так  старательно  подсовываете  на
роль убийцы. Что вы скажете на это? Кто здесь за деревьями не видит леса?
     Прошло полминуты, минута. Светоч юридической мысли молчал.  Зал  затаил
дыхание, чувствуя, что в эти мгновения решается судьба всего процесса.
     Тогда Митрофаний впервые за все время обернулся к подсудимому  и  резко
спросил:
     - А что на это скажете вы, господин преступник?
     Владимир  Львович  вспыхнул  и  открыл  было  рот,  намереваясь  что-то
ответить, но в этот миг произошло такое, чего, наверное, не мог предвидеть и
многоумный владыка.
     - А-а-а-а! - раздался истошный вопль, а вернее вой, и Тихон  Иеремеевич
Спасенный, доселе сидевший тихо-тихо, так что  все  про  него  почти  что  и
забыли, выбежал из огороженного загончика для обвиняемых на середину.
     Он рухнул на колени, троекратно поклонился  в  пол  суду,  присяжным  и
залу, захлебываясь судорожными рыданиями. Охранники подхватили его под руки,
хотели поднять, но подсудимый  вставать  решительно  не  желал,  и  пришлось
тащить его обратно на скамью волоком.
     - Паки и паки грешен! - выкрикивал свихнувшийся секретарь. - Лихо  мне,
окаянному!
     Судья  грозно  зазвонил  в  колокольчик,  и  Спасенный  снова  покаянно
закланялся.
     -  Ваше  милосердие,  -   всхлипнул   он.   -   Дайте   слово   сказать
чистосердечное.
     А сам повернулся к своему соседу по скамье и, молитвенно  сложив  руки,
воззвал:
     - Повинитесь, Владимир Львович! Простите меня, скудоумного,  но  нет  у
меня больше моченьки! Много на нас с вами греха, ох  много!  Владыка  правду
сказал про злых делателей, именно таковы мы с вами  и  есть.  Христом  Богом
молю, покайтесь!
     Полицейские были вынуждены схватить Бубенцова за плечи  и  вдвоем  едва
удержали побелевшего от ярости инспектора, что  самым  убедительным  образом
подтвердило слова преосвященного о мощи нервического исступления.
     Митрофаний величественно прошествовал на свое место. Ему не  хлопали  -
не посмели, но почтительная тишина, которой провожали  преосвященного,  была
триумфальнее любых оваций.
     - Вы желаете дать показания? - спросил председательствующий.
     - Да!  Желаю!  -  Спасенный  вытер  рукавом  мокрое  от  слез  лицо.  -
Чистосердечные! Желаю облегчить душу!
     Он поднялся и дрожащим голосом заговорил:
     - Воистину Зло  вездесуще,  а  я  -  многомерзкий  слуга  его!  Повинен
Владимир Львович, господин Бубенцов, во всех этих страшных убийствах,  он  и
убивал. Но и аз, грешный, повинен, ибо молчал, покрывал и содействовал -  по
слабости и из страха живота своего!
     Владимир Львович рванулся так, что охранники отлетели в стороны, но  на
помощь им бросились еще двое, и вчетвером они усадили-таки  разбушевавшегося
подсудимого на место. Двигаться Владимир Львович не мог, но крикнул:
     - Ты что, Срачица, обезумел?
     - Вот, - затрепетал всем телом Тихон Иеремеевич. - И ныне весь дрожу от
одного гласа его. Воистину он - Сатана. Прельстителен и полн соблазна.  Дана
ему большая власть над человеками. И я, червь, не устоял  перед  искушением,
когда понял, какого размаха у него крыла. В сей мирный град он прибыл, чтобы
обратить его в прах, пепел и стон  -  и  все  во  имя  своего  возвеличения.
Задумано у него было вознестись к самым вершинам земной власти, и ради этого
он ни перед чем бы не остановился. Он говорил мне:
     "Держись, Срачица, за мою фалду, да не робей, пальцев не разжимай.  Сам
воспарю и тебя с собой подниму". Но еще говорил  и  так:  "Смотри,  Срачица,
если против меня пойдешь, раздавлю, как глисту". И раздавил бы, такой уж это
человек. Заморочил, запугал, обольстил, и стал  я  псом  его  верным.  Много
подличал  и  мерзавничал,  грешен.  Единственно  чем  не   осквернавился   -
смертоубийством, но и то по слабости нервов...
     Спасенный сбился на рыдания и говорить больше не мог, так  что  пристав
был вынужден дать ему воды. Немного успокоившись, кающийся продолжил:
     - Он еще шутил. Мол, про иных честолюбцев говорят: "по головам идет", а
я и в буквальности по головам этим высоконько вскарабкаюсь. Много что  можно
порассказать, как он зытяков этих злосчастных путал, мучил да запугивал. И я
не отставал, хотел поощрение его заслужить... А с Вонифатьевыми что вышло. У
Владимира Львовича долги страшенные, еще с прежних времен. Это он  здесь,  в
Заволжье, таким львом вышагивал, а в Питере он все больше зайцем шмыгает, от
кредиторов скрывается. Это  и  карьере  его  мешает,  ему  уж  и  Константин
Петрович пеняли - неприлично, мол, для синодального чиновника. И вот,  когда
гостили мы в Дроздовке у генеральши, разговор о купце этом  приезжем  зашел.
Владимир Львович возьми мне и шепни: а спроси-ка Сытникова,  за  сколько  он
думает лес покупать?
     - Что ты врешь? - бешено крикнул с места Бубенцов, и судья  предупредил
его: еще одно слово - и он будет выведен из зала.
     - Да что уж теперь врать, - боязливо оглянулся  на  былого  покровителя
Спасенный. - Теперь надо  правду  говорить.  Так  вот.  Как  узнал  он,  что
Вонифатьев этот получит тысяч  тридцать,  а  то  и  сорок,  глаз  у  него  и
загорелся. Я сижу, ничего такого и не  думаю.  Когда  Сытников,  осерчав  на
Владимира Львовича, уходить стал, он говорит мне: догони, мол, проси на меня
не гневаться, а заодно спроси, не привезет ли своего гостя  сюда,  любопытно
на такого дикаря посмотреть. Я подумал - он для дела, план у него тогда  был
под староверов подкопаться. Это уж он после, по  вдохновению,  на  язычников
перенастроился. Ладно. Вернулся, докладываю. Нет, мол, не привезет. Купец по
заключении сделки едет дальше, даже и  невзирая  на  позднее  время.  Ну-ну,
сказал Владимир Львович и вроде как интерес потерял. Только всего и было.  А
ночью я стукнулся к нему в дверь - идейка  у  меня  некая  возникла,  подлая
идейка, не буду говорить какая, потому что совестно и к делу  не  относится.
Стучу-стучу - не открывает. Я  сначала  удивился,  потому  что  сон  у  него
чуткий, а после решил, что это он, верно, с дроздовской барышней ночует.
     Тихон Иеремеевич вытер лоб своей клешастой ручищей, глотнул еще воды.
     - А когда утром к нему зашел, то заметил, что  у  него  плащ  мокрый  -
перед рассветом дождик начался.  Но  и  тогда  значения  не  придал.  Прошло
несколько дней, нашли безголовых этих, и Владимир Львович сразу про зытяцкие
жертвоприношения заговорил. Такой знаток оказался  всех  ихних  верований  и
обычаев - я только диву давался. Ну и обрадовался,  конечно.  Как  славно-то
выворачивало, будто по нашему заказу...
     Говоривший запнулся, махнул рукой:
     - Нет, не буду сейчас кривить. Хочу, чтобы все как на духу. Завелся  во
мне этакий червячок, еше с самого начала.  Что-то  больно  складно  выходит,
думаю. Будто лукавый нам ворожит... Что это сам Владимир Львович  безголовых
подбросил, это мне, конечно, на ум не приходило.  Только  нынче,  когда  все
одно к одному собралось, я и про Сытникова вспомнил, и про пустую комнату, и
про мокрый плащ... И с художником теперь понятно, как он все обустроил.  Сам
он Мурада и подпоил, больше некому. Чтобы я под ногами не путался, чтобы  за
пьяным Мурадом всю ночь собачонкой  по  кабакам  таскался.  Думаю,  Владимир
Львович и тогда уже  замысливал  в  случае  чего  убийства  эти  на  Мурадку
свалить. Иначе зачем бы ему тренога эта  понадобилась?  -  Тихон  Иеремеевич
показал на вещественное доказательство. - Можно бы как-нибудь и  попроще.  А
сила у Владимира Львовича большая, это он с виду только мозглявый,  но  весь
жилистый, и как в остервенение войдет - не дай Бог под руку попасть... Ну  а
под конец он меня вовсе стесняться перестал. После  следовательского  опыта,
когда барышня Телианова ему в открытую угрожать стала,  он  сделался  чернее
тучи. Ходил по комнате, думал, а потом вдруг говорит:
     "Уйду я на ночь глядя. А ты, если кто  заглянет  или  спросит,  говори,
мол, спать легли". Вернулся только под утро. Весь вымокший, грязный...
     Показания Тихона  Иеремеевича  были  прерваны  самым  возмутительным  и
непристойным образом.
     Воспользовавшись тем, что  стражники  ослабили  бдительность,  Владимир
Львович легко и даже грациозно перемахнул через барьер,  подлетел  к  своему
неверному приспешнику, с размаху двинул его в ухо, а потом повалил на пол  и
вцепился своими маленькими, но цепкими руками в горло.
     Стражники кинулись на выручку  Спасенному,  и  началась  безобразнейшая
сцена, так что заседание пришлось объявить прерванным.

x x x

     Когда  процесс  возобновился,  обвиняемых  рассадили  порознь,   причем
Бубенцов сидел в наручных цепях и между двух охранников.  Вид  у  инспектора
был совсем не синодальный: на лбу пунцовел  изрядный  кровоподтек,  воротник
надорван, глаза лихорадочно блестят - одним словом, истинный Сатана.
     Тихону  Иеремеевичу  досталось  еще  больше.  Ухо  у  него  распухло  и
оттопырилось, нос сделался похож на свеклу (это Бубенцов  успел  его  еще  и
зубами ухватить), а хуже всего было то, что говорить пострадавший  более  не
мог, ибо железные пальцы Владимира Львовича продавили  ему  горло.  То  есть
Тихон Иеремеевич предпринял было попытку, но  его  сипы  и  хрипы  оказались
совершенно  невразумительными,  и  председательствующий  решил   не   мучить
страдальца, тем более что дело и так выходило окончательно ясным.
     Уже собираясь произнести напутствие присяжным, судья больше для порядка
спросил, не располагает ли кто-нибудь из  присутствующих  иными  сведениями,
могущими подкрепить обвинение или защиту.
     В этот-то самый миг служитель и подал ему клочок бумаги. Судья  прочел,
изумленно приподнял брови и, пожав плечами, объявил:
     - Вызвался еще один свидетель. Вернее, свидетельница. Пелагия Лисицына.
По закону я обязан предоставить ей слово. Вы желаете поддержать обвинение?
     Он осмотрел поверх очков зал, выглядывая, не поднимется ли кто-нибудь с
места.
     В аудитории загудели, потому  что  свидетельница  встала  за  спиной  у
судьи, из кресел для особо почетных гостей.
     Маленькую фигурку в черном встретили ропотом. Все уже сильно устали  от
долгого сидения и сильных переживаний, да и что тут  можно  было  прибавить?
Все равно больше, чем  бессрочную  каторгу,  обвиняемый  не  получит,  да  и
меньшим  ему  никак  не  отделаться.  Даже  владыка  неодобрительно   качнул
клобуком, видно, сочтя, что его духовная дочь  поддалась  соблазну  суетного
тщеславия.

x x x

     Речь Пелагии Лисицыной была хоть  и  непродолжительной,  но  имела  для
процесса совершенно особенное значение,  поэтому  приведем  ее  полностью  и
дословно, для чего на время отстранимся  от  повествования,  препоручив  его
бесстрастному судебному протоколу. Стенографистом на  суде  был  сын  нашего
соборного настоятеля  Леонид  Крестовоздвиженский,  очень  способный  юноша,
которому многие предвещают