Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
у. Кто бедный и десять рублей в месяц еле
добывает, с того берите рублишко, а кто миллион заколачивает - с того можно
сто тысяч взять, но такого человека и особенно поблагодарить нужно, уважение
ему оказать, потому что на его предприимчивости и рачительности государство
стоит.
- Все это прекрасно, но не губернатор налоги и пошлины назначает. Ведь
вы превосходно знаете, владыко, что порядок взимания всевозможных сборов
определяют в Петербурге, и я не властен своей волей его менять. За это меня
со службы выгонят, да еще под суд упекут.
- Не упекут. Потому что вы поедете в столицу и заключите с
правительством соглашение. Никогда еще не бывало, чтобы Заволжская губерния
казне сполна все положенные налоги выплачивала, потому что жители
увертываются и не желают нисколько платить. Одни недоимки на нас, как и на
большинстве прочих губерний. А вы поручитесь своей гарантией, что будете
положенную сумму исправно вносить, но собирать ее станете по-своему, и
объясните, как именно, чтобы в вас откупщика не увидели. И я со своей
стороны за вас поручусь, объясню кому следует, в чем ваша идея состоит.
Согласятся, потому что казне прямая выгода. Захотят испытать на одной
незначительной и убыточной губернии, что из сего опыта может проистечь.
Заметьте еще и то, сын мой, что вследствие этого начинания вы разом
избавитесь и от нужных людей, и от большинства мздоимцев. Никто уж им деньги
не понесет, потому что выгоднее и безопаснее будет государству положенное
уплатить, а за это от закона защиты истребовать. Останутся наши заволжские
разбойники без поддержки снизу, а сверху их ваша полиция прижмет, потому что
станет она у вас уже не купленная, как прежде, а честная.
Ремарка. Вот это все сбылось в точности, даже еще и более, чем сулил
владыка. Разбойников по лесам и городам выловили быстро, потому что у нас не
Москва с Питером, про каждого известно, что ты за человек. Нужные люди - кто
в другие губернии подался, кто в каторгу поехал, а которые поумнее, те
притихли и занялись дозволенной торговлишкой или иным законным промыслом.
Самое удивительное то, что после учреждения единой подати отчего-то много
меньше стало и всех прочих преступлений. Может, оттого, что заволжане все
вдруг как-то заважничали и обрели больше степенства в словах, поступках и
даже телодвижениях? Чиновников у нас поубавилось, потому что многие
собирающие, следящие и контролирующие сделались не нужны, а вот купцов и
промышленников понаехало из других губерний видимо-невидимо - выгодно им
показалось в Заволжье жить и дела вести. В губернской казне деньги завелись,
так что понастроили у нас за минувшие годы и домов новых, и больниц, и школ,
и дороги наладили, даже и о собственном театре начали подумывать.
Приезжали посмотреть на наши чудеса из столиц и иных краев, хотели и в
других губерниях так же устроить, да что-то там у них не сложилось.
О достоинстве
- А скажите, сын мой, чем, по-вашему, нищета отлична от бедности?
- Нищета от бедности? Ну, бедный человек в отличие от совсем уж нищего
имеет какое-никакое жилище, пропитание и одевается не в лохмотья, а все-таки
прилично. Бедность бывает благородной, а нищета отвратительна.
- Или, как выразился автор чрезмерно перехваленного романа, нищета -
это уже порок, за который из общества палкой изгоняют.
- Позвольте, владыко, неужто вы о "Преступлении и наказании" так строго
судите?
- О литературе, Антон Антонович, мы как-нибудь в другой раз поговорим,
а теперь речь моя об ином. Именно, что человек голодный, неодетый и
бездомный не может быть благороден поведением и красив. И хоть в Священном
Писании и житиях мы много читаем о блаженных и пророках, что ходили в
рубищах и вовсе не заботились о пропитании и приличии, но с сих святых
угодников обычным людям брать пример пагубно, ибо страшно и
противоестественно представить себе общество, сплошь состоящее из членов,
умерщвляющих плоть, обвешанных веригами и произносящих пророчества. Не того
хочет от чад своих Господь, а чтобы вели себя достойно.
- Тут я совершенно согласен, хоть это какая-то и не совсем русская
точка зрения, однако мне все же хочется вступиться за господина
Достоевского. Чем же вам не угодил роман "Преступление и наказание"?
- Ax, дался вам господин Достоевский. Ну хорошо, извольте. Я считаю,
что автор чересчур облегчил себе задачу, когда заставил гордого
Раскольникова убить не только отвратительную старуху процентщицу, но еще и
ее кроткую, невинную сестру. Это уж господин Достоевский испугался, что
читатель за одну только процентщицу не захочет преступника осудить: мол,
такую тварь вовсе и не жалко. А у Господа тварей не бывает, все Ему
одинаково дороги. Вот если бы писатель на одной только процентщице всю
недостойность человекоубийства сумел показать - тогда другое дело.
- Недопустимость, вы хотите сказать?
- Недостойность. Взять в руки топор или иной какой предмет и другому
человеку черепную коробку проломить - это прежде всего недостойно
человеческого звания. Ведь что такое грех? Это и есть поступок, посредством
коего человек роняет свое достоинство. Да-да, Антон Антонович, я вновь, уже
в сотый раз, вернусь к сей теме, потому что чем долее живу на свете, тем
более уверяюсь, что именно в чувстве достоинства состоит краеугольный камень
справедливого общества и самое предначертание человека. Я говорил вам, что
достоинство зиждется на трех китах, имя которым законность, сытость и
просвещение. Про законопослушание сказано достаточно, о пользе разумного,
боговдохновенного просвещения вы и сами толковали мне весьма красноречиво,
так что мне и добавить нечего. Но нельзя за сими прекрасными материями
забывать и об основе основ - животе человеческом, который на нашем языке не
случайно равносмыслен слову "жизнь". Если живот пуст, то это уже нищета, а
нищий подобен животному, ибо думает только о том, как живот этот наполнить,
и ни на какие иные, более высокие побуждения у него сил уже не остается.
- К чему, отче, вы мне это говорите?
- К тому, что вы - власть предержащая, и самая первая ваша
ответственность в том, чтобы всякий житель губернии имел кусок хлеба и кров
над головой, так как без сих основ у человека не Сможет быть достоинства, а
не имеющий достоинства не является гражданином. Богатыми все быть не могут,
да и ни к чему это, но сыты должны быть все. Это нужно не только
обездоленным, но в не меньшей мере и всем остальным, чтобы они не поедали
мягкий хлеб свой, стыдливо таясь от голодных. Не будет достойным тот, кто
пирует, когда вокруг него нищета и вой.
- Это истинно так, владыко. Я думал об этом и даже подсчитал, что не
так уж много средств уйдет на поддержание истинно нуждающихся. Неужто все
так просто? Только накормить голодных, и в людях сразу появится
Selbstachtung {самоуважение (нем.).}?
- Нет, сын мой. Не сразу, и сытость - только начало. Еще следует
искоренить всякое оскорбление личности, чему у нас в России по стародавнему
нашему обычаю и значения никакого не придают. У нас ведь, сами знаете, брань
на вороту не виснет, а тычки с затрещинами от начальства у простого народа
за отеческое внушение воспринимаются. Опять же порка повсеместно
распространена. Какое уж тут Selbstachtung, с поркой-то. Так что давайте с
вами условимся: у нас в губернии более никого и ни за что сечь не будут,
хоть бы даже и по решению крестьянского схода свои своих. Воспретить раз и
навсегда. Я и священникам велю в церквах проповедовать, чтоб родители детей
не пороли, разве уж совсем каких отчаянных, кто разумного слова не понимает.
Из поротых не граждане вырастают, а холопы. Хорошо бы еще и брань запретить,
но это, конечно, мечтание. Я и сам бываю по сей части грешен.
- А еще замечательно было бы, владыко, чтобы в присутствиях людям
простого звания стали говорить "вы" и "господин такой-то". Это для
Selbstachtung очень важно. Можно еще по имени-отчеству, тоже хорошо.
- Хорошо-то хорошо, да не рано ли? Напугаются мужички, если им так
сразу "выкать" начнут. Заподозрят какую-нибудь начальственную каверзу, как в
шестьдесят первом году при эмансипации. Нет, с этим погодить требуется, пока
непоротое поколение подрастет.
- Ах, отче, а вы только представьте, какие благословенные настанут
времена, когда наши обыватели будут в губернаторы не чужаков вроде меня
получать, но смогут по собственной воле производить элекцион и избирать из
своей среды достойнейшего, кого знают и уважают! Вот тогда-то истинный рай
на русской земле и установится!
- Только и с этим бы не спешить. Пусть сначала обыватели наши
достоинства поднакопят и в граждан превратятся, а потом уж и элекцион можно.
А то они, пожалуй, Фильку-кабатчика себе в губернаторы выберут, если он им
на площадь пару бочек зелена вина выкатит...
Ремарка. По поводу достоинства не знаем, что и присовокупить, потому
что материя тонкая и учету плохо поддающаяся, да и времени не так много
прошло - непоротое поколение, о котором говорил владыка, еще со школьной
скамьи не сошло. Сильно пьяных, что в канаве валяются, у нас в последнее
время стало меньше. И когда на улицу выходят, одеваться стали поприличнее.
Но это, возможно, из-за того, что бедности поубавилось в связи с
вышеупомянутым развитием торговли и разных промыслов. Право, не знаем...
Хотя вот в прошлый год история была: квартальный Штукин мещанина Селедкина
"свиньей" обозвал. Раньше бы Селедкин такое обращение за ласку счел, а тут
ответил служивому человеку: "Сам ты свинья". И мировой в том никакой вины не
нашел.
Пожалуй, что и больше стало в заволжанах достоинства.
VII СУАРЕ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
...общим же следствием всех этих бесед стало то, что помаленьку, год за
годом, жизнь Заволжья стала меняться в лучшую сторону, так что в соседних
губерниях стали нам завидовать. Вот, видно, и сглазили. Не иначе как
взревновал лукавый к нашему благополучию.
На следующий день после того, как Владимир Львович Бубенцов истинным
римским триумфатором доставил в город плененных зытяцких старейшин (при
невиданном стечении толп, собравшихся посмотреть на небывалое зрелище - двое
скованных служителей Шишиги, да еще три трупа в телеге), Митрофаний собрал у
себя чрезвычайное совещание ближайших союзников, которое с мрачным юмором
нарек "советом в Филях". И свою вступительную речь начал в соответствующем
сей аллегории духе:
- Фельдмаршал Кутузов мог оставить Москву, потому что ему было куда
отступать, а нам с вами, господа, отступать некуда. Столица не столько
средоточие общественной жизни, сколько некий ее символ, а от символа на
время можно и отступиться. Мы же с вами в Заволжье живем, оно для нас не
отвлеченный символ, а наш с вами единственный дом, и отдавать его на
поругание злым силам мы с вами не имеем ни права, ни возможности.
- Это безусловно так, - подтвердил взволнованный Антон Антонович.
И Матвей Бенционович Бердичевский тоже прибавил:
- Жизни вне Заволжска я для себя не мыслю, но если возобладают порядки,
устанавливаемые этим инквизитором, существовать здесь я не смогу.
Митрофаний кивнул, словно иного ответа и не ждал.
- В разное время каждого из нас троих приглашали послужить в столице на
более видном поприще, а мы не поехали. Почему? Потому что поняли: столица -
это царство зла, и тот, кто туда попадает, теряет себя и подвергает свою
душу угрозе. У нас же здесь мир простой и добрый, ибо он много ближе к
природе и Богу. В провинции можно, пребывая во власти и делая дело,
сохранить живую душу, а в Петербурге нельзя. От столицы проистекает один
только вред, одно только насилие над естественностью. И наш с вами долг
оборонять вверенный нам край от этой напасти. Диавол мощен, но мощь его
непрочная, потому что зиждется не на достоинствах человека, а на его
пороках, сиречь держится не на силе, а на слабости. Обыкновенно зло само
себя и разрушает, рассыпаясь изнутри. Однако ждать, пока это случится, мы не
вправе, потому что слишком многое хорошее, что нами с трудом выстроено,
разрушится еще раньше, чем зло. Нужно действовать. И я собрал вас, господа,
чтобы составить план.
- Представьте, владыко, я думал о том же, - сказал барон. - И вот что
мне пришло в голову. Мой старший брат Карл Антонович, как вам известно,
состоит на должности шталмейстера и раз в месяц бывает зван на малый ужин в
высочайшем присутствии, где государь запросто с ним беседует и расспрашивает
о всякой всячине. Я напишу Карлу подробное письмо и попрошу о содействии. Он
государственная голова и наверняка сумеет представить дело так, что
император не останется безучастным к нашей беде.
- К сожалению, сын мой, Константин Петрович беседует с государем куда
чаще, чем раз в месяц, - вздохнул архиерей. - Надо думать, что его
величество предубежден в пользу Бубенцова, и переменить это суждение будет
непросто. Увы, слишком многим влиятельным особам в Петербурге выгоден наш
скандал. Тут ведь всю Россию высечь можно.
Антон Антонович с тоской проговорил:
- Но ведь надобно же что-то делать. Этот синодальный паук мне уж и по
ночам снится. Будто лежу я и пошевелиться не могу, а он все оплетает,
оплетает меня своею липкой паутиной. Со всех сторон оплел...
Возникла тягостная, но непродолжительная пауза, которую прервал Матвей
Бенционович. Внезапно побледнев, он решительно заявил:
- Господа, я знаю, что нужно. Я его на дуэль вызову, вот что! Если
откажется стреляться, ему позор будет перед всем обществом, никто его больше
на порог не пустит, и все заволжские дамы, которые сейчас вокруг него
хороводы водят, от него отвернутся. А согласится на дуэль - его
обер-прокурор с должности погонит. Что так, что этак, нам выгода.
От этой оригинальной идеи прочие участники совета аж оторопели. Барон
покачал головой:
- Так ведь если согласится, вам с ним и в самом деле стреляться
придется, и уж он вам загубленной карьеры не спустит. Что вы на барьере-то
станете делать, Матвей Бенционович? Видел я на охоте, как вы стреляете.
Вместо тетерки фуражку мне продырявили. Да и о детях подумайте.
Бердичевский сделался еще белее, потому что обладал очень живым
воображением и сразу представил свою супругу в трауре, а деток в черных
платьицах и костюмчиках, но не отступился:
- Пускай...
- Ах, глупости какие, - махнул губернатор. - И не сможете вы его
вызвать, он вам повода не даст.
Здесь Бердичевский из белого вдруг стал пунцовым и признался в давнем
постыдном происшествии:
- Есть повод. Он меня по носу щелкнул, и сильно, до крови, а я стерпел.
Тоже о детях подумал...
Барон пояснил обладателю личного дворянства:
- По дуэльному статуту картель объявляется в течение суток после
нанесения оскорбления, никак не позже. Так что вы, Матвей Бенционович,
опоздали.
- Тогда я его тоже по носу, он поймет за что!
- Он, может, и поймет, да другие не поймут, - вставил слово
преосвященный. - Еще сволокут вас в сумасшедший дом как буйнопомешанного.
Нет, не годится. Да и не христианское это дело - поединок. Я на такое своего
благословения не дам.
- Тогда вот что. - Бердичевский сосредоточенно схватился за нос,
повертел его и так, и этак. - Можно попробовать иначе, через троянского
коня.
- Как это? - удивился Антон Антонович. - Кто же станет сим конем?
- Полицмейстер Лагранж. Он у Бубенцова за правую руку стал, и Бубенцов
ему многое доверяет. А у меня про любезнейшего Феликса Станиславовича по
моей прокурорской линии кое-что имеется.
Бердичевский сделался спокоен и деловит, голос его больше нисколько не
дрожал.
- Лагранж третьего дня взял у купца-старообрядца Пименова подношение.
Семь тысяч ассигнациями. Сам же и вынудил, пригрозив арестом за поносные
слова об обрядах православной церкви.
- Да что вы! - ахнул барон. - Это неслыханно! (Удивление Антона
Антоновича понятно, ибо, как уже было сказано, в нашей губернии прямое
мздоимство, да еще со стороны высокого начальства, совершенно отошло в
область преданий.)
- И тем не менее взял - не иначе как в предвидении новых времен. У меня
и заявление от Пименова имеется. Я пока ничего предпринимать не стал. Могу
поговорить с Феликсом Станиславовичем. Он человек не очень умный, но
сообразит. По видимости будет оставаться пособником Бубенцова, однако втайне
будет все мне подробнейше докладывать о происках и замыслах нашего милого
дружка.
Митрофаний закряхтел, завздыхал:
- Ох, не знаю, не знаю... Молиться буду, спрошу Господа, допустимо ли
такое ухищрение. Конечно, Он иногда допускает, чтобы злое злым же и
истреблялось, но все же нехорошо это.
- Еще более нехорошо сидеть сложа руки и ничего не делать, а вам,
владыко, что ни предложи, вы всем недовольны, - укорил преосвященного
губернатор.
- Вы правы, сын мой. Лучше согрешить, чем безвольно злу
попустительствовать. Вы, Антон Антонович, напишите брату, и пусть он с
государем побеседует. Чтоб его величеству не с одной только стороны в ухо
дуло. А ты, Матвей, действуй по своему разумению. - Бердичевского владыка
звал попросту, без церемоний, потому что знал его еще подростком. - Тебя
учить не нужно. И вот еще что... - Митрофаний покашлял. - Антон Антонович,
вы уж жене про замыслы наши не говорите.
На длинной физиономии барона отразилось глубочайшее страдание.
- А вы что же, отче? - поспешно спросил Бердичевский, чтобы проскочить
неловкость. - Каковы будут ваши действия?
- Молиться стану, - веско проговорил епископ. - Чтобы послал Господь
избавление. А также имею большую надежду на помощь одной неизвестной вам
особы...
x x x
Итак, уходящее лето отцы губернии провожали в тревоге и смятении, имея
на то самые серьезные основания, однако верно и то, что никогда еще наше
заволжское общество не жило так увлекательно, как в эти августовские и
сентябрьские дни.
И дело здесь не только в политическом и религиозном потрясении, что в
считанные дни прославило наш край на всю Россию. Подобные события способны
волновать умы, но особенной щекотки нервов от них не происходит, у нас же
наблюдалось именно что нервическое возбуждение - то особого свойства
возбуждение, создать которое могут только взбудораженные и ошалевшие от
любопытства женщины. Ведь главный нерв общества, как известно, определяется
настроением представительниц слабого пола. Когда они скучают и хандрят, в
мире все мельчает, ссыхается и сереет. Когда же, охваченные волнением, они
стряхивают с себя сон - жизнь сразу убыстряет пульс, расцветает, наполняется
звуками и красками. В столицах дамы почти постоянно находятся либо в
трепещущем экстазе Сопричастности Большому Событию, либо в предвкушении
этого восхитительного состояния, чем и объясняется извечное женское
стремление вырваться из провинции в Петербург или, на худой конец, в Москву,
где шум, огни и переливчатое сияние непрекращающегося праздника. В глубинке
же дамы от тишины и тусклости впадают в истеричность и меланхолию, но тем
неистовее всплеск застоявшихся чувств, когда свершается чудо и над родными
до зевоты пенатами вдруг засияет