Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Наука. Техника. Медицина
   История
      Акунин Борис. Пелагея 1-2 -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  -
й рассказал про таинственную всадницу и свое падение (как буквальное, так и нравственное) безо всякой утайки, причем то и дело утирал стекающие по щекам слезы. Лев Николаевич оказался идеальным слушателем - серьезным, не перебивающим и в высшей степени сочувственным, так что и сам чуть не расплакался. - Напрасно вы так себя казните! - воскликнул он, едва чиновник договорил. - Право, напрасно! Я мало что знаю про любовь между мужчинами и женщинами, однако же мне рассказывали, и читать доводилось, что у самого примерного, добродетельного семьянина может произойти что-то вроде затмения. Ведь всякий человек, даже самого упорядоченного образа мыслей, в глубине души живет, ожидая чуда, и очень часто этаким чудом ему мерещится какая-нибудь необыкновенная женщина. Так бывает и с женами, но особенно часто с мужьями - просто оттого, что мужчины более склонны к приключениям. Это пустяки - то, что вы рассказали. То есть, конечно, не пустяки, про пустяки я чтоб вас утешить брякнул, но ничего ведь не произошло. Вы совершенно чисты перед вашей супругой... - Ах, нечист, нечист! - перебил добряка Матвей Бенционович. - Куда более нечист, чем если бы спьяну побывал в непотребном доме. То было бы просто свинство, телесная грязь, а тут я совершил предательство, самое настоящее предательство! И как быстро, как легко - в минуту! Лев Николаевич внимательно посмотрел на собеседника и задумчиво сказал: - Нет, это еще не настоящее предательство, не высшего разбора. - А что же тогда, по-вашему, настоящее? - Настоящее, сатанинское предательство - это когда предают впрямую, глядя в глаза, и получают от своей подлости особенное наслаждение. - Ну уж, наслаждение, - махнул рукой Бердичевский. - А что до подлости, то я и есть самый натуральный подлец. Теперь знаю это про себя и должен буду со знанием этим жить... Эх, - встрепенулся он. - Если б можно было искупить ту минуту, смыть ее с души, а? Я бы на любое испытание, на любую муку пошел, только бы снова почувствовать себя... - Он хотел сказать "благородным человеком", но постеснялся и сказал просто. - ...Человеком. - Испытывать себя полезно и даже необходимо, - согласился Лев Николаевич. - Я так думаю, что... - Стойте! - перебил его товарищ прокурора, охваченный внезапной идеей. - Стойте! Я знаю, через какое испытание я должен пройти! Скажите, ради Бога скажите, где находится тот дом, где жил бакенщик? Знаете? - Конечно, знаю, - удивился Лев Николаевич. - Это вон туда, вдоль берега, до Постной косы, а после налево. Версты две будет. Да только зачем вам? - А вот зачем... И Бердичевский - видно, такая уж нынче была ночь - выдал сердечному другу все следственные тайны: рассказал и про Алешу Ленточкина, и про Лагранжа, и, разумеется, про свою миссию. Слушатель только ахал и головой качал. - Клянусь вам, - сказал в заключение Матвей Бенционович и поднял руку, как во время произнесения присяги на суде, - что я немедленно, сейчас же, отправлюсь к этой чертовой избушке совсем один, дождусь полуночи и войду туда, как вошли туда Алексей Степанович и Феликс Станиславович. Наплевать, если там ничего не окажется, если все суеверие и враки. Главное, что я свой страх преодолею и уже тем собственное уважение верну! Лев Николаевич вскочил и с восторгом воскликнул: - Как чудесно вы это сказали! Я на вашем месте поступил бы точно так же. Только знаете что... - Он порывисто схватил Бердичевского за локоть. - Нельзя вам туда одному идти. Очень уж страшно. Возьмите меня с собой. Нет, правда! Давайте вдвоем, а? И моляще заглянул Матвею Бенционовичу в глаза, так что у того стиснулась грудь и снова потекли слезы. - Благодарю вас, - сказал товарищ прокурора с чувством. - Я ценю ваш порыв, но сердце подсказывает мне, что я должен войти туда один. Иначе ничего не выйдет, да и настоящего искупления не получится. - Он выдавил из себя улыбку и даже попробовал пошутить. - К тому же вы существо столь ангельского образа, что нечистая сила вас может застесняться. - Хорошо-хорошо, - закивал Лев Николаевич. - Я не стану мешать. Я знаете что, я только провожу вас туда, а сам в сторонке встану. В пятидесяти шагах, даже в ста. Но проводить провожу. И вам будет не так одиноко, и мне спокойнее. Мало ли что... Бердичевский ужасно обрадовался этой идее, которая, с одной стороны, не девальвировала предполагаемого искуса, а с другой, все же сулила некую, пусть даже иллюзорную поддержку. Обрадовался - и тут же рассердился на себя за эту радость. Нахмурившись, сказал: - Не в ста шагах. В двухстах. "x x x" Расстались на мостике через быструю узкую речку, которой оставалось течь до озера не более двадцати саженей. - Вон он, домик бакенщика, - показал Лев Николаевич на темный куб, что посверкивал под луной своей белой соломенной крышей. - Так мне никак с вами нельзя? Бердичевский покачал головой. Говорить не решался, потому что зубы были плотно стиснуты - имелось опасение, что если дать им волю, то начнут постыдно клацать. - Ну, Бог в помощь, - взволнованно сказал верный секундант. - Я буду ждать вот здесь, у Прощальной часовни. Если что - кричите, я сразу прибегу. Вместо ответа Матвей Бенционович неловко обнял Льва Николаевича за плечи, на секунду прижал к себе и, махнув рукой, зашагал к избушке. До полуночи оставалось две минуты, но и идти было всего ничего - даже не двести шагов, а самое большее полтораста. Глупости какие, мысленно говорил себе товарищ прокурора, вглядываясь в избушку. И ведь знаю наверное, что ничего не будет. Не может ничего быть. Войду, постою там, да и выйду, чувствуя себя полным остолопом. Хорошо хоть свидетель такой добросердечный. Кто другой на смех бы поднял, ославил бы на весь свет. Мол, заместитель губернского прокурора шастает на свидания с нечисто" силой и еще от страха трясется. Побуждаемая самолюбием, в душе шевельнулась отвага. Теперь нужно было ее бережно, как трепещущий на ветру огонек, распалить, не дать угаснуть. - Ну-те-с, ну-те-с, - протянул Бердичевский, ускоряя шаг. Перед криво заколоченной дверью все же остановился и мелко, чтоб сзади не было видно, перекрестился. Раздеваться догола, конечно, нелепость, решил Матвей Бенционович. Все равно формулу из средневекового трактата он толком не помнил. Ну да ничего, как-нибудь обойдется и без формулы. Дотронуться до нацарапанного на стекле креста и сказать что-то такое про уговор архангела Гавриила с Лукавым. Иди сюда, дух святой, - так, кажется. А если начнутся неприятности, нужно поскорей крикнуть по-латыни, что веруешь в Господа, и все отличным образом устроится. Ерничанье прибавило следователю храбрости. Он взялся за край двери, напрягся что было сил и потянул на себя. Можно было, оказывается, и не напрягаться - створка подалась легко. Ступая по скрипучему полу, Матвей Бенционович попытался определить, где окно. Замер в нерешительности, но в это время месяц, на короткое время спрятавшийся за тучку, снова озарил небосвод, и слева высветился серебристый квадрат. Следователь повернул шею, подавился судорожным вскриком. Там кто-то стоял! Недвижный, черный, в остроконечном куколе! Нет, нет, нет, - замотал головой Бердичевский, чтобы отогнать видение. Словно не выдержав тряски, голова вдруг взорвалась невыносимой болью, пронзившей и череп, и самое мозг. Потрясенное сознание покинуло Матвея Бенционовича, он больше ничего не видел и не слышал. Потом, неизвестно через сколько времени, чувства вернулись к несчастному следователю, однако не все - зрение возвращаться так и не пожелало. Глаза Бердичевского были открыты, но ничего не видели. Он прислушался. Услышал частый-частый стук собственного сердца, даже хлопанье ресниц - вот какая стояла тишина. Втянул носом запах пыли и стружек. Болела голова, затекло тело - значит, жив. Но где он? В избушке? Нет. Там было темно, но не так, не абсолютно темно - будто в гробу. Матвей Бенционович хотел приподняться - ударился лбом. Пошевелил руками - локтям было не раздвинуться. Согнул колени - тоже уперлись в твердое. Тут товарищ прокурора понял, что он и в самом деле лежит в заколоченном гробу, и закричал. Сначала не очень громко, как бы еще не утратив надежды: - А-а! А-а-а! Потом во все легкие: - А-а-а-а!!!! Выкрикнув весь воздух, захлебнулся рыданием. Мозг, приученный к логическому мышлению, воспользовался краткой передышкой и раскрыл Бердичевскому одну загадку - увы, слишком поздно. Так вот почему Лагранж стрелялся левой рукой, снизу вверх! Иначе ему в гробу револьвер было не вывернуть. Кое-как вытянул свой длинноствольный "смит-вессон", пристроил к сердцу, да и выпалил. О, какая лютая зависть к покойному полицмейстеру охватила Матвея Бенционовича! Каким облегчением, каким невероятным счастьем было бы иметь под рукой револьвер! Одно нажатие спуска, и кошмару конец, во веки веков. Глотая слезы, Бердичевский бормотал: "Маша, Машенька, прости... Я снова тебя предал, и еще хуже, чем там, на дороге! Я бросаю тебя, бросаю одну..." А мозг продолжал свою работу, теперь уже никому не нужную. Вот и с Ленточкиным понятно. То-то он после гроба никаких крыш и стен не выносит - вообще никакого стеснения для тела. Рыдания оборвались сами собой - это Бердичевский дошел до следующего открытия. Но Ленточкин каким-то образом из гроба выбрался! Пусть сумасшедший, но живой! Значит, надежда есть! Молитва! Как можно было забыть про молитву! Однако латынь, казалось, твердо вызубренная за годы учебы в гимназии и университете, от ужаса вся стерлась из памяти погибающего Матвея Бенционовича. Он даже не мог вспомнить, как по-латыни "Господи"! И духовный сын владыки Митрофания заорал по-русски: - Верую, Господи, верую!!! Забился в деревянном ящике, уперся в крышку лбом, руками, коленями - и свершилось чудо. Верхняя часть гроба с треском отлетела в сторону, Бердичевский сел, хватая ртом воздух, огляделся по сторонам. Увидел все ту же избушку, после кромешной тьмы показавшуюся необычайно светлой, разглядел в углу и печку, и даже ухват. И окно было на месте, только страшный силуэт из него исчез. Приговаривая "Верую, Господи, верую", Бердичевский перелез через бортик, грохнулся на пол - оказалось, что гроб стоял на столе. Не обращая внимания на боль во всем теле, задвигал локтями и коленями, проворно пополз к двери. Перевалился через порог, вскочил, захромал к речке. - Лев! Николаевич! На помощь! Спасите! - хрипло вопил товарищ прокурора, боясь оглянуться - что, если сзади несется над землей черный, в остром колпаке? - Помогите! Я сейчас упаду! Вот и мостик, вот и ограда. Лев Николаевич обещал ждать здесь. Бердичевский метнулся вправо, влево - никого. Этого просто не могло быть! Не такой человек Лев Николаевич, чтобы взять и уйти! - Где вы? - простонал Матвей Бенционович. - Мне плохо, мне страшно! Когда от стены часовни бесшумно отделилась темная фигура, измученный следователь взвизгнул, вообразив, что кошмарный преследователь обогнал его и поджидает спереди. Но нет, судя по контуру, это был Лев Николаевич. Всхлипывая, Бердичевский бросился к нему. - Слава... Слава Богу! Верую, Господи, верую! Что же вы не отзывались? Я уж думал... Он приблизился к своему соратнику и забормотал: - Я... Я не знаю, что это было, но это было ужасно... Кажется, я схожу с ума! Лев Николаевич, милый, что же это? Что со мной? Здесь молчавший повернул лицо к лунному свету, и Бердичевский растерянно умолк. В облике Льва Николаевича произошла странная метаморфоза. Сохранив все свои черты, это лицо неуловимо, но в то же время совершенно явственно переменилось. Взгляд из мягкого, ласкового, стал сверкающим и грозным, губы кривились в жестокой насмешке, плечи распрямились, лоб пересекла резкая, как след кинжала, морщина. - А то самое, - свистящим голосом ответил неузнаваемый Лев Николаевич и повертел пальцем у виска. - Ты, приятель, того, кукарекнулся. Ну и идиотская же у тебя физиономия! Матвей Бенционович испуганно отшатнулся, а Лев Николаевич, правая щека которого дергалась мелким тиком, ощерил замечательно белые зубы и трижды торжествующе прокричал: - Идиот! Идиот! Идиот! Лишь теперь, самым уголком стремительно угасающего сознания, Бердичевский понял, что он, действительно, сошел с ума, причем не только что, в избушке, а раньше, много раньше. Явь и реальность перемешались в его больной голове, так что теперь уже не разберешь, что из событий этого чудовищного дня произошло на самом деле, а что было бредом заплутавшего рассудка. Втянув голову в плечи и приволакивая ногу, безумный чиновник побежал по лунной дороге, куда глядели глаза, и все приговаривал: - Верую, Господи, верую! "ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БОГОМОЛЬЕ Г-ЖИ ЛИСИЦЫНОЙ" "Дворянка Московской губернии" Надо же так случиться, чтоб прямо перед тем, как прийти второму письму от доктора Коровина, в самый предшествующий вечер, между архиереем и сестрой Пелагией произошел разговор о мужчинах и женщинах. То есть, на эту тему владыка и его духовная дочь спорили частенько, но на сей раз, как нарочно, столкнулись именно по предмету силы и слабости. Пелагия доказывала, что "слабым полом" женщин нарекли зря, неправда это, разве что в смысле крепости мышц, да и то не всех и не всегда. Увлекшись, монахиня даже предложила епископу сбегать или сплавать наперегонки - посмотреть, кто быстрее, однако тут же опомнилась и попросила прощения. Митрофаний, впрочем, нисколько не рассердился, а засмеялся. - Хорошо бы мы с тобой смотрелись, - стал описывать преосвященный. - Несемся сломя голову по Большой Дворянской: рясы подобрали, ногами сверкаем, у меня борода по ветру веником, у тебя патлы рыжие полощутся. Народ смотрит, крестится, а нам хоть бы что - добежали до реки, бултых с обрыва - и саженками, саженками. Посмеялась и Пелагия, однако от темы не отступилась. - Нет сильного пола и нет слабого. Каждая из половин человечества в чем-то сильна, а в чем-то слаба. В логике, конечно, изощренней мужчины, от этого и большая способность к точным наукам, но здесь же и недостаток. Вы, мужчины, норовите все под гимназическую геометрию подогнать и, что у вас в правильные фигуры да прямые углы не всовывается, от того вы отмахиваетесь и потому часто главное упускаете. И еще вы путаники, вечно понастроите турусов на колесах, где не надо бы, да сами под эти колеса и угодите. Еще гордость вам мешает, больше всего вы страшитесь в смешное или унизительное положение попасть. А женщинам это все равно, мы хорошо знаем, что страх этот глупый и ребяческий. Нас в неважном сбить и запутать легче, зато в главном, истинно значительном, никакой логикой не собьешь. - Ты к чему это все говоришь? - усмехнулся Митрофаний. - Зачем вся твоя филиппика? Что мужчины глупы и надобно власть над обществом у них отобрать, вам передать? Монахиня ткнула пальцем в очки, съехавшие от запальчивости на кончик носа. - Нет, владыко, вы совсем меня не слушаете! Оба пола по-своему умные и глупые, сильные и слабые. Но в разном! В том и величие замысла Божия, в том и смысл любви, брака, чтоб каждый свое слабое подкреплял тем сильным, что есть в супруге. Однако говорить серьезно епископ нынче был не настроен. Изобразил удивление: - Замуж, что ли, собралась? - Я не про себя говорю. У меня иной Жених есть, который меня лучше всякого мужчины укрепляет. Я про то, что напрасно вы, отче, в серьезных делах только на мужской ум полагаетесь, а про женскую силу и про мужскую слабость забываете. Митрофаний слушал да посмеивался в усы, и это распаляло Пелагию еще больше. - Хуже всего эта ваша снисходительная усмешечка! - наконец взорвалась она. - Это в вас от мужского высокомерия, монаху вовсе не уместного! Не вам ли сказано: "Нет мужеского пола, ни женского, ибо все вы одно во Христе Иисусе"? - Знаю, отчего ты мне проповеди читаешь, отчего бесишься, - ответил на это проницательный пастырь. - Обижена, что я в Новый Арарат не тебя послал. И к Матвею ревнуешь. Ну как он все размотает без участия твоей рыжей головы? А Матвей беспременно размотает, потому что осторожен, проницателен и логичен. - Здесь Митрофаний улыбаться перестал и сказал уже без шутливости. - Я ли тебя не ценю? Я ли не знаю, как ты сметлива, тонка чутьем, угадлива на людей? Но, сама знаешь, нельзя чернице в Арарат. Монастырский устав воспрещает. - Вы это говорили уже, и я при Бердичевском препираться не стала. Сестре Пелагии, конечно, нельзя. А Полине Андреевне Лисицыной очень даже возможно. - Даже не думай! - построжел преосвященный. - Хватит! Погрешили, погневили Бога, пора и честь знать. Каюсь, сам я виноват, что благословлял тебя на такое непотребство - во имя установления истины и торжества справедливости. Весь грех на себя брал. И если б в Синоде про шалости эти узнали, прогнали б меня с кафедры взашей, а возможно, и сана бы лишили. Но зарок я дал не из опасения за свою епископскую мантию, а из страха за тебя. Забыла, как в последний раз чуть жизни через лицедейство это не лишилась? Все, не будет больше никакой Лисицыной, и слушать не желаю! Долго еще препирались из-за этой самой таинственной Лисицыной, друг друга не убедили и разошлись каждый при своем мнении. А наутро почта доставила преосвященному письмо с острова Ханаана, от психиатрического доктора Коровина. Владыка вскрыл конверт, прочитал написанное, схватился за сердце, упал. Начался в архиерейских палатах невиданный переполох: набежали врачи, губернатор верхом прискакал - без шляпы, на неоседланной лошади, предводитель из загородного поместья примчался. Не обошлось, конечно, и без сестры Пелагии. Она пришла тихонечко, посидела в приемной, испуганно глядя на суетящихся врачей, а после, улучив минутку, отвела в сторону владычьего секретаря, отца Усердова. Тот рассказал, как случилось несчастье, и злополучное письмо показал, где говорилось про нового пациента коровинской больницы. Остаток дня и всю ночь монахиня простояла в архиерейской образной на коленях - не на prie-Dieu (скамеечка для коленопреклонения (фр.)), а прямо на полу. Горячо молилась за исцеление недужного, смерть которого стала бы несчастьем для целого края и для многих, любивших епископа. В опочивальню, где врачевали больного, Пелагия и не совалась - без нее ухаживалыциков хватало, да и все одно не пустили бы. Там над бесчувственным телом колдовал целый консилиум, а из Санкт-Петербурга, вызванные телеграммой, уж ехали трое наиглавнейших российских светил по сердечным недугам. Утром к коленопреклоненной инокине вышел самый молодой из докторов, хмурый и бледный. Сказал: - Очнулся. Вас зовет. Только недолго. И, ради Бога, сестрица, без рыданий. Его волновать нельзя. Пелагия с трудом поднялась, потерла синяки на коленях, пошла в опочивальню. Ах, как скверно пахло в скорбном покое! Камфорой, крахмальными халатами, прокипяченным металлом. Митрофаний лежал на высоком старинн

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  - 56  - 57  - 58  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору