ком вкусно пила. А теперь кровь приливала  к
голове. Внезапно на нее нападал буйный гнев или буйный смех... После од-
ного из таких приступов на званом ужине ее  чуть  не  хватил  удар.  Она
прекрасно все понимала, она отлично видела себя самое, без прикрас. Даже
в минуты ярости, когда она переставала владеть собой,  Сильвия  твердила
себе:
   "Без глупостей! Держи себя в руках!.."
   Но руки не держали. Жилы вздувались на шее и висках, и  она  начинала
нести околесицу... Стоп!..  Однажды  ночью  она,  наконец,  решилась,  и
предприятие было ликвидировано, особняк  продан,  все  было  обращено  в
деньги. Ее дурак Ги Кокий лопнул, как пузырь, во время одного из  кризи-
сов, которые обрушивались и на банки и на правительство. Время было  та-
кое, когда парфюмеров снедало тщеславное желание играть роль в политике.
Для этого они содержали правительство, как берут  на  содержание  девку.
Но, положив в карман то, что им причиталось, господа  министры  надували
их самым бессовестным образом... Так им и надо!  Не  это  тревожило  сон
Сильвии... А сон у нее был тревожный, машина нуждалась в отдыхе, ее надо
было всю разобрать и смазать... Сильвия приняла слабительное,  поставила
себе горчичники, пиявки. И зажила спокойной, буржуазной семейной жизнью.
   А семья у нее была. Она получила ее в готовом виде и оформила усынов-
ление. Трое детей в возрасте от четырнадцати до  семнадцати  лет.  Мать,
Перпетю Пассеро (она украсила свой бельвильский носище именем  Кармен  -
именем, за которым неизменно встает образ женщины с  цветком  граната  в
волосах, и оно ей шло, как ослице соломенная шляпка), была одной из ста-
рых подруг Сильвии по работе и похождениям. С ней были связаны  воспоми-
нания молодости, первые схватки с жизнью, трудное начало.  Двадцатипяти-
летняя дружеская верность... Сильвия не забывала своих старых собак, да-
же если это была гладко  причесанная,  немного  сумасшедшая,  неуклюжая,
бестолковая и надоедливая собака вроде Перпетю, которую она молотила ку-
лаками, а та преданно лизала ей щеку. Перпетю  глупейшим  образом  вышла
замуж, но от мужа господь ее избавил, а вот от своего сумасбродного нра-
ва она так и не избавилась. Муж, волокита и пьяница, не вернулся с  вой-
ны. Кармен поспешила заменить его другим. Она не была  наделена  опасной
рассудочностью Сильвии, но подражала ее фантазиям  и  ее  разорительному
примеру. Она стала добычей своих любовников. Один из них у игрок,  обоб-
рал ее до нитки и довел до того (довел не принуждая, а  это  особое  ис-
кусство), что она стала торговать собой, чтобы содержать  его.  Во  всем
остальном это была женщина добрая, работящая и вечно во  хмелю  жизнера-
достности. Даже в самую трудную пору не теряла она своего фаталистически
доброго расположения духа. Когда же ей пришло время уйти из  жизни,  она
спокойно умерла на руках у одного славного, отзывчивого  священника,  но
не смогла искренне раскаяться в своих грехах. Она  так  чистосердечно  и
сказала священнику, но тот сделал вид, что не слышал. Зато она  послушно
пробубнила за ним "Меа culра", "чтобы доставить ему  удовольствие",  как
она выразилась. Она знала, что умирает,  но  это  ее  не  волновало.  И,
только вспомнив о детях, она пролила слезу. Ее утешало то, что  она  ос-
тавляла их на попечение Сильвии. И до последней минуты она беседовала  с
Сильвией; они говорили о том, что жизнь все-таки хороша (несмотря на все
мерзости), говорили о том, как приятно трудиться, говорили и о  любовни-
ках.
   Троим своим детям она дала нежные имена: Бернадетта,  Коломб  и  Анж.
Каждый из них воспринимал по-своему ее безалаберную жизни,  которую  они
слишком рано увидели во всей наготе. Двое младших, Анж  и  Коломб,  были
близнецы; когда мать умерла, им было лет тринадцать-четырнадцать. Берна-
детте было шестнадцать. Анж, мальчик послушный, прилежный, привязанный к
семье, проявлял склонность к религии и мистике,  и  духовенство  уловило
его в свои сети, - он с ранних лет готовился принять сан священника.  Он
оказывал  влияние  на  свою  сестру-близнеца,  умилительно   глупенькую,
чувственную брюнетку с прекрасными глазами осленка. Брат и  сестра  жили
своей особой жизнью. Они любили друг друга в боге. Благочестивый Анж лю-
бил в своей сестре Коломб именно бога. Однако инстинкт  Коломб,  который
не покидал ее всю жизнь, уже подсказывал ей, что надо  любить  мальчика,
чтобы любить бога, ибо это его образ и подобие. Старшая смотрела на  это
целомудренное, манящее, вполне невинное таинство с насмешливым безразли-
чием. Она была создана для одиночества. У нее была своя жизнь, и  только
своя. Она никого не посвящала в нее. Да и сама не очень в  нее  вникала.
Она не хотела знать себя слишком хорошо. И никто в мире не понял бы  ее.
Она была замкнута. Такой ее сделало соприкосновение с теми кругами Пари-
жа, которые в 19191920 годах праздновали окончание войны в сплошных раз-
нузданных оргиях; она насмотрелась на этих обезумевших  птичек,  которые
сжигали себя на огне, и инстинкт оберегал ее от огня.  Она  не  осуждала
других с моральной точки зрения. Мораль была у нее  на  самом  последнем
месте. Для нее это был вопрос порядка, благоразумия, чистоты, в  особен-
ности - чистоты внешней, телесной и чистоты всего житейского  обихода...
Слишком уж она настрадалась из-за безалаберной и беспутной  жизни  своей
матери. Поэтому, не будучи по-настоящему глубоко верующей,  она  все  же
взяла от религии ее внешнюю броню. Она видела в религии некую сдерживаю-
щую силу, необходимую ей для того, чтобы оградить себя от пагубных испы-
таний, через которые прошла ее мать. Не думать ни о чем таком, чему было
бы неблагоразумно открыть доступ в свою жизнь,  -  таково  было  правило
спасения, которое она себе выработала. Оно нисколько не мешало  ей  (как
раз наоборот!) относиться к своему миру с холодным и горьким чувством, а
мир этот был узенький, простенький и размеренный, каким только и  бывает
мирок скромной мещаночки, проживающей в квартале Мэн. И на  ее  страстях
это тоже не отражалось. Эту сторону своей жизни она держала на замке,  а
ключи спрятала. Кошелек был крепко зажат в ее сухой руке. Она  была  от-
нюдь не лишена способности питать нежные чувства, и даже весьма  пылкие.
Но и самым близким людям она уделяла внимание лишь постольку,  поскольку
их жизни соприкасались с ее жизнью. Остальное ее мало трогало: мистичес-
кие игры младшей сестры и брата, сумасбродные капризы Сильвии,  духовная
жизнь Марка, которого Сильвия (мы еще к этому вернемся) нацепила на крю-
чок, водя удочкой перед самым ее носом. Бернадетта не имела ни малейшего
желания вступать с ними в какие бы то ни было споры по поводу их  образа
мыслей. Сюда она своего носа не совала, хотя этот маленький, остренький,
крючковатый носик, похожий на клюв ястреба, мог бы, если бы только захо-
тел, быстро все пронюхать. Но каждому свое! Она всецело была занята сво-
им. Впрочем, у нее хватало ума понять, что гораздо приличнее не  слишком
выпячивать исключительный интерес к своей особе. Перед людьми  надо  де-
лать вид, что тебя интересуют именно они. Даже Сильвия и та дала  ввести
себя в заблуждение, по крайней мере в том, что касалось ее лично. А  что
касается других, то Сильвия смотрела благосклонно, как ловко  ее  воспи-
танница дергает их за ниточки. (Сильвия не  любила  простачков,  которые
даются в обман, - и сама попалась.) Бернадетта смекнула, в чем  ее  сла-
бость; она делилась с  Сильвией  язвительными  замечаниями,  соразмеряя,
впрочем, их язвительность со скрытыми чувствами Сильвии к тому, кого эти
замечания касались. А для Сильвии она приберегала свои ласки - ласки ху-
денькой кошки, которая трется у ног хозяина, держащего в руках  тарелку.
Не все было фальшиво в ее мурлыкании, в ее изогнутой спине: худая  кошка
любила руку, которая держала тарелку. В шестнадцать лет Бернадетта гото-
ва была сделать своим идеалом султаншу из "Тысячи и одной  ночи",  какой
Сильвия представлялась молодым парижским портнихам. Если она Я не  имела
данных, чтобы подражать Сильвии в ее Прихотях и наслаждениях, она, одна-
ко, чувствовала себя вполне в силах подобрать ее мошну. И она была  бла-
годарна Сильвии за то, что та сколотила для нее такую мошну. Сильвия  не
скрывала, что собирается сделать ее своей главной наследницей,  так  как
Аннета и Марк упорно отказывались получить от нее что бы ТО ни  было.  А
Сильвия не менее упорно добивалась этого и в конце концов придумала, как
заставить Марка принять деньги: положить их в постель Бернадетты.
   Сильвия намеревалась поженить молодых людей. Но она имела глупость (в
таких делах самые умные женщины становятся глупыми) дать им это  понять.
Холодная Бернадетта загорелась, как хворост. Марк презрительно отвернул-
ся. Быть может (кто знает?), он бы еще оценил мускатный  виноград,  если
бы сам его нашел. Но его возмутило, что решают за него, решают, не спро-
сясь. Этого было достаточно, чтобы лисица подняла на лозу ножку. Он стал
теперь замечать лишь то, что его раздражало во внешнем и внутреннем  об-
лике Бернадетты.
   А между тем она была не лишена привлекательности. Она была  худа,  но
хорошо сложена и изящна, быть может, чересчур  смугла,  однако  приятна.
(Худоба - это в известном смысле мать сладострастия.) А главное, она от-
личалась чисто парижским умением использовать свои недостатки. Чуть-чуть
косметики, платье простое, но сшитое с большим  вкусом,  безукоризненные
линии... А это было не последним достоинством в глазах  Сильвии.  Берна-
детта была бы похожа на статуэтку из Танагры, если бы не головка,  кото-
рая напоминала головку кобчика. Но даже эта круглая головка,  в  которой
было что-то упрямое, не  нарушала  общего  впечатления:  она  сама  была
стильной и в стиле всей вещицы. Когда Бернадетте этого хотелось (но  это
бывало только, когда на нее смотрел Марк), ее иссиня-черные глаза  заго-
рались, преисполнялись нежности, в них  сверкал  живой  ум,  их  манящий
взгляд мог бы расшевелить покойника. Но на Марка они производили  обрат-
ное действие: он взвивался на дыбы. И тем стремительнее, что против  его
воли они волновали его: он со злостью вырывал жало.
   Сильвия не могла понять, почему племянник отвергает счастье,  которое
она ему предлагала, это прочное и тонкое парижское изделие (она-то знала
толк в таких вещах!). Не дешевка какая-нибудь, материал добротный, и на-
долго: скорей человек износится, чем такой  материал;  девушка  честная,
работящая, толковая, наделенная (кроме приданого) живым, ясным,  практи-
ческим умом. И, кроме всего прочего, она приносила этой жалкой  обезьяне
нетронутую девственность и сердце, не искушенное в любви, сердце, горев-
шее им одним... Вот мартышка!.. Бернадетта открылась ей во всем. И  хотя
Сильвия в глубине души была восхищена, однако она ворчала и стыдила  де-
вушку за то, что та загорелась страстью к такому скверному, такому  нек-
расивому, глупому и гордому мальчишке, нищему,  как  Иов,  и,  как  Иов,
сварливому. (Бернадетта была того же мнения и еще больше любила  его  за
это!) Сильвия убеждала Бернадетту, что Марк ее недостоин, что  для  него
было бы большой честью, если бы Бернадетта вышла за него... Однако  если
бы Бернадетта поймала ее на слове и стала  бы  это  повторять  как  свое
собственное мнение, Сильвия намылила бы ей шею! Сильвия сказала  бы  ей,
что она недостойна развязать ремень на ноге ее племянника: она чертовски
им гордилась! Сильвия считала, что поносить его может только она, потому
что она надела на него первые штанишки, когда он был малышом, и  она  же
сняла их с него. Он весь принадлежал ей, с головы  до  ног!  Но  почему,
черт побери, это животное отказывалось лечь в постель, которую  она  ему
приготовила? Сначала она стыдила Бернадетту за  любовь  к  Марку,  потом
стала стыдить ее за то, что она не умеет заставить себя полюбить. И  для
самолюбия Бернадетты этот упрек был гораздо чувствительнее. Они обсужда-
ли, как залучить этого дуралея. И так  как  цель  была  благая,  то  все
средства были хороши: можно даже подкрашивать себе мысли, как  подкраши-
вают мордочку. Сильвия внушала Бернадетте, что подцепить рыбку на крючок
можно, лишь проявляя интерес к умственной жизни Марка, к его  политичес-
ким взглядам. (Бедняжка слегка помешался, но все мужчины более или менее
таковы!..) Бернадетта добросовестно старалась  извлечь  пользу  из  этих
наставлений. Но ее похвальные усилия привели к тому,  что  положение,  и
без того неважное, стало совеем плохим. Невозможно создать себе  красоту
умственную так, как создаешь себе внешнюю  привлекательность.  Мещаночка
была далеко не глупа, но лишь в своих естественных границах. Едва перес-
тупив их, она становилась напыщенной и начинала бестолково повторять за-
ученные истины: кобчик превращался в попугая. Марк был не настолько веж-
лив, чтобы скрывать свои впечатления. Смертельно оскорбленная, Бернадет-
та решила больше не отстаивать передовых позиций. Она послала  к  черту,
про себя, конечно, Сильвию и ее поучения и отступила на прежние  рубежи.
И правильно сделала. Но в борьбе не имеет значения, прав ты или  нет;  в
борьбе нужна победа. Победы она не добилась.
   Она уже больше не служила Марку обедню, она предоставила эту  возмож-
ность ему (какую угодно обедню - ей это безразлично!). А она будет прис-
матривать за церквушкой, содержать ее в порядке, вытирать  пыль.  Ему  -
кафедра и алтарь. Ей - заботы о святой воде. Разве это не могло  бы  все
устроить к обоюдному удовольствию? Он был бы волен говорить и думать что
ему заблагорассудится. Она занялась бы материальной стороной жизни.  Это
не так уж мало! Для нее этого было бы вполне достаточно, если бы  у  нее
был муж. Остальное ее не интересовало.
   Но единственное, что интересовало Марка, было  "остальное".  Конечно,
при условии, чтобы была и девушка в объятиях - красивая или  некрасивая,
но которая нравилась бы ему. Бернадетта ему не нравилась. И материальную
обеспеченность, которую она ему предлагала, он  не  ставил  ни  в  грош.
Больше того, он насторожился, у него возникли подозрения. Для такого мо-
лодого человека, как Марк, добиться полной  материальной  обеспеченности
значило все закончить, ничего не начав. Он гонялся за тем, что  от  него
ускользало и что ловить было опасно. А благополучие такой  девушки,  как
Бернадетта, приобреталось по очень дешевой цене. Ограниченность умствен-
ных запросов заставила ее, еще не достигнув двадцати лет, огородить свой
сад, - меньше чем сад: дворик при мещанском домишке, и не думать о  том,
что происходит за пределами ее квартала... Так, в эпоху  Коммуны  мелкие
буржуа с улицы Кассет не знали, что в других кварталах идут  бои  и  что
там стреляют... Марк, наоборот, вдыхал запах пороха и чуял кровь во всех
уголках города. Он слышал, как под его ногами рушится  вселенная  мысли.
Он вынужден был жить, погруженный по горло в революции, вспыхивавшие  по
всему земному шару, вынужден был присутствовать  при  чудовищных  родах,
помогать им... Бернадетта, конечно, знала, какие в мире происходят  пот-
рясения; любая парижская девушка читает о них в газете после мелких  го-
родских новостей, происшествий, фельетона, отдела мод, спорта и объявле-
ний, если у нее есть время! Прежде всего дело: мы живем не  для  забавы!
"Пусть уж мужчины спорят часами о том, что происходит в Китае или у этих
большевиков, которые украли у нас наши русские акции!" Нам же надо зани-
маться своей работой, своими счетами, своей  кухней,  своей  постелью  и
следить, чтобы в квартире было чисто и прибрано! А о всяких чудачествах,
которые происходят в мире, и думать не стоит: как пришли они, так и  уй-
дут... Все теории Бернадетта считала вздором. Она довольствовалась  теми
моральными и социальными условностями,  которые  выработали,  проверили,
спаяли своим трудом и сберегли устойчивые поколения буржуа. Религия  за-
нимала здесь свое место - нетребовательная католическая религия, с верой
или без веры, но практичная и педантичная;  она  содействовала  порядку,
она его и укрепляла. Этим Бернадетта отличалась от  неверующей  Сильвии.
Та никак не могла воздержаться от едких штучек по адресу кюре,  особенно
молодых, - она называла их "крысятами", но Бернадетте не мешала. Снисхо-
дительно над ней подшучивая, Сильвия  бормотала  сквозь  зубы,  что  не-
большая доза ханжества со стороны жены является,  "в  общем",  для  мужа
лишним залогом семейного благополучия.
   "В общем" это было не совсем так!.. С виду уравновешенная, холодная и
рассудительная, Бернадетта, не таившая, казалось, в себе никаких  неожи-
данностей, каждый месяц переживала странное  смятение,  длившееся  целую
неделю. У нее менялся характер; она все видела  и  все  слышала  другими
глазами и другими ушами; она переставала владеть рулем. А ведь на дороге
ямы и деревья! Казалось, машина вот-вот на что-нибудь налетит... Так как
эта опасность стала  хронической,  Бернадетта  научилась  предвидеть  ее
приближение и устраивалась так, чтобы на  это  время  отойти  как  можно
дальше в сторону; в ней выработалось умение владеть собой, и это помога-
ло ей все скрывать. Но именно в эти часы подстерегали ее и бродили в ней
ненависть и любовь, желание, зависть и ревность, все порывы тела и души,
все самые низкие помыслы неутоленного и необузданного темперамента.  Она
всегда находилась на волосок от самых  непостижимых  выходок.  Но  дога-
даться об этом можно было только по розовым волнам, которые внезапно за-
ливали ей шею и, отхлынув, оставляли на щеках зеленоватую бледность. Она
трепетала, она разрывала себе рот удилами, она бывала близка к  обмороку
и овладевала собой лишь в последнее мгновение. В сущности, все эти опас-
ности и страдания сводились к одному - к сладострастию.  Она  не  делила
его ни с кем.
   Марк ни о чем не догадывался. И - кто знает? - быть  может,  если  бы
знал, то заинтересовался бы ею. Он был из тех, кто инстинктивно и  самым
нелепым образом тянется ко всему опасному, темному,  к  мрачной  бездне:
жаркая ночь сулит богатства, которые серый день обесценивает. Такие люди
больше всего в жизни боятся однообразия. В этом  отношении  он  был,  на
свою беду, истинным сыном Аннеты! Ей не раз приходилось за это расплачи-
ваться, и больше всего ее мучило, что  расплачиваться  будет  еще  и  ее
сын... Даже если бы Марк заметил, какая бесформенная,  какая  рептильная
жизнь копошится в Бернадетте, на дне лужи (она копошится в глубине почти
каждого из нас), он и тогда оказал бы ей не больше внимания, чем  оказы-
вал плоской поверхности этой лужи - холодной жизни скучной мещаночки.
   Сильвия была менее благоразумна, чем Бернадетта, которая  умоляла  ее
не вмешиваться. Она настойчиво, но тщетно расписывала племяннику  досто-
инства жены, которая с мудрой бережливостью управляла бы строго  ограни-
ченной областью домашней жизни и охотно предоставила бы ему полную  сво-
боду за пределами домашнего очага. Но для нашей эпохи  уже  не  подходит
семейный идеал хозяйчика, который ценности хранит в банке, а проценты  и
жену получает по купонам. Наша эпоха не может запираться дома, ей  нужны
постоянные перемещения, - вернулся век Wanderer'a'  [118].  Способна  ли
жена стать спутником "странника" и делить с  ним  постоянную  неустойчи-
вость жизни, каждодневную физическую и моральную неустроенность?  Вот  в
чем был вопрос... Если бы его задали Бернадетте, она  бы  вздохнула,  но
ответила твердо, что готова отказаться от домашнего  очага:  она  любила
Марка!
   - Да, я так хочу, - сказала бы она. - А значит, могу.
   И она бы могла, по крайней мере в течение известного времени. Она бы-
ла смела. Ради того, что она хотела, что любила, она пошла бы  на  любой
риск. Но как бы ни было искренне это "да", за ним последовало бы  только
тело; душа - нет. Выполнение обещания лежало бы за пределами ее  возмож-
ностей. Напрасно бы она старалась: если бы она вышла из своей  скорлупы,
она бы погибла. И неизбежно стала бы сопротивляться (это было ее право).
Она оказалась бы кам