Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
то очень уж удачно, так
что и до дуэлей доходило, но без последствий. У нас ведь начальство к
офицерским поединкам снисходительно, если дело обходится без смертельного
исхода и тяжких увечий, и даже до некоторой степени поощряет, видя в этих
ристалищах укрепление рыцарского духа и воинской чести. Но, как говорится,
повадился кувшин по воду ходить.
Кроме карт, была у Владимира Львовича еще одна страсть - женщины, и
слыл он одним из первых столичных ловеласов. И вот соблазнил он одну девицу
из незнатной, но вполне уважаемой семьи, да еще обошелся с ней как-то
особенно жестоко, так что бедняжка даже пробовала вешаться. Подобных историй
за Бубенцовым числилось много, но на сей раз с рук ему не сошло. У
соблазненной девицы нашлись защитники, два брата, офицер и студент. Про
Владимира Львовича все знали, что он стрелок от Бога, а вернее от черта, что
дуэлей он не боится, так как запросто может пулей у противника пистолет из
руки выбить и не раз это проделывал. Бретеру, живущему карточной игрой,
репутация этакого рода необходима - отлично предохраняет от подозрений в
нечистой игре и лишних скандалов.
Понимая, что одним картелем тут удовлетворения не получишь, братья
девицы решили сквитаться с обидчиком по-своему. Оба они были смелые,
богатырского сложения молодцы, хаживавшие на медведя с рогатиной. Как-то раз
подкараулили Владимира Львовича у подъезда квартиры, когда он утром
возвращался с очередной игры. Нарочно подгадали, чтобы он был в статском -
иначе не избежать бы им суда за оскорбление мундира. Один, студент, сзади
схватил Бубенцова за плечи и над землей приподнял, поскольку был много выше
ростом, а второй, драгун, отхлестал Владимира Львовича арапником по лицу. И
все это прямо на улице, на глазах у прохожих. Бубенцов сначала брыкался,
вырывался, ногами сучил, а когда понял, что не совладать, только жмурился,
чтоб глаз не выбили. Когда братья вдоволь натешились, на землю его швырнули,
избитый сказал - негромко, но люди услыхали: "Дьяволом клянусь: весь род ваш
пресеку". Именно так и сказал.
На рассвете следующего дня дрался с обоими, что у нас в России вроде
как и не заведено, однако случай был особенный, и секундантам пришлось
согласиться.
По условиям Владимир Львович сначала стрелялся со старшим братом. На
тридцати шагах, с выходом на барьеры. Бубенцов не дал противнику и на пядь
приблизиться, выстрелил сразу. Угодил пулей в такое место, что назвать
стыдно. Драгун уж на что был мужчина крепкий, не слюнтяй, но покатился по
земле, пронзительно воя и заливаясь слезами. И притом ясно было, что пуля
попала именно туда, куда целил Бубенцов со своей дьявольской меткостью.
Тут же стал с младшим стреляться. А тот дрожит, лицо белее полотна,
потому что брат все кричит и лекаря к себе не подпускает. От нервов
выстрелил студент первым, не успев толком прицелиться, и, конечно, смазал.
Тут-то Владимир Львович над ним и покуражился. Поставил на самый барьер, в
десяти шагах, и долго дуло наводил. Секунданты уж думали, пожалеет
мальчишку, попугает да в воздух выстрелит. Но Бубенцов рассудил по-своему.
Студент стоял перед ним боком, да еще и пистолетом на всякий случай
чресла прикрывал. Колени подгибаются, по лицу холодный пот стекает. Только
голова все дергается - то на черную дырку бубенцовского дула, то вбок, на
раненого брата. Вот Владимир Львович и подгадал момент, когда юноша был
профилем повернут - снес ему тяжелой пулей подбородок вчистую.
В общем, убить братьев не убил, а род пресек, как грозился. У старшего
потомства отныне быть не могло, а за младшего кто ж теперь пойдет, когда у
него лицо снизу фуляром прикрыто, слюна в отстойник стекает, да и говорит
так невнятно, что без привычки не разберешь.
История с двойной дуэлью вызвала много шума, и получил Бубенцов суровое
наказание - десять лет крепости. Там бы и гнить ему в каменном мешке, но
чем-то этот жестокий мститель заинтересовал самого Константина Петровича. Не
один, не два и не десять, а много больше раз навешал обер-прокурор узника в
каземате, вел с ним тихие, проникновенные беседы о человеческой душе, об
истинном смысле православия и о крестном пути России. И такое эти разговоры
возымели на Владимира Львовича воздействие, что увидел он свою грешную жизнь
совсем в ином свете и устрашился. Говорили, что через это прозрение открылся
ему дар слезный, и нередко бывало, что они вдвоем с Константином Петровичем
вовсе ни о чем не говорили, а просто плакали и молились. Стал арестант
склоняться к тому, чтобы постриг принять, а затем, по всей вероятности, и
схиму, но Константин Петрович не позволил. Сказал, рано вам еще, недостойны
вы служить Властителю Небесному, пока не искупили своей вины перед
властителем земным. Мол, послужите-ка сначала на службе невидной, скромной,
нестяжательной, поучитесь смирению и благочестию. Бубенцов был согласен и на
это, лишь бы угодить своему наставнику. И что же - выпросил обер-прокурор у
государя высочайшее помилование для осужденного и взял его к себе в
ведомство доверенным чиновником.
Известно, что более всего мы любим не тех, кто сделал нам благо, а тех,
кого облагодетельствовали сами и кто, по вечному нашему заблуждению, якобы
должен испытывать к нам беспредельную признательность. Очевидно, именно
поэтому Константин Петрович полюбил спасенного им грешника всей душой и стал
возлагать на него немалые надежды, тем более что Бубенцов, по всеобщему
признанию, выказал себя работником талантливым и неутомимым. Рассказывают,
что он и в самом деле совершенно преобразился, с бретерством покончил
полностью, да и с женским полом стал вести себя не в пример осмотрительней.
С первой ответственной миссией - искоренением скопчества в одной из северных
губерний - Владимир Львович справился так решительно и энергично, что
заслужил наивысшую похвалу от своего благодетеля и, более того, был удостоен
высочайшей аудиенции. Разумеется, на всякого любимца Фортуны сыщутся и злые
языки. Про нового обер-прокурорского фаворита говорили, что он озабочен не
столько великим будущим России, сколько своим собственным в этой будущей
России будущим, но, в конце концов, разве не приложим сей упрек ко всем
государственным мужам, за очень редким исключением?
Вот какого необычного посланца направила высшая церковная власть в
сонное заволжское царство, чтобы произвести в нем переворот и смятение. А
метода, к которой прибег Владимир Львович для достижения своих пока еще не
вполне ясных целей, была настолько оригинальна, что заслуживает подробного
описания.
x x x
Первым делом эмиссар Святейшего Синода сделал ряд визитов, причем начал
с губернатора, как того требовали учтивость и официальный характер поездки.
Антон Антонович, уже получивший о столичном госте все указанные выше
сведения, ожидал увидеть неофита, этакого Матфея-мытаря, самую опасную
разновидность вероблюстительского племени, и потому заранее настроился на
крайнюю осторожность. Зато Людмила Платоновна, чью фантазию потрясло не
столько духовное возрождение сего Кудеяра, сколько его былые прегрешения,
была настроена решительно и непримиримо, хоть внутренне немножко и замирала
сердцем. Губернаторше рисовалось, как в ее уютной гостиной объявится
инфернальный красавец, погубитель невинных дев, волк в овечьей шкуре, и
приготовилась, с одной стороны, не поддаться его сатанинским чарам, а с
другой, с самого начала поставить супостата на место, ибо Заволжск - это ему
не развратный Санкт-Петербург, где женщины легкодоступны и безнравственны.
Нечего и говорить, что с такой репутацией, как у Бубенцова, да еще на
провинциальном безрыбье, любой мужчина, хоть бы и не слишком авантажной
наружности, имел бы все шансы показаться если не писаным красавцем, то по
крайней мере "интересным типажем".
И все же в первую минуту губернаторша испытала глубокое разочарование.
В гостиную с поклоном вошел субтильный, если не сказать тщедушный, господин
на вид лет тридцати, до чрезвычайности подвижный в суставах ("вихлястый" -
определила Людмила Платоновна, любившая формулировки емкие и простые).
Впрочем, справедливости ради признала она, визитер был отлично сложен, а во
всей его узкой фигуре ощущалась упругая гибкость рапирного клинка, но это
делало Владимира Львовича невыигрышно похожим на местного франтика мсье
Дюдеваля, учителя танцев из Заволжского пансиона благородных девиц. И лицом
Бубенцов оказался не красавец: черты острые, хищноватые, нос клювом, светлые
немигающие глаза чем-то напоминают совиные. Некоторую привлекательность этой
физиономии, пожалуй, придавали только брови вразлет и пушистые ресницы.
Людмила Платоновна предположила, что ими-то он своих несчастных жертв и
соблазнял. Однако для того, чтобы понравиться хозяйке губернаторского
особняка, требовались достоинства посущественней, что она и дала ему понять,
не дав руки для поцелуя.
При начале разговора петербургский ферт понравился ей и того меньше.
Голос у него оказался негромкий, ленивый, с небрежным растягиванием гласных.
По лицу вяло гуляла скучливо-любезная улыбка.
Впоследствии, когда заволжане получили возможность узнать Владимира
Львовича получше, стало ясно, что такова была его обычная манера при первой
беседе с незнакомыми людьми, если только он не поставил себе цели произвести
на собеседника некое особенное, нужное ему впечатление. Тем сильнее был
эффект внезапных метаморфоз, когда вялость и пустословие сменялись напором и
неожиданными touche {укол в фехтовании (фр.).} - этим приемом Бубенцов
владел в совершенстве.
С бароном и баронессой он завел разговор о всяких пустяках, к цели
поездки никакого отношения не имевших: об утомительности дороги, о последних
модах, о преимуществах английских лошадей перед арабскими. Антон Антонович
слушал внимательно, поддакивал и прикидывал, насколько опасен сей болтун.
Сам при этом изображал благонамеренную туповатость, что, заметим, у него
замечательно получалось. Вывод у барона получился неутешительный: кажется,
опасен, и даже весьма.
Людмила Платоновна из принципа в светской беседе участия не принимала,
сидела с суровым видом, неприязненно разглядывала удивительно маленькие,
изящные руки опасного чиновника, поигрывавшие кружевным веером (вечер
выдался душный), и думала - тоже граф Нулин выискался.
В пять минут гость сообразил, кто из этих двоих главней, и на
губернатора смотреть почти перестал, а говорил, обращаясь исключительно к
губернаторше. Создавалось впечатление, что ему доставляет удовольствие
раздражать Людмилу Платоновну скучающим, снисходительным взглядом из-под
своих превосходных ресниц. От этого возмутительного разглядывания она
чувствовала себя очень неуютно, будто вышла к гостю не вполне одетой.
А ближе к концу получасового визита случилось вот что. В залу заглянул
секретарь, и барон, извинившись, отошел к столу подписать какую-то важную
бумагу (собственно, даже известно какую - об освобождении книжной торговли
от акцизных сборов). Тут Бубенцов все так же лениво, не меняя тона и
выражения лица, спросил:
- Я слышал, любезная Людмила Платоновна, вы сильно благотворительностью
увлекаетесь? Будто бы прямо рук не покладаете? Похвально, похвально...
Покоробленная тоном, каким были произнесены эти слова, губернаторша
сухо и даже язвительно ответила:
- А разве есть времяпрепровождение более достойное для женщины моего
положения?
Удивленно приподнялась ровная, будто нарисованная бровь, один мерцающий
глаз воззрился Людмиле Платоновне прямо в душу, второй же, наоборот,
прищурился и стал почти не виден.
- Ну и вопрос. Сразу видно, что вы никогда не любили и даже, кажется,
вообще не знаете, что такое любовь.
Хозяйка вспыхнула, но не нашлась что сказать, да и вообще усомнилась -
не прислышалось ли, потому что странные слова были произнесены безо всякого
выражения. Тут и Антон Антонович вернулся, так что момент для отпора в любом
случае был упущен.
Гость еще минут пять после этого болтал про какую-то ерунду, но
губернаторша смотрела на него уже по-другому - то ли с испугом, то ли с
неким ожиданием.
А уже откланиваясь и подойдя к ручке (на этот раз Людмила Платоновна
почему-то поцелую не противилась), инспектор шепнул:
- Так ведь вся жизнь меж пальцев протечет. Грех. Ловкий человек -
воспользовался тем, что губернатор в этот момент самозабвенно, до челюстного
хруста зевал, деликатно прикрыв рот сухой ладонью, и потому слышать
нахальных слов не мог.
Только всего и было. Но, ко всеобщему, и более всех самого Антона
Антоновича, удивлению, с того дня Людмила Платоновна стала отличать
петербуржца - можно сказать, взяла под свое покровительство. Он повадился
часто бывать на ее половине и входил запросто, без доклада. И тогда по
губернаторскому дому разносились звуки рояля, пение в два голоса и веселый
смех. Антон Антонович сначала пытался участвовать в веселье, однако очень
мучился явной своей излишностью, удалялся якобы для неотложных дел и потом
мучился еще больше в тиши кабинета, ломая белые сухие пальцы. Были и выезды
в узком кругу на пикник, и катания на лодке, и прочие дозволенные приличиями
развлечения. Возможно, Владимиром Львовичем руководила искренняя симпатия к
баронессе, которая, как мы уже упоминали, блистала и красотой, и качествами
души, но несомненно и другое: тесная дружба с самой влиятельной женщиной
губернии была нужна синодскому комиссару и для иных целей.
x x x
Прямо от супругов фон Гаггенау вновь прибывший отправился с визитом к
почтмейстерше Олимпиаде Савельевне Шестаго, хозяйке салона, оппозиционного
губернаторскому. Общество Заволжска в ту пору было поделено на две негласные
партии, которые можно условно определить как консервативную и
прогрессистскую (последнюю еще иногда по старой памяти называли либеральной,
хотя в нынешней России это слово решительно выходит из моды). Оба лагеря
возглавлялись женщинами. Консервативная партия, как тому и надлежит быть,
являлась правящей, и истинным ее вождем была Людмила Платоновна. Большинство
чиновников и их жен по положению, роду деятельности и естественным
убеждениям тяготели именно к этому штандарту.
В партию оппозиционную входили в основном люди молодые и дерзкие из
числа учителей, инженеров и телеграфно-почтовых служащих, причем
политическая окраска последних определялась принадлежностью к ведомству,
которым руководил супруг Олимпиады Савельевны, нахолившийся в совершеннейшем
рабстве у своей половины. Госпожа Шестаго в городе почиталась за красавицу,
но совсем в ином роде, нежели губернаторша: брала не статностью и
милодушием, а, напротив, худобой и злоязычием, или же грациозностью и
интеллектуализмом, как определяла эти достоинства сама Олимпиада Савельевна.
Происходила сия дама из рода купцов-миллионщиков и принесла мужу в приданое
триста тысяч, о чем не забывала напомнить ему при малейшем помрачении
семейного небосвода, по большей части исключительно безоблачного. В ее
богатом, хлебосольном доме поощрялись такие экзотические для Заволжья
обычаи, как безбожие, чтение запрещенных газет и вольные рассуждения о
парламентаризме. На четверги Олимпиады Савельевны всякий мог приходить
запросто, и приходили очень многие, потому что, как было сказано, стол
отличался обилием, да и разговоры по провинциальным меркам случались
интересные.
Поскольку день первых визитов Бубенцова выпал как раз на четверг, он и
заявился в стан прогрессистов, не озаботясь быть приглашенным, что - как и
сам факт посещения почтмейстерши - свидетельствовало о доскональном знании
обычаев и расстановки сил в губернии.
Появление петербуржца произвело среди либералов настоящий фурор, так
как между собой они уже решили, что этот агент реакции прислан именно из-за
них, искоренять в заволжском обществе вольнодумство и крамолу. С одной
стороны, это было тревожно, с другой, пожалуй, приятно (еще бы, сам
обер-прокурор обеспокоен заволжскими карбонариями), но больше все-таки
тревожно.
Однако "агент реакции" оказался вовсе не страшен. Во-первых, он выказал
полнейшее отсутствие всякого обскурантизма и совершенно свободно говорил о
новой литературе - о графе Толстом и даже о французской натуральной школе, о
которой в городе пока знали больше понаслышке. Изрядное впечатление произвел
и острый как бритва язык гостя. Когда инспектор народных училищ Илья
Николаевич Федякин, слывший у прогрессистов язвой, каких мало, попробовал
дать чересчур самоуверенному говоруну укорот, выяснилось, что Владимир
Львович туземному зоилу не по зубам.
- Приятно слышать такие смелые суждения из уст служителя
богобоязненности, - сказал Илья Николаевич, иронически щуря глаза и
поглаживая бороду, что у него обозначало нешуточное раздражение. - С
обер-прокурором, поди, частенько этак вот о физиологической любви у
Мопассана рассуждаете?
- "Физиологическая любовь" - это масло масляное, - тут же срезал
оппонента Бубенцов. - Или у вас в Заволжске все еще преобладает
романтический взгляд на отношения между полами?
Олимпиада Савельевна даже покраснела - так неловко ей стало перед умным
человеком, что Федякин сидит у нее на самом почетном месте, во главе стола,
и поспешила высказаться против всякого ханжества и притворства в половом
партнерстве.
С почтмейстершей проворный петербуржец поступил еще решительней, чем с
губернаторшей. Когда уходил - раньше всех прочих гостей, словно давая им
возможность обстоятельно перемыть ему косточки, - Олимпиада Савельевна, к
тому времени уже совершенно ослепленная столичным блеском, вышла проводить
дорогого гостя в прихожую. Протянула руку для пожатия (целовать у
прогрессистов, разумеется, было не в заводе), и Бубенцов руку взял, но не за
кисть, а за локоть. Мягким, но поразительно властным движением притянул
хозяйку к себе и, ни слова не говоря, поцеловал в уста так крепко, что у
бедной Олимпиады Савельевны, которую за все двадцать девять лет жизни никто
еще так не целовал, ноги сделались будто ватные и потемнело в глазах. К
гостям она вернулась вся розовая и самым энергичным образом пресекла попытки
мстительного Ильи Николаевича денигрировать ушедшего.
Таким образом, посланец Константина Петровича в первый же день
пребывания в губернии завел приязненные отношения с обеими заволжскими
царицами, причем дружба с Олимпиадой Савельевной была особенно приятна еще и
тем, что дом этой дамы непосредственно примыкал к зданию почтамта, где
директорствовал ее супруг, с которым Бубенцов очень скоро тоже оказался на
приятельской ноге, так что без церемоний заходил к нему в кабинет и имел
неограниченный доступ к единственному на все Заволжье телеграфному аппарату.
Этой привилегией Владимир Львович усердно пользовался и даже обходился без
помощи телеграфиста, поскольку, как выяснилось, превосходно умел обращаться
с хитроумной машиной Бодо. Иной раз бывало, что синодский инспектор
заглядывал на почтамт и за полночь, что-то там отправлял, получал и вообще
держался как у себя дома.
x x x
Но если среди местных дам триумф балтийского варяга был сокрушителен и
несомненен, то с мужчинами вышло менее гладко.
Единственным явны