ой и сердито порыкивая, он тянул на себя плотную ткань,  и  было  видно,
что так просто от этого занятия не отступится.
     Пелагия взяла разбойника  на  руки,  увидела  шальные  голубые  глазки,
розовый в  черную  крапинку  нос,  свисавшие  на  стороны  бархатные  щечки,
отчего-то перепачканные землей, а иных подробностей рассмотреть  не  успела,
потому что щенок высунул длинный красный язычок и с  редкостным  проворством
облизал ей нос, лоб, а заодно и стекла очков.
     На время ослепнув, монахиня услышала, как кто-то ломится  через  кусты.
Запыхавшийся мужской голос сказал:
     - Ага, попался! Опять  землю  где-то  жрал,  бисово  отродье!  Извиняй,
сестрица, что лукавого  помянул.  Это  его,  несмышленыша,  тятька  с  дедом
приучили. Уф, спасибо, поймала, а  то  мне  за  ним  не  угнаться.  Шустрый,
чертяка. Ой, снова извиняй.
     Пелагия одной рукой прижала теплое,  упругое  тельце  к  груди,  другой
сняла  обслюнявленные  очки.  Увидела  перед  собой  бородатого  человека  в
ситцевой рубахе, плисовых штанах, кожаном фартуке - по виду садовника.
     - Держите Закусая вашего, - сказала она. - Да покрепче.
     - Откудова ты его прозвание знаешь? - поразился садовник. - Или  бывала
у нас? Что-то не вспомню.
     - Нам, лицам монашеского звания, через молитву много чего  открывается,
обычным людям неведомого, - назидательно произнесла Пелагия.
     Поверил  бородатый,  нет  ли  -  неизвестно,  но   вынул   из   кармана
пятиалтынный и с поклоном сунул инокине в сумку.
     - Прими, сестрица, от чистого сердца. Пелагия  отказываться  не  стала.
Самой ей деньги были не нужны, но Богу дарение, хоть бы и малое, в  радость,
если от чистого сердца.
     - Ты в дом-то не ходи, - посоветовал садовник, - не  сбивай  зря  ноги.
Наши господа божьим людям милостыни не подают, говорят "прынцып".
     - Я к Марье Афанасьевне, с письмом от владыки Митрофания, -  предъявила
свои полномочия Пелагия, и дроздовский житель почтительно сдернул  с  головы
картуз, поклонился, перешел с "сестрицы" на "матушку".
     - Что ж сразу не сказали, матушка. А я как дурень с  денежкой  сунулся.
Пожалуйте за мной, провожу.
     Шел первым, держа обеими руками извивающегося,  сердито  повизгивающего
Закусая.
     Справа, на лужайке, подле белокаменной беседки бродил чудной господин в
широкополой шляпе и крылатке.
     Он держал  под  мышкой  немалого  размера  ящик  черного  лакированного
дерева, в руке - длинную треногу  с  острыми,  окованными  железом  концами.
Воткнул треногу в землю,  водрузил  ящик  сверху,  и  стало  ясно,  что  это
фотографический аппарат, которые даже и  в  нашей  отдаленной  губернии  уже
перестали быть редкостью.
     Господин оглянулся, на  монашку  посмотрел  мельком,  без  интереса,  а
садовнику сказал:
     - Что, Герасим, настиг беглеца? А я вот по парку брожу. Снимаю, как пар
от земли идет. Редкий оптический эффект.
     Красивый  был  господин,  с  ухоженной  бородкой,  длинными   вьющимися
волосами, сразу видно, что не из местных. Пелагии он понравился.
     - Художник это по фотографическим картинам, - пояснил спутнице Герасим,
когда немного отошли. - Из самого Питербурха.  Гостят  у  нас.  Они  Степана
Трофимовича, управляющего нашего, приятели. А  звать  их  Аркадий  Сергеевич
господин Поджио.
     Прошли еще шагов сто, а до зеленой крыши было шагать  и  шагать.  Сзади
зачмокали копыта, топча  слегка  размокшую  дорожку.  Обернулась  Пелагия  -
увидела легкую одноколку, а в ней румяного барина в белой  пуховой  шляпе  и
полотняном сюртучке.
     - Хорошего здоровьичка, Кирилл Нифонтович, - поклонился  Герасим.  -  К
ужину поспешаете?
     - А куда ж еще? Тпру, тпру!
     Выцветшие маленькие  глазки,  лучившиеся  детски-наивным  любопытством,
воззрились на Пелагию, круглые  щеки  сложились  складочками  в  добродушную
улыбку.
     - Кого это ты, Герасим, конвоируешь? Ого, и наследный инфант при тебе.
     - Сестрица барыне послание от владыки несет.
     Ездок сделал почтительную мину, приподнял с распаренной лысины шляпу:
     -  Позвольте  отрекомендоваться.  Кирилл  Нифонтович  Краснов,  здешний
помещик и сосед. Садитесь,  матушка,  прокачу,  что  ж  вам  утруждаться.  И
собакуса давайте прихватим, а то Марья Афанасьевна, поди, без него  скучает.
Глядит с высокого крыльца, не видно ль милого гонца.
     - Это из Пушкина? - спросила Пелагия, усаживаясь  рядом  с  симпатичным
говоруном.
     - Польщен, - поклонился тот, щелкнув кнутом. - Нет, это я сам  сочиняю.
Строчки льются из меня сами собой, по всякому поводу  и  вовсе  без  повода.
Только вот в стихотворения не складываются, а то был  бы  славен  не  меньше
Некрасова с Надсоном.
     И продекламировал:

     Мои стихи легки, как блохи.
     Поверьте мне, мои стихи
     Не так уж, в сущности, плохи,
     Или, верней, не так уж плохи.

     Через минуту-другую уже подъезжали к большому дому, снаряженному  всеми
атрибутами  великолепия,  каким  оно  рисовалось   минувшему   столетию,   -
дорической колоннадой, недовольными львами на  постаментах  и  даже  медными
грос-егерсдорфскими единорогами по краям лестницы.
     В прихожей Краснов почему-то шепотом спросил у миловидной горничной:
     - Что, Танюша, как она? Видишь, Закусая ей вот доставил.
     Синеглазая пухлогубая Танюша только вздохнула:
     - Очень плохи. Не едят, не пьют.  Все  плачут.  Только  недавно  доктор
уехал. Ничего не сказал, головой вот этак покачал и уехал.

x x x

     В спальне у больной было сумрачно и пахло лавандовыми каплями.  Пелагия
увидела широкую кровать, тучную старуху в  чепце,  полулежавшую-полусидевшую
на груде пышных подушек, и еще каких-то людей, рассматривать  которых  прямо
сразу, с порога, было  неудобно,  да  и  темновато  -  пусть  сначала  глаза
привыкнут.
     - Закусаюшка? -  басом  спросила  старуха  и  приподнялась,  протягивая
дряблые полные руки. - Вот он где, брыластенький мой. Спасибо, батюшка,  что
доставил. (Это Краснову.) Кто это с вами? Монашка? Не  вижу,  подойди!  (Это
уже Пелагии.)
     Та приблизилась к кровати, поклонилась.
     -  Вам,  Марья  Афанасьевна,  пастырское  благословение   и   пожелание
скорейшего выздоровления от владыки. С тем и послал меня, инокиню Пелагию.
     - Что мне его благословение! - сердито молвила генеральша  Татищева.  -
Сам отчего не пожаловал? Ишь, черницу прислал, отделался. Вычеркну к  лешему
из духовной все, что церкви отписано.
     Щенок уже был у нее на руках и вылизывал старое, морщинистое  лицо,  не
встречая ни малейшего противодействия.
     У ног Пелагии раздался зычный лай, и на  постель  взгромоздился  белыми
лапами широкогрудый курносый кобель с обиженно наморщенным крутым лбом.
     - Не ревнуй, Закидайка, - сказала ему больная. -  Это  же  твой  сынок,
кровиночка твоя. Ну, дай и тебя приласкаю.
     Она потрепала Закусаева родителя по широкому загривку, стала чесать ему
за ухом.
     Пелагия тем  временем  искоса  разглядывала  прочих,  кто  находился  в
спальне.
     Молодой человек и девица, вероятно, были внуком и  внучкой  генеральши.
Он - Петр Георгиевич, она - Наина Георгиевна, оба Телиановы,  по  отцу.  Им,
надо полагать, и главная выгода от завещания.
     Пелагия попыталась представить, как этот ясноглазый,  переминающийся  с
ноги на ногу брюнет подсыпает бедным псам яд. Не  получилось.  Про  девушку,
писаную красавицу - высокую, горделивую, с капризно  приспущенными  уголками
рта - плохого думать тоже не хотелось.
     Был еще и мужчина в пиджаке и русской рубашке,  с  простым  и  приятным
лицом, которому удивительно не шли пенсне  и  короткая  русая  бородка.  Кто
таков - непонятно.
     - Преосвященный прислал  вам  письмо,  -  сказала  Пелагия,  протягивая
Татищевой послание.
     - Что ж ты молчишь? Дай.
     Марья Афанасьевна пригляделась к монашке  получше.  Видно,  отметила  и
очки, и манеру держаться - поправилась:
     - Дайте, матушка, прочту. А вы все ужинать ступайте. Нечего тут  заботу
изображать. Матушка тоже кушать пожалуйте. Таня, ты ей комнату отведи -  ту,
угловую, в которой давеча Спасенный этот ночевал. И очень складно выйдет. Он
Спасенный, а она спасенная,  потому  что  Христова  невеста.  Если  Владимир
Львович приедет, как грозился. Спасенного этого во флигель отселить. Ну его,
противный.

x x x

     Обустраивая  гостью  в  светлой,  опрятной  комнатке   первого   этажа,
выходившей окном в сад, словоохотливая Таня рассказывала про то,  кто  такой
Спасенный, что останавливался здесь прежде. Пелагия про Спасенного знала (да
и как ей было про него не знать, если на архиерейском подворье  в  последние
недели только  и  разговоров  было,  что  о  синодальном  инспекторе  и  его
присных), но слушала  внимательно.  Правда,  Таня  почти  сразу  перешла  на
бубенцовского черкеса - какой он страшный, а все ж таки тоже человек, и  ему
ласкового слова хочется.
     - Как я вечером  во  дворе  с  ним  повстречалась  -  задрожала.  А  он
посмотрел на меня своими черными глазами и вдруг как обхватит вот тут. Я  аж
обмерла вся, а он... - рассказывала Таня полушепотом, недовзбив подушку,  да
вдруг спохватилась. - Ой, матушка, что это я! Вам про такое слушать  нельзя,
вы инокиня.
     Пелагия улыбнулась милой девушке.  Умылась  с  дороги,  потерла  мокрой
щеткой рясу, чтоб отчистить дорожную пыль. Немножко постояла у окна, глядя в
сад. Был он чудо как хорош, хоть и запущен. А может,  оттого  и  хорош,  что
запущен?
     Вдруг где-то близко послышались голоса. Сначала мужской, приглушенный и
прерывающийся от сильного чувства:
     - Клянусь, я сделаю это! После этого тебе все равно жить  здесь  станет
невозможно! Я заставлю тебя уехать!
     Совсем немного любовных речей довелось слышать сестре Пелагии  в  своей
жизни, однако все же достаточно, чтобы сразу  определить  -  это  был  голос
человека безумно влюбленного.
     - Если и уеду, то не с вами, - донесся девичий  голос  еще  ближе,  чем
первый. - И посмотрим еще, уеду ли.
     Бедняжка, подумала Пелагия про мужчину, она тебя не любит.
     Стало  любопытно.  Тихонько  толкнув  створку   окна,   она   осторожно
высунулась.
     Комната была самая крайняя, справа от окна  уже  находился  угол  дома.
Девушка стояла как раз на ребре, видная со спины, и то лишь до половины.  По
розовому платью Пелагия  сразу  поняла,  что  это  Наина  Георгиевна.  Жалко
только, мужчину из-за угла было не видно.
     В этот миг донесся звон колокола - звали к ужину

x x x

     Стол  был  накрыт  на  просторной  веранде,  обращенной  балюстрадой  и
лестницей в сад, за деревьями которого угадывался простор Реки,  проносившей
свои воды мимо высокого дроздовского берега.
     Пелагия увидела немало новых лиц и не сразу разобралась, кто есть  кто,
но трапеза и последовавшее за ней чаепитие длились долго, так что  понемногу
все прояснилось.
     Помимо уже известных монахине брата с  сестрой,  фотохудожника  Аркадия
Сергеевича Поджио и соседапомещика Кирилла Нифонтовича Краснова,  за  столом
сидели давешний мужчина в русской  рубашке  (тот  самый,  с  некрасивой,  но
располагающей внешностью), еще один бородач с мужицким лицом, но в  твидовом
костюме и пожухлая особа женского пола в нелепой шляпке с украшением в  виде
райских яблочек.
     Некрасивый оказался здешним управляющим Степаном Трофимовичем Ширяевым.
Бородач в твиде -  Донатом  Абрамовичем  Сытниковым,  известным  богачом  из
исконных заволжских староверов, не так давно купившим неподалеку  дачу.  Про
пожухлую особу, напротив, выяснилось, что она не то что  не  заволжская,  но
даже вовсе не русская, и зовут ее мисс Ригли. Какова ее  роль  в  Дроздовке,
понять  было  трудно,  но,  вероятнее  всего,  мисс  Ригли  принадлежала   к
распространенному  сословию  француженок,  англичанок   и   немок,   которые
вырастили своих русских  подопечных,  выучили  их,  чему  умели,  да  так  и
прижились под хозяйским кровом, потому что без них жизнь  семьи  представить
стало уже невозможно.
     В начале ужина сестру Пелагию ожидало неприятное потрясение.
     К трапезе вышла Марья Афанасьевна, ведя на поводке Закидая с Закусаем и
опираясь на Танино плечо. Видно, от архиереева письма генеральше  полегчало,
хоть настроение ее отнюдь не улучшилось. Преосвященный всегда  говорил,  что
иного больного нужно не лекарствами пичкать, а  хорошенько  разозлить.  Надо
думать, именно эту методу в данном случае он и применил.
     Отца с сыном отвели в сторонку, где первого уже ждала миска с мозговыми
костями, а второго - с гусиной печенкой. Раздался  хруст,  чавканье,  и  два
зада, большой и маленький, ритмично закачали белыми обрубками хвостов.
     - Что это у  вас,  мисс  Ригли,  за  оранжерея  на  шляпе?  -  спросила
Татищева, оглядывая стол и явно высматривая, к чему бы придраться. -  Хороша
инженю выискалась. Хотя теперь что же, она у нас богатая наследница. Пора  о
женихах подумать.
     Пелагия навострила уши и с большим, чем прежде,  вниманием  рассмотрела
англичанку. Отметила живость мимики, тонкость губ,  лукавые  морщины  вокруг
глаз.
     Мисс Ригли от внезапного нападения ничуть не  оробела  и  безо  всякого
раболепства парировала выпад, почти не обнаруживая акцента:
     -  О  женихах  думать  никогда  не  поздно.  Даже  и  в  вашем,   Марья
Афанасьевна, возрасте. Вы столько целуетесь с вашим Закидаем, что давно пора
бы узаконить ваши отношения. А то какой пример Наиночке.
     По смешку, прокатившемуся среди ужинающих, Пелагия поняла, что  хозяйка
грозна больше с виду и тиранство ее носит скорее номинальный характер.
     Получив отпор от англичанки, генеральша навела  свой  гневный  взор  на
монахиню.
     - Хорош у нас владыка, а у меня племянничек. Хоть сдохни тут, ему  лишь
шутки. Что глазами хлопаешь, матушка? - Сердито обратилась она к Пелагии,  и
снова на ты. - Познакомьтесь, господа. Перед вами новоявленный Видок в рясе.
Она-то меня и спасет, она-то злоумышленника на чистую воду и выведет. Вот уж
спасибо, удружил племянник Мишенька. Послушайте-ка, что он тут пишет.
     Марья Афанасьевна достала злополучное письмо, нацепила  очки  и  прочла
вслух:
     - "..А чтобы вы, тетенька, окончательно успокоились, посылаю к вам свою
доверенную помощницу сестру Пелагию. Она - особа острого разумения и  быстро
разберется, кому помешали ваши драгоценные псы. Если кто из ваших ближних  и
вправду желает вам зла, во что верить не хотелось бы, то  Пелагия  выявит  и
разоблачит пакостника".
     За столом стало тихо, а какое при этом  у  кого  было  выражение  лица.
Пелагия не видела, ибо сидела ни жива  ни  мертва,  покраснев  и  уткнувшись
носом в тарелку с налимовым суфле.
     В смущении она пребывала еще очень долго, стараясь обращать на себя как
можно меньше  внимания.  Впрочем,  никто  с  ней  разговора  и  не  заводил.
Единственным ее наперсником при  этом  то  ли  намеренном,  то  ли  случайно
сложившемся  остракизме  был  нахальный  Закидай,  пролезший  под  столом  и
высунувший из-под скатерти сморщенную морду прямо Пелагии  на  колени.  Свою
миску с  мозговыми  костями  Закидай  уже  опустошил  и  теперь  безошибочно
определил, кто из сидящих за столом наиболее податлив к вымогательству.
     Старший в роду белых русских бульдогов немигающе  смотрел  на  инокиню,
чуть наклонив на сторону круглую башку и  наморщив  сократовский  лоб.  Хоть
Пелагия была голодна, но есть  под  этим  проникающим  в  душу  взглядом  ей
показалось совестно. Она тихонько взяла с вилки кусочек суфле, опустила руку
под скатерть. Пальцы обдало жарким дыханием, щекотнуло  шершавым  языком,  и
рыба исчезла.
     Разговор за столом между тем складывался интересный, о таланте и гении.
     - Про меня все смолоду говорили: "талант, талант", - иронически щурясь,
рассказывал Поджио. - Пока глуп был, очень этим гордился, а как в ум  вошел,
призадумался: только талант? Почему Рафаэль гений, а я всего лишь талант?  В
чем между ним и мною разница? В Италию ездил, на Рафаэлеву мадонну смотрел -
явный  гений.  А  погляжу  на  свои  полотна  -  вроде  все,  как  нужно.  И
оригинально, и тонко, потоньше, чем  у  Рафаэля,  много  потоньше.  И  сразу
видно, что талантливо, уж прошу извинить за нескромность,  а  не  ге-ний,  -
разделяя слоги, произнес он и сделал звук губами, словно из пустышки  воздух
выпускал. - Оттого и бросил живопись, что талант у  меня  был,  а  гения  не
было. Фотографические картины теперь делаю, и, говорят, хорошие.
     Талантливые. Но это ничего, ведь  гениев  в  фотографическом  искусстве
пока  нету,  и  Рафаэль  свет  не  застит.  -  Аркадий  Сергеевич   невесело
рассмеялся. - А вот у Степы, когда вместе в Академии учились, пожалуй что  и
гений обещался. Зря бросил писать, Степан. Я видел, как ты давеча акварельку
набросал. Техника, конечно,  запущена,  но  смело,  смело.  Такие  штуковины
теперь в парижских салонах за большие деньги идут, а  ты  еще  двадцать  лет
назад угадал. Скажи, вот ты после стольких лет снова за кисть взялся -  душа
не запела?
     Степан Трофимович Ширяев ответил угрюмо и неохотно, глядя в скатерть:
     - Запела, не запела. Какая разница. А акварельку  я  так,  от  безделья
намалевал. Косить уже откосили, жать  еще  рано.  Передышка...  Что  прошлое
вспоминать. Как сложилось, так и ладно. Талант, гений, не один ли черт. Надо
делать дело, к которому приставлен. И чем прилежней, тем лучше.
     Пелагии показалось, что Ширяев за что-то сердится на Поджио, да и  тот,
кажется, был несколько  обескуражен  отповедью.  Желая  перевести  беседу  в
шутливое русло, он обернулся к монахине и с  преувеличенной  почтительностью
спросил:
     - А что по поводу гения и таланта полагает святая церковь?
     Тема разговора инокине была  интересна,  да  и  собеседники  нравились,
поэтому она не стала уходить от ответа:
     - Про позицию церкви вам лучше спросить кого-нибудь из иерархов,  а  по
моему скромному разумению, весь смысл земной  жизни  состоит  в  том,  чтобы
гений в себе открыть.
     - В этом смысл? - удивился Аркадий Сергеевич. -  А  не  в  Боге?  Ну  и
сестрица.
     - Я думаю,  что  в  каждом  человеке  гений  спрятан,  маленькая  такая
дырочка, через которую Бога видно. - стала объяснять Пелагия. - Только редко
кому удается в себе это отверстие сыскать. Тычутся все, как  слепые  котята,
да все мимо. Если же свершится такое чудо, то человек сразу понимает  -  вот
оно, ради чего он в мир пришел, и живет он дальше спокойно и уверенно, ни на
кого не оглядываясь. Вот это и есть гений. А таланты много чаще  попадаются.
Это те, кто окошка того волшебного не нашел, но близок  к  нему  и  отсветом
чудесного сияния питается.
     Для вящей убедительности она взмахнула рукой, указывая на небо, да  так
неудачно, что зацепила широким рукавом чашку и  залила  Кириллу  Нифонтовичу
всю брючину.
     Он, бедный, аж на одной ножке заскакал - так горячо было. Скачет, охает
и приговаривает:

     А коварная девица,
     Шемаханская черница,
     Говорит тому царю:
     "Я живьем тебя сварю".

     Пелагии со стыда в пору под землю провалиться - чуть не расплакалась. И
про талант не вышло договорить, очень уж все смеялись.
     Степан  Трофимович,  правда,  попытался  было  продолжить  разговор   и
спросил, внимательно глядя на монахиню:
     - Вот вы как про гений думаете?
     Но Марья Афанасьевна,  сильно  скучавшая  во  все  время  теоретической
дискуссии, бесцеремонно вторглась в беседу:
     - Вы, матушка, чем рассуждать о материях  да  людей  кипятком  шпарить,
лучше разгадали бы мне поскорей, кто Загуляя с Закидаем травил.
     В это время Герасим как раз вносил из сада вазу с яблоками,  грушами  и
сливами. Появление садовника подействовало на мисс Ригли,  до  сего  момента
безучастно курившую пахитоски, неожиданным и возбуждающим образом.
     -  Что  вы  будто  с  ума  сошли  с  этими  вашими  бульдогами!  Просто
прожорливые твари, вечно по саду бегают, и маленького бэби тоже приучили