ин  за
другим такие ураганы задуют - колокольни к земле гнет.
     Нехороший  гонец  взбежал  по  белой  мраморной  лестнице.  На  верхней
площадке,  под  весами  слепоглазой Фемиды  замялся,  не сразу  поняв,  куда
поворачивать, вправо  или влево,  но тут же увидел в дальнем конце рекреации
кучку  столичных  корреспондентов  и   две  чернорясные  фигуры,  большую  и
маленькую: владыку Митрофания и рядом  с ним  очкастую  сестрицу, что давеча
стояла в окне.
     Грохоча  по  гулкому полу сапожищами,  монах бросился к архиерею и  еще
издали возопил:
     - Владыко, он уж тут! Близехонько! За мной грядет! Огромен и черен!
     Петербургские и московские журналисты,  средь  которых были и настоящие
светила  этой  профессии,  прибывшие  в  Заволжск  ради  громкого  процесса,
уставились на дикообразного рясофора с недоумением.
     - Кто грядет? Кто черен? - пророкотал  преосвященный. - Говори ясно. Ты
кто таков? Откуда?
     -   Смиренный   чернец  Антипа   из  Арарата,  -  торопливо  поклонился
заполошный, потянулся скуфью  сорвать, да не было скуфьи,  обронил где-то. -
Василиск грядет, кто  ж еще! Он, заступник! Со скита исшел. Велите, владыко,
в колокола звонить, святые иконы выносить! Свершается  пророчество Иоанново!
"Се, гряду  скоро, и мзда моя  со  мною,  воздати кое-муждо  по делом  его"!
Коне-ец! - завыл он. - Всему конец!
     Столичные люди, те ничего, известия о конце света не испугались, только
навострили уши  и  ближе  к  монаху  придвинулись, а  вот судейский уборщик,
который уже начал  в коридоре махать своей метлой, - тот от страшного  крика
на месте обмер, орудие свое уронил, закрестился.
     А  предвестник  Апокалипсиса  членораздельно  говорить от тоски и ужаса
более не мог - затрясся всем телом, и  по мучнистому, обросшему бородой лицу
покатились слезы.
     Как всегда  в критических  случаях, преосвященный  проявил  действенную
решительность. Применив  древний рецепт, гласящий, что  лучшее  средство  от
истерики - хорошая затрещина,  Митрофаний  влепил  рыдальцу  своей увесистой
дланью две звонкие оплеухи, и монах сразу трястись и выть перестал. Захлопал
глазами, икнул.  Тогда,  укрепляя успех, архиерей  схватил  гонца за ворот и
поволок  к ближайшей двери, за которой располагался судебный архив. Пелагия,
жалостно ойкнувшая от звука пощечин, семенила следом.
     На  архивариуса,   собравшегося  было  побаловаться  чайком  по  случаю
окончания  присутствия, епископ только  бровью двинул - чиновника как ветром
сдуло, и духовные особы остались в казенном помещении втроем.
     Владыка усадил  всхлипывающего  Антипу на стул, сунул под нос стакан  с
едва початым чаем -  пей. Выждал, пока  монах, стуча о стекло зубами, смочит
стиснувшееся горло, и нетерпеливо спросил:
     - Ну, что там у вас в Арарате стряслось? Сказывай.
     Корреспонденты так и остались перед запертой дверью. Постояли некоторое
время, на все лады повторяя загадочные слова "василиск" и "Арарат", а  потом
понемногу стали расходиться, так  и  оставленные  в полнейшей озадаченности.
Оно  и  понятно - люди  все  были приезжие,  в наших заволжских  святынях  и
легендах не сведущие. Местные, те сразу бы сообразили.
     Однако,  поскольку  и  среди  наших  читателей  могут   случиться  люди
посторонние, в Заволжской губернии никогда не  бывавшие и даже, возможно,  о
ней не слышавшие,  прежде чем описать разговор, который произошел в архивном
помещении,  сделаем  некоторые   разъяснения,  могущие  показаться  чересчур
пространными,   но   для   ясности   дальнейшего  повествования   совершенно
необходимые.

        "x x x"

     С чего бы уместнее начать?
     Пожалуй,  с  Арарата.   Вернее,  с  Нового   Арарата,  Ново-Араратского
монастыря,  прославленной  обители,  что  находится  на самом  севере  нашей
обширной, но малонаселенной губернии. Там, среди вод Синего озера,  по своим
размерам более  похожего на море (в народе его так и называют: "Сине-море"),
на  лесистых островах, издревле спасались от суеты и злобы святые старцы. По
временам  монастырь приходил  в  запустение, так что  на всем  архипелаге по
уединенным кельям и пустынькам оставалась лишь малая горстка отшельников, но
вовсе не угасал никогда, даже в Смутное время.
     У такой живучести имелась одна особенная причина, именуемая "Василисков
скит", но о ней мы расскажем  чуть ниже, ибо скит всегда существовал  как бы
наособицу от  собственно монастыря. Последний  же в девятнадцатом  столетии,
под воздействием благоприятных условий нашего мирного, спокойно  устроенного
времени стал что-то уж очень  пышно расцветать -  сначала благодаря  моде на
северные  святыни,  распространившейся  среди состоятельных богомольцев, а в
совсем  недавнюю  пору  радением  нынешнего  архимандрита  отца  Виталия  Ц,
именуемого так, потому что в прошлом столетии  в обители  уже был настоятель
того же прозванья.
     Этот  незаурядный  церковный  деятель  привел  Новый  Арарат  к  доселе
небывалому   процветанию.  Будучи  приукажен   заведовать   тихим  островным
монастырем,  высокопреподобный  справедливо  рассудил,  что  мода  -   особа
ветреная  и, пока  она не обратила  свой взор  в сторону какой-либо иной, не
менее  почтенной  обители,  надобно  извлечь из  притока  пожертвований  всю
возможную пользу.
     Начал   он   с   замены   прежней   монастырской  гостиницы,  ветхой  и
худосодержанной, на  новую, с открытия превосходной постной кухмистерской, с
устроения лодочных катаний  по протокам и  бухточкам, чтоб приезжие из числа
состоятельных  людей  не спешили уезжать из благословенных  мест, которые по
своим  красотам, чистоте воздуха  и  общей природной  умиленности  никак  не
уступают лучшим финским курортам. А  потом,  искусно расходуя образовавшийся
излишек  средств, принялся  понемногу  создавать  сложное и весьма  доходное
хозяйство, с механизированными  фермами,  иконописной  фабрикой,  рыболовной
флотилией, коптильнями  и  даже скобяным заводиком, изготовляющим  лучшие во
всей России оконные задвижки. Построил и водопровод, и даже рельсовую дорогу
от пристани к складам. Кое-кто из опытных старцев зароптал, что жить в Новом
Арарате стало неспасительно, но голоса  эти  звучали боязливо и наружу почти
вовсе не просачивались, заглушаемые бодрым стуком кипучего строительства. На
главном острове Ханаане  настоятель возвел множество  новых зданий и храмов,
которые  поражали  массивностью  и великолепием,  хотя, по  мнению  знатоков
архитектуры, не всегда отличались непогрешительным изяществом.
     Несколько  лет назад  ново-араратское  "экономическое  чудо"  приезжала
исследовать  специальная  правительственная   комиссия  во  главе  с   самим
министром торговли  и  промышленности многоумным  графом Литте  -  нельзя ли
позаимствовать опыт столь успешного развития для пользы всей империи.
     Оказалось, что нельзя. По возвращении в столицу граф  доложил государю,
что  отец  Виталий  является   адептом  сомнительной  экономической  теории,
полагающей истинное богатство страны не в природных ресурсах, а в трудолюбии
населения. Хорошо архимандриту,  когда у  него население  особенное: монахи,
выполняющие  все  работы  под  видом монастырского  послушания, да  еще безо
всякого  жалования. Стоит такой работник у  маслобойной машины  или, скажем,
токарного станка и не думает  ни о  семье,  ни  о  бутылке  - знай себе душу
спасает.  Отсюда и  качество  продукции,  и ее  немыслимая  для  конкурентов
дешевизна.
     Для  Российского  государства эта экономическая  модель  решительно  не
годилась,  но  в  пределах вверенного отцу Виталию архипелага явила поистине
замечательные  плоды.  Пожалуй,  монастырь со всеми его  поселками,  мызами,
хозяйственными  службами и сам напоминал собою небольшое  государство - если
не  суверенное,  то, во  всяком случае, обладающее  полным самоуправлением и
подотчетное единственно губернскому архиерею преосвященному Митрофанию.
     Монахов и послушников на островах при отце  Виталии  стало числиться до
полутора  тысяч, а население центральной усадьбы, где кроме братии проживало
еще  и  множество  наемных работников  с чадами  и  домочадцами,  теперь  не
уступало  уездному городу, особенно если  считать паломников, поток которых,
вопреки  опасениям  настоятеля, не  только  не иссяк,  но еще  и многократно
увеличился.  Теперь, когда  монастырская  экономика прочно  встала на  ноги,
высокопреподобный, верно, охотно обошелся бы и без богомольцев, которые лишь
отвлекали его от неотложных дел по управлению ново-араратской  общиной (ведь
среди  паломников   попадались  знатные   и  влиятельные   особы,  требующие
особенного  обхождения), но тут уж ничего  поделать было нельзя. Люди шли  и
ехали из дальнего далека,  а после еще  плыли через  огромное Синее озеро на
монастырском  пароходе   не  для  того,  чтобы  посмотреть  на  промышленные
свершения рачительного пастыря,  а чтоб поклониться ново-араратским святыням
и первой из них - Василискову скиту.
     Сей последний, впрочем, для  посещений был  совершенно  недоступен, ибо
находился на  малом  лесистом  утесе,  носящем  название Окольнего острова и
расположенном прямо напротив Ханаана, но  только не  обжитой его стороны,  а
пустынной.  Богомольцы,  прибывавшие  в  Новый  Арарат,  имели   обыкновение
опускаться  у  воды на  колени  и  благоговейно  взирать  на  островок,  где
обретались святые схимники, молители за все человечество.
     Однако про Василисков  скит, а также  про его легендарного  основателя,
как и было обещано, расскажем пообстоятельней.

        "x x x"

     Давным-давно,  лет  шестьсот,  а  может  и  восемьсот  назад  (в точной
хронологии "Житие святого Василиска" несколько путается) брел через дремучие
леса некий отшельник,  про которого  достоверно известно лишь, что звали его
Василиском, что лет он был немалых, жизнь  прожил трудную и  в начале  своем
какую-то особенно неправедную, но  на  склоне лет озаренную светом истинного
раскаяния и жажды  Спасения. Во искупление прежних,  преступно  прожитых лет
взял  монах обет:  обойти  всю землю,  пока не сыщется места, где он  сможет
лучше всего послужить Господу. Иногда в каком-нибудь благочестивом монастыре
или, наоборот, среди безбожных язычников ему казалось, что вот оно, то самое
место,  где  должно остаться смиренному иноку Василиску, но вскорости старца
брало сомнение - а ну как некто другой, пребывая там же, послужит Всевышнему
не  хуже, и, подгоняемый  этой  мыслью, которая безусловно ниспосылалась ему
свыше, монах шел дальше и нигде не находил того, что искал.
     И вот однажды, раздвинув  густые  ветви ельника, он увидел  перед собой
синюю  воду, начинавшуюся  прямо от края леса и  уходившую навстречу хмурому
небу, чтобы  сомкнуться  с ним.  Прежде  Василиску  видеть так много воды не
приходилось, и в своем простодушии  он  принял это  явление как великое чудо
Господне, и преклонил колена, и  молился до самой темноты, а потом еще долго
в темноте.
     И было иноку видение. Огненный перст  рассек небо на  две половины, так
что  одна сделалась светлая, а  другая черная,  и вонзился  во  вспенившиеся
воды. И громовой голос возвестил Василиску: "Нигде боле не ищи. Ступай туда,
куда  показано.  Там место,  от коего до Меня  близко.  Служи  Мне  не среди
человеков, где суета, а среди безмолвия, и через год призову тебя".
     В спасительном  своем  простодушии  монах и  не  подумал  усомниться  в
возможности  осуществления этого диковинного  требования -  идти в  середину
моря, и пошел,  и  вода  прогибалась под  ним,  но держала,  чему  Василиск,
памятуя о евангельском  водохождении,  не очень-то  и удивлялся. Шел  себе и
шел, читая  "Верую"  - всю ночь, и после  весь день, а к  вечеру  стало  ему
страшно,  что не  найдет  он  среди  водной  пустыни того места, куда указал
перст. И тогда чернецу было явлено второе чудо  кряду, что  в  житиях святых
бывает нечасто.
     Когда стемнело, старец увидел вдали  малую огненную  искорку и повернул
на нее,  и  со  временем узрел,  что это сосна, пылающая на вершине холма, а
холм восстает прямо из воды, и за ним  еще земля, пониже и пошире  (это  был
нынешний Ханаан, главный остров архипелага).
     И  поселился  Василиск  под  опаленной  сосной  в  пещере.  Прожил  там
некоторое время в полном безмолвии и непрестанном мысленном молитвочтении, а
год  спустя Господь исполнил  обещанное - призвал  раскаявшегося грешника  к
Себе   и   дал  ему  место  у  Своего  Престола.  Скит  же,  а  впоследствии
образовавшийся   по  соседству   монастырь  был  назван  Новым   Араратом  в
ознаменование горы,  которая единственно осталась  возвышаться  над  водами,
когда  "разверзошася  вси  источницы  бездны и  хляби  небесные",  и  спасла
праведных.
     "Житие"  умалчивает,  откуда  преемники  Василиска  узнали про  Чудо  о
Персте,  если   старец  хранил  столь  неукоснительное  молчание,  но  будем
снисходительны  к   древнему  преданию.  Делая  уступку  скептицизму  нашего
рационалистического  века,  допускаем  даже,  что  святой  основатель  скита
добрался до  островов  не  чудодейственным водохождением, а  на каком-нибудь
плоту  или,  скажем,  на выдолбленном  бревне  -  пускай.  Но вот  вам  факт
неоспоримый,  проверенный   многими  поколениями  и,   если   угодно,   даже
подтверждаемый документально: никто из  схимников,  селившихся  в  подземных
кельях Василискова скита,  не ожидал Божьего призвания долгое  время.  Через
полгода,  через год,  много через полтора все избранники, алкавшие спасения,
достигали желаемого и, оставив позади  кучку костяного праха, возносились из
царства  земного  в  Иное, Небесное.  И  дело тут  не в скудной  пище,  не в
суровости  климата.  Известны  ведь  многие  другие  скиты,  где  отшельники
свершали еще  не такие  подвиги  пустынножительства и плоть умерщвляли  куда
истовей, а только Господь прощал и принимал их гораздо неспешнее.
     Потому и пошла молва, что  из всех мест на земле Василисков скит к Богу
самый ближний, расположенный на самой околице  Царствия Небесного,  отсюда и
другое  его  название: Окольний  остров. Некоторые, кто на архипелаг впервые
приехал, думали,  что  это он так назван  из-за близости к  Ханаану, где все
храмы и  пребывает архимандрит. А он, островок этот, не от  архимандрита, он
от Бога был близко.
     Жили в том ските всегда только трое особенно заслуженных старцев, и для
ново-араратских монахов не было выше чести, чем завершить свой земной путь в
тамошних пещерах, на костях прежних праведников.
     Конечно,  далеко не все из братии рвались к скорому  восшествию  в Иное
Царство, потому что и среди монахов многим земная жизнь представляется более
привлекательной, чем Следующая. Однако же в волонтерах недостатка никогда не
бывало, а напротив имелась целая очередь жаждущих, в которой, как и положено
для  всякой очереди, случались ссоры,  споры и даже нешуточные интриги - вот
как  иным монахам  не  терпелось  поскорее переплыть  узкий  проливчик,  что
отделял Ханаан от Окольнего острова.
     Из  трех схимников один считался старшим и посвящался в игумены. Только
ему скитский устав разрешал отворять уста - для  произнесения не более,  чем
пяти  слов,  причем четыре из  них должны  были  непременно  происходить  из
Священного  Писания  и лишь одно допускалось  вольное,  в котором  обычно  и
содержался главный  смысл сказанного. Говорят,  в древние времена схиигумену
не позволялось и этого, но  после того, как на Ханаане возродился монастырь,
пустынники уже не тратили время  на  добывание  скудного пропитания  - ягод,
кореньев  и червей (более ничего съедобного на Окольней острове  отродясь не
водилось), а получали все необходимое  из обители.  Теперь святые отшельники
коротали  время,  вырезая  кедровые  четки,  за  которые  паломники  платили
монастырю немалые деньги - бывало, до тридцати рублей за одну низку.
     Раз  в  день  к Окольнему подплывала  лодка - забрать четки и доставить
необходимое. К лодке выходил скитоначальник и произносил короткую цитацию, в
которой содержалась просьба, обычно практического характера: доставить неких
припасов, или лекарств, или обувь, или теплое покрывало. Предположим, старец
говорил: "Принесе ему и  даде одеяло" или "Да принесется вода  грушева". Тут
начало  речений  взято  из Книги Бытия,  где Исаак обращается к  сыну своему
Исаву,  а  последнее  слово  подставлено  по  насущной надобности.  Лодочник
запоминал сказанное,  передавал слово в слово отцу эконому и отцу келарю,  а
те уж проникали в смысл - бывало,  что  и неуспешно. Взять хоть ту же  "воду
грушеву".  Рассказывают, однажды  схиигумен  мрачно изрек,  показывая  посох
одного  из старцев: "Излияся  вся утроба его". Монастырское начальство долго
листало Писание, обнаружило  эти  странные слова  в "Деяниях апостолов", где
описано самоубийство  презренного  Иуды, и ужасно  перепугалось,  решив, что
схимник  свершил  над собой  худший  из  смертных грехов. Три дня  звонили в
колокола, строжайше постились  и служили молебны во очищение  от  скверны, а
после оказалось, что  со старцем  всего  лишь  приключилась поносная хворь и
схиигумен просил прислать грушевого отвара.
     Когда старейший из пустынников говорил лодочнику: "Ныне  отпущаеши раба
Твоего",  это  означало, что один  из отшельников  допущен  к Господу,  и на
образовавшуюся  вакансию   тут   же   поступал  новый  избранник,  из  числа
очередников. Иногда роковые  слова произносил не схиигумен, а один  из  двух
прочих молчальников.  Так в монастыре узнавали, что прежний старец призван в
Светлый Чертог и что в скиту отныне новый управитель.
     Как-то раз, тому лет  сто,  на  одного  из схимников напал приплывший с
дальних  островов  медведь  и  принялся  драть несчастного.  Тот  возьми  да
закричи:  "Братие,  братие!"  Прибежали  двое остальных, прогнали косолапого
посохами, но после жить с нарушившим обет  молчания не пожелали - отослали в
монастырь, отчего изгнанный  стал скорбен  духом  и вскоре  помер, больше ни
разу не  растворив уст, но был  ли  допущен  пред Светлые  Господни Очи  или
пребывает среди грешных душ, неизвестно.
     Что еще  сказать про пустынников?  Ходили они в черном одеянии, которое
представляло  собой род груботканого мешка, перетянутого вервием.  Куколь  у
схимников был  узок,  опущен  на самое  лицо и  сшит  краями в ознаменование
полной закрытости  от суетного мира. Для  глаз в этом  остроконечном колпаке
проделывались  две дырки.  Если паломники, молившиеся  на ханаанском берегу,
видели  на островке  кого-то из святых  старцев (это бывало крайне  редко  и
почиталось  за особую удачу),  то взору наблюдающих представал  некий черный
куль, медленно  передвигающийся средь мшистых валунов - будто  и  не человек
вовсе, а бесплотная тень. Ну а теперь, когда рассказано и про Новый  Арарат,
и про скит, и про святого Василиска, пора  вернуться в судебный  архив,  где
владыка Митрофаний уже приступил к допросу ново-араратского чернеца Антипы.

        "x x x"

     "Что  со  скитом  неладно, наши  уж давно  говорят.  (Так .  начал свой
невероятный  рассказ  немного  успокоившийся от оплеух и чаю брат Антипа.) В
самое Преображение,  к  ночи, вышел  Агапий,  послушник,  на  косу постирать
исподнее для старшей братии. Вдруг  видит - у  Окольнего острова на воде как
бы тень некая. Ну, тень и  тень, мало ль чего по темному времени привидится.
Перекрестился Агапий и знай  себе дальше полощет.  Только слышит: будто звук
тихий над водами. Поднял голову -  Матушка-Богородица! Черная тень висит над
волнами,  оных словно бы и не касаясь, и  слова слышно, неявственно.  Агапий
разобрал  лишь:  "Проклинаю" и  "Василиск",  но  ему  и того довольно  было.
Побросал недостиранное, понесся со всех ног в братские келий и давай кричать
- Василиск, мол, воротился, собою гневен, всех проклятию предает.
     Агапий - отрок  глупый, в  Арарате  недавно, и  веры ему ни  от кого не
было, а за брошенное белье, волною смытое, его