Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
й рассказал про таинственную всадницу и свое падение (как
буквальное, так и нравственное) безо всякой утайки, причем то и дело утирал
стекающие по щекам слезы.
Лев Николаевич оказался идеальным слушателем - серьезным, не
перебивающим и в высшей степени сочувственным, так что и сам чуть не
расплакался.
- Напрасно вы так себя казните! - воскликнул он, едва чиновник
договорил. - Право, напрасно! Я мало что знаю про любовь между мужчинами и
женщинами, однако же мне рассказывали, и читать доводилось, что у самого
примерного, добродетельного семьянина может произойти что-то вроде затмения.
Ведь всякий человек, даже самого упорядоченного образа мыслей, в глубине
души живет, ожидая чуда, и очень часто этаким чудом ему мерещится
какая-нибудь необыкновенная женщина. Так бывает и с женами, но особенно
часто с мужьями - просто оттого, что мужчины более склонны к приключениям.
Это пустяки - то, что вы рассказали. То есть, конечно, не пустяки, про
пустяки я чтоб вас утешить брякнул, но ничего ведь не произошло. Вы
совершенно чисты перед вашей супругой...
- Ах, нечист, нечист! - перебил добряка Матвей Бенционович. - Куда
более нечист, чем если бы спьяну побывал в непотребном доме. То было бы
просто свинство, телесная грязь, а тут я совершил предательство, самое
настоящее предательство! И как быстро, как легко - в минуту!
Лев Николаевич внимательно посмотрел на собеседника и задумчиво сказал:
- Нет, это еще не настоящее предательство, не высшего разбора.
- А что же тогда, по-вашему, настоящее?
- Настоящее, сатанинское предательство - это когда предают впрямую,
глядя в глаза, и получают от своей подлости особенное наслаждение.
- Ну уж, наслаждение, - махнул рукой Бердичевский. - А что до подлости,
то я и есть самый натуральный подлец. Теперь знаю это про себя и должен буду
со знанием этим жить... Эх, - встрепенулся он. - Если б можно было искупить
ту минуту, смыть ее с души, а? Я бы на любое испытание, на любую муку пошел,
только бы снова почувствовать себя... - Он хотел сказать "благородным
человеком", но постеснялся и сказал просто. - ...Человеком.
- Испытывать себя полезно и даже необходимо, - согласился Лев
Николаевич. - Я так думаю, что...
- Стойте! - перебил его товарищ прокурора, охваченный внезапной идеей.
- Стойте! Я знаю, через какое испытание я должен пройти! Скажите, ради Бога
скажите, где находится тот дом, где жил бакенщик? Знаете?
- Конечно, знаю, - удивился Лев Николаевич. - Это вон туда, вдоль
берега, до Постной косы, а после налево. Версты две будет. Да только зачем
вам?
- А вот зачем...
И Бердичевский - видно, такая уж нынче была ночь - выдал сердечному
другу все следственные тайны: рассказал и про Алешу Ленточкина, и про
Лагранжа, и, разумеется, про свою миссию. Слушатель только ахал и головой
качал.
- Клянусь вам, - сказал в заключение Матвей Бенционович и поднял руку,
как во время произнесения присяги на суде, - что я немедленно, сейчас же,
отправлюсь к этой чертовой избушке совсем один, дождусь полуночи и войду
туда, как вошли туда Алексей Степанович и Феликс Станиславович. Наплевать,
если там ничего не окажется, если все суеверие и враки. Главное, что я свой
страх преодолею и уже тем собственное уважение верну!
Лев Николаевич вскочил и с восторгом воскликнул:
- Как чудесно вы это сказали! Я на вашем месте поступил бы точно так
же. Только знаете что... - Он порывисто схватил Бердичевского за локоть. -
Нельзя вам туда одному идти. Очень уж страшно. Возьмите меня с собой. Нет,
правда! Давайте вдвоем, а?
И моляще заглянул Матвею Бенционовичу в глаза, так что у того
стиснулась грудь и снова потекли слезы.
- Благодарю вас, - сказал товарищ прокурора с чувством. - Я ценю ваш
порыв, но сердце подсказывает мне, что я должен войти туда один. Иначе
ничего не выйдет, да и настоящего искупления не получится. - Он выдавил из
себя улыбку и даже попробовал пошутить. - К тому же вы существо столь
ангельского образа, что нечистая сила вас может застесняться.
- Хорошо-хорошо, - закивал Лев Николаевич. - Я не стану мешать. Я
знаете что, я только провожу вас туда, а сам в сторонке встану. В пятидесяти
шагах, даже в ста. Но проводить провожу. И вам будет не так одиноко, и мне
спокойнее. Мало ли что...
Бердичевский ужасно обрадовался этой идее, которая, с одной стороны, не
девальвировала предполагаемого искуса, а с другой, все же сулила некую,
пусть даже иллюзорную поддержку. Обрадовался - и тут же рассердился на себя
за эту радость.
Нахмурившись, сказал:
- Не в ста шагах. В двухстах.
"x x x"
Расстались на мостике через быструю узкую речку, которой оставалось
течь до озера не более двадцати саженей.
- Вон он, домик бакенщика, - показал Лев Николаевич на темный куб, что
посверкивал под луной своей белой соломенной крышей. - Так мне никак с вами
нельзя?
Бердичевский покачал головой. Говорить не решался, потому что зубы были
плотно стиснуты - имелось опасение, что если дать им волю, то начнут
постыдно клацать.
- Ну, Бог в помощь, - взволнованно сказал верный секундант. - Я буду
ждать вот здесь, у Прощальной часовни. Если что - кричите, я сразу прибегу.
Вместо ответа Матвей Бенционович неловко обнял Льва Николаевича за
плечи, на секунду прижал к себе и, махнув рукой, зашагал к избушке.
До полуночи оставалось две минуты, но и идти было всего ничего - даже
не двести шагов, а самое большее полтораста.
Глупости какие, мысленно говорил себе товарищ прокурора, вглядываясь в
избушку. И ведь знаю наверное, что ничего не будет. Не может ничего быть.
Войду, постою там, да и выйду, чувствуя себя полным остолопом. Хорошо хоть
свидетель такой добросердечный. Кто другой на смех бы поднял, ославил бы на
весь свет. Мол, заместитель губернского прокурора шастает на свидания с
нечисто" силой и еще от страха трясется.
Побуждаемая самолюбием, в душе шевельнулась отвага. Теперь нужно было
ее бережно, как трепещущий на ветру огонек, распалить, не дать угаснуть.
- Ну-те-с, ну-те-с, - протянул Бердичевский, ускоряя шаг.
Перед криво заколоченной дверью все же остановился и мелко, чтоб сзади
не было видно, перекрестился. Раздеваться догола, конечно, нелепость, решил
Матвей Бенционович. Все равно формулу из средневекового трактата он толком
не помнил. Ну да ничего, как-нибудь обойдется и без формулы. Дотронуться до
нацарапанного на стекле креста и сказать что-то такое про уговор архангела
Гавриила с Лукавым. Иди сюда, дух святой, - так, кажется. А если начнутся
неприятности, нужно поскорей крикнуть по-латыни, что веруешь в Господа, и
все отличным образом устроится.
Ерничанье прибавило следователю храбрости. Он взялся за край двери,
напрягся что было сил и потянул на себя.
Можно было, оказывается, и не напрягаться - створка подалась легко.
Ступая по скрипучему полу, Матвей Бенционович попытался определить, где
окно. Замер в нерешительности, но в это время месяц, на короткое время
спрятавшийся за тучку, снова озарил небосвод, и слева высветился серебристый
квадрат.
Следователь повернул шею, подавился судорожным вскриком.
Там кто-то стоял!
Недвижный, черный, в остроконечном куколе!
Нет, нет, нет, - замотал головой Бердичевский, чтобы отогнать видение.
Словно не выдержав тряски, голова вдруг взорвалась невыносимой болью,
пронзившей и череп, и самое мозг.
Потрясенное сознание покинуло Матвея Бенционовича, он больше ничего не
видел и не слышал.
Потом, неизвестно через сколько времени, чувства вернулись к
несчастному следователю, однако не все - зрение возвращаться так и не
пожелало. Глаза Бердичевского были открыты, но ничего не видели.
Он прислушался. Услышал частый-частый стук собственного сердца, даже
хлопанье ресниц - вот какая стояла тишина. Втянул носом запах пыли и
стружек. Болела голова, затекло тело - значит, жив.
Но где он? В избушке?
Нет. Там было темно, но не так, не абсолютно темно - будто в гробу.
Матвей Бенционович хотел приподняться - ударился лбом. Пошевелил руками
- локтям было не раздвинуться. Согнул колени - тоже уперлись в твердое.
Тут товарищ прокурора понял, что он и в самом деле лежит в заколоченном
гробу, и закричал.
Сначала не очень громко, как бы еще не утратив надежды:
- А-а! А-а-а! Потом во все легкие:
- А-а-а-а!!!!
Выкрикнув весь воздух, захлебнулся рыданием. Мозг, приученный к
логическому мышлению, воспользовался краткой передышкой и раскрыл
Бердичевскому одну загадку - увы, слишком поздно. Так вот почему Лагранж
стрелялся левой рукой, снизу вверх! Иначе ему в гробу револьвер было не
вывернуть. Кое-как вытянул свой длинноствольный "смит-вессон", пристроил к
сердцу, да и выпалил.
О, какая лютая зависть к покойному полицмейстеру охватила Матвея
Бенционовича! Каким облегчением, каким невероятным счастьем было бы иметь
под рукой револьвер! Одно нажатие спуска, и кошмару конец, во веки веков.
Глотая слезы, Бердичевский бормотал: "Маша, Машенька, прости... Я снова
тебя предал, и еще хуже, чем там, на дороге! Я бросаю тебя, бросаю одну..."
А мозг продолжал свою работу, теперь уже никому не нужную.
Вот и с Ленточкиным понятно. То-то он после гроба никаких крыш и стен
не выносит - вообще никакого стеснения для тела.
Рыдания оборвались сами собой - это Бердичевский дошел до следующего
открытия.
Но Ленточкин каким-то образом из гроба выбрался! Пусть сумасшедший, но
живой! Значит, надежда есть!
Молитва! Как можно было забыть про молитву!
Однако латынь, казалось, твердо вызубренная за годы учебы в гимназии и
университете, от ужаса вся стерлась из памяти погибающего Матвея
Бенционовича. Он даже не мог вспомнить, как по-латыни "Господи"!
И духовный сын владыки Митрофания заорал по-русски:
- Верую, Господи, верую!!!
Забился в деревянном ящике, уперся в крышку лбом, руками, коленями - и
свершилось чудо. Верхняя часть гроба с треском отлетела в сторону,
Бердичевский сел, хватая ртом воздух, огляделся по сторонам.
Увидел все ту же избушку, после кромешной тьмы показавшуюся необычайно
светлой, разглядел в углу и печку, и даже ухват. И окно было на месте,
только страшный силуэт из него исчез.
Приговаривая "Верую, Господи, верую", Бердичевский перелез через
бортик, грохнулся на пол - оказалось, что гроб стоял на столе.
Не обращая внимания на боль во всем теле, задвигал локтями и коленями,
проворно пополз к двери. Перевалился через порог, вскочил, захромал к речке.
- Лев! Николаевич! На помощь! Спасите! - хрипло вопил товарищ
прокурора, боясь оглянуться - что, если сзади несется над землей черный, в
остром колпаке? - Помогите! Я сейчас упаду!
Вот и мостик, вот и ограда. Лев Николаевич обещал ждать здесь.
Бердичевский метнулся вправо, влево - никого.
Этого просто не могло быть! Не такой человек Лев Николаевич, чтобы
взять и уйти!
- Где вы? - простонал Матвей Бенционович. - Мне плохо, мне страшно!
Когда от стены часовни бесшумно отделилась темная фигура, измученный
следователь взвизгнул, вообразив, что кошмарный преследователь обогнал его и
поджидает спереди.
Но нет, судя по контуру, это был Лев Николаевич. Всхлипывая,
Бердичевский бросился к нему.
- Слава... Слава Богу! Верую, Господи, верую! Что же вы не отзывались?
Я уж думал...
Он приблизился к своему соратнику и забормотал:
- Я... Я не знаю, что это было, но это было ужасно... Кажется, я схожу
с ума! Лев Николаевич, милый, что же это? Что со мной?
Здесь молчавший повернул лицо к лунному свету, и Бердичевский
растерянно умолк.
В облике Льва Николаевича произошла странная метаморфоза. Сохранив все
свои черты, это лицо неуловимо, но в то же время совершенно явственно
переменилось.
Взгляд из мягкого, ласкового, стал сверкающим и грозным, губы кривились
в жестокой насмешке, плечи распрямились, лоб пересекла резкая, как след
кинжала, морщина.
- А то самое, - свистящим голосом ответил неузнаваемый Лев Николаевич и
повертел пальцем у виска. - Ты, приятель, того, кукарекнулся. Ну и идиотская
же у тебя физиономия!
Матвей Бенционович испуганно отшатнулся, а Лев Николаевич, правая щека
которого дергалась мелким тиком, ощерил замечательно белые зубы и трижды
торжествующе прокричал:
- Идиот! Идиот! Идиот!
Лишь теперь, самым уголком стремительно угасающего сознания,
Бердичевский понял, что он, действительно, сошел с ума, причем не только
что, в избушке, а раньше, много раньше. Явь и реальность перемешались в его
больной голове, так что теперь уже не разберешь, что из событий этого
чудовищного дня произошло на самом деле, а что было бредом заплутавшего
рассудка.
Втянув голову в плечи и приволакивая ногу, безумный чиновник побежал по
лунной дороге, куда глядели глаза, и все приговаривал:
- Верую, Господи, верую!
"ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БОГОМОЛЬЕ Г-ЖИ ЛИСИЦЫНОЙ"
"Дворянка Московской губернии"
Надо же так случиться, чтоб прямо перед тем, как прийти второму письму
от доктора Коровина, в самый предшествующий вечер, между архиереем и сестрой
Пелагией произошел разговор о мужчинах и женщинах. То есть, на эту тему
владыка и его духовная дочь спорили частенько, но на сей раз, как нарочно,
столкнулись именно по предмету силы и слабости. Пелагия доказывала, что
"слабым полом" женщин нарекли зря, неправда это, разве что в смысле крепости
мышц, да и то не всех и не всегда. Увлекшись, монахиня даже предложила
епископу сбегать или сплавать наперегонки - посмотреть, кто быстрее, однако
тут же опомнилась и попросила прощения. Митрофаний, впрочем, нисколько не
рассердился, а засмеялся.
- Хорошо бы мы с тобой смотрелись, - стал описывать преосвященный. -
Несемся сломя голову по Большой Дворянской: рясы подобрали, ногами сверкаем,
у меня борода по ветру веником, у тебя патлы рыжие полощутся. Народ смотрит,
крестится, а нам хоть бы что - добежали до реки, бултых с обрыва - и
саженками, саженками.
Посмеялась и Пелагия, однако от темы не отступилась.
- Нет сильного пола и нет слабого. Каждая из половин человечества в
чем-то сильна, а в чем-то слаба. В логике, конечно, изощренней мужчины, от
этого и большая способность к точным наукам, но здесь же и недостаток. Вы,
мужчины, норовите все под гимназическую геометрию подогнать и, что у вас в
правильные фигуры да прямые углы не всовывается, от того вы отмахиваетесь и
потому часто главное упускаете. И еще вы путаники, вечно понастроите турусов
на колесах, где не надо бы, да сами под эти колеса и угодите. Еще гордость
вам мешает, больше всего вы страшитесь в смешное или унизительное положение
попасть. А женщинам это все равно, мы хорошо знаем, что страх этот глупый и
ребяческий. Нас в неважном сбить и запутать легче, зато в главном, истинно
значительном, никакой логикой не собьешь.
- Ты к чему это все говоришь? - усмехнулся Митрофаний. - Зачем вся твоя
филиппика? Что мужчины глупы и надобно власть над обществом у них отобрать,
вам передать?
Монахиня ткнула пальцем в очки, съехавшие от запальчивости на кончик
носа.
- Нет, владыко, вы совсем меня не слушаете! Оба пола по-своему умные и
глупые, сильные и слабые. Но в разном! В том и величие замысла Божия, в том
и смысл любви, брака, чтоб каждый свое слабое подкреплял тем сильным, что
есть в супруге.
Однако говорить серьезно епископ нынче был не настроен. Изобразил
удивление:
- Замуж, что ли, собралась?
- Я не про себя говорю. У меня иной Жених есть, который меня лучше
всякого мужчины укрепляет. Я про то, что напрасно вы, отче, в серьезных
делах только на мужской ум полагаетесь, а про женскую силу и про мужскую
слабость забываете.
Митрофаний слушал да посмеивался в усы, и это распаляло Пелагию еще
больше.
- Хуже всего эта ваша снисходительная усмешечка! - наконец взорвалась
она. - Это в вас от мужского высокомерия, монаху вовсе не уместного! Не вам
ли сказано: "Нет мужеского пола, ни женского, ибо все вы одно во Христе
Иисусе"?
- Знаю, отчего ты мне проповеди читаешь, отчего бесишься, - ответил на
это проницательный пастырь. - Обижена, что я в Новый Арарат не тебя послал.
И к Матвею ревнуешь. Ну как он все размотает без участия твоей рыжей головы?
А Матвей беспременно размотает, потому что осторожен, проницателен и
логичен. - Здесь Митрофаний улыбаться перестал и сказал уже без шутливости.
- Я ли тебя не ценю? Я ли не знаю, как ты сметлива, тонка чутьем, угадлива
на людей? Но, сама знаешь, нельзя чернице в Арарат. Монастырский устав
воспрещает.
- Вы это говорили уже, и я при Бердичевском препираться не стала.
Сестре Пелагии, конечно, нельзя. А Полине Андреевне Лисицыной очень даже
возможно.
- Даже не думай! - построжел преосвященный. - Хватит! Погрешили,
погневили Бога, пора и честь знать. Каюсь, сам я виноват, что благословлял
тебя на такое непотребство - во имя установления истины и торжества
справедливости. Весь грех на себя брал. И если б в Синоде про шалости эти
узнали, прогнали б меня с кафедры взашей, а возможно, и сана бы лишили. Но
зарок я дал не из опасения за свою епископскую мантию, а из страха за тебя.
Забыла, как в последний раз чуть жизни через лицедейство это не лишилась?
Все, не будет больше никакой Лисицыной, и слушать не желаю!
Долго еще препирались из-за этой самой таинственной Лисицыной, друг
друга не убедили и разошлись каждый при своем мнении.
А наутро почта доставила преосвященному письмо с острова Ханаана, от
психиатрического доктора Коровина.
Владыка вскрыл конверт, прочитал написанное, схватился за сердце, упал.
Начался в архиерейских палатах невиданный переполох: набежали врачи,
губернатор верхом прискакал - без шляпы, на неоседланной лошади,
предводитель из загородного поместья примчался.
Не обошлось, конечно, и без сестры Пелагии. Она пришла тихонечко,
посидела в приемной, испуганно глядя на суетящихся врачей, а после, улучив
минутку, отвела в сторону владычьего секретаря, отца Усердова. Тот
рассказал, как случилось несчастье, и злополучное письмо показал, где
говорилось про нового пациента коровинской больницы.
Остаток дня и всю ночь монахиня простояла в архиерейской образной на
коленях - не на prie-Dieu (скамеечка для коленопреклонения (фр.)), а прямо
на полу. Горячо молилась за исцеление недужного, смерть которого стала бы
несчастьем для целого края и для многих, любивших епископа. В опочивальню,
где врачевали больного, Пелагия и не совалась - без нее ухаживалыциков
хватало, да и все одно не пустили бы. Там над бесчувственным телом колдовал
целый консилиум, а из Санкт-Петербурга, вызванные телеграммой, уж ехали трое
наиглавнейших российских светил по сердечным недугам.
Утром к коленопреклоненной инокине вышел самый молодой из докторов,
хмурый и бледный. Сказал:
- Очнулся. Вас зовет. Только недолго. И, ради Бога, сестрица, без
рыданий. Его волновать нельзя.
Пелагия с трудом поднялась, потерла синяки на коленях, пошла в
опочивальню.
Ах, как скверно пахло в скорбном покое! Камфорой, крахмальными
халатами, прокипяченным металлом. Митрофаний лежал на высоком старинн