ее, она угрюмо поднялась и хотела уйти.
Аннета удержала ее за руку. Аполлина пробормотала:
   - Что вам от меня надо?.. Пустите!.. Вы вырвали у меня  изо  рта  мой
вонючий хлеб, мое бесчестье, мое добро... Что вам еще нужно? Вы меня не-
навидите, презираете. А я - вас. Я - негодяйка. Но я все же лучше вас!
   - Ненависть, презрение - у меня их нет... -  сказала  Аннета.  -  Мне
жаль вас.
   - Плюньте на меня!
   - Судить вас - не мое дело. Это дело вашего бога.
   Вы сошли с ума, и мне вас жаль. Безумие теперь носится в воздухе. Мо-
жет быть, завтра оно поразит и меня... Но вы не можете больше оставаться
в этом доме.
   - Вы гоните меня?
   - Мой долг - охранять сына.
   - Куда же мне податься?
   - Работайте! Подыщите себе место! Как вы можете  сидеть  сложа  руки,
без дела, когда страна в беде?
   - А наша беда разве мала? Пусть платят и другие!
   - Кто вам поможет, если вы сами себе  не  поможете?  Ваше  несчастье,
опухоль, которая вас подтачивает, - все это от безделья. Только труд мо-
жет вас спасти.
   - Я не могу работать.
   - Как, вы, здоровая, приученная к тяжелой деревенской работе, вы, ко-
торой некуда девать свою силу, вы упрятываете ее, как волка в клетку,  и
томитесь от безделья?.. И за прутьями этой клетки воете на бога!.. Бог -
это труд.
   - Я уже не могу работать. Мне нужно мое добро, Мне нужна  моя  земля.
Они все взяли у меня. Все прахом пошло, мое имущество, земля, родные.  У
меня ничего не осталось. Ничего, кроме него. (Она  показала  на  комнату
Алексиса.) А я ненавижу его! И ненавижу себя! И ненавижу бога за то, что
все это - по его воле.
   - А я жалею бога, - я, неверующая. Да, мне его жаль. Вы его предаете.
Ненавидеть, ненавидеть - только это слово у вас и осталось. Ничего  дру-
гого вы не знаете. Если есть бог, он дал вам волю. Что вы с ней делаете?
   - Я душу ее в этой норе, в этой плоти, которую он мне дал. Я мщу ему.
Он во мне? Ну так я его уничтожу!
   - Ваш бог-это какой-то скорпион. Если он не может уничтожить  других,
он сам себя уничтожает.
   - Это верденский бог - нынешний.
   - Мне больно от ваших слов. Оставьте меня! Вы хотите и  меня  уничто-
жить?
   - Я недолго буду вам досаждать! И она убежала.
   В тот же день они покинули квартиру Аннеты. Весь  дом  с  облегчением
вздохнул. Жильцы вечно жаловались на это  семейство.  Аннету,  мечтавшую
избавиться от них, этот отъезд встревожил. Она попыталась узнать их  но-
вый адрес. Аполлина наотрез отказалась  сообщить  его,  а  когда  Аннета
предложила ей денег, бросила ей такое же грубое "нет".
   На той же неделе их сосед по площадке, молодой Шардонне,  приехал  на
два дня в отпуск. Эти два дня он провел в своей квартире, взаперти. Ник-
то не видел его. Но до Марка доносились шаги, раздававшиеся за стеной, и
он прослеживал острым взглядом немую драму возвращения.
   Кларисса была уже не той Клариссой, что в прошлом году.  Вихрь  безу-
мия, закруживший ее, умчался... Тихая, молчаливая, она вернулась в  свою
овчарню и замуровала себя в четырех стенах своей квартиры и в еще  более
непроницаемых стенах своей мысли. Она ходила взад и вперед, из комнаты в
комнату, так бесшумно, что не слышно было ни стука мебели, ни скрипа по-
ловиц... Как кошка... Ни в ее глазах, без зрачков, как бы сплошь бархат-
ных, блестящих, но без внутреннего света, ни под слоем румян, наложенных
на бледные щеки, никто не мог бы прочесть ее воспоминания, мечты. Но ал-
чущий муж, который вернулся, чтобы вкусить от плода своего сада, не  уз-
навал вкуса этого плода - не узнавал душу своей жены; вообще не  одарен-
ный наблюдательностью, он, однако, с первой же минуты  заметил,  что  за
фасадом дом уже не тот. Что-то случилось... Но что? И как узнать? Улыба-
ющийся фасад не выдает своих тайн. Напрасно муж сжимает в объятиях жену.
Он держит не мысль. Он держит только тело. Но что оно сделало, это тело?
А мысль, немой свидетель - что она видела, чего хотела? Что  она  знает?
Что скрывает от всех?.. Она никогда ничего не скажет. Он никогда  ничего
не узнает.
   Они спокойно говорят о самых обыденных вещах. И вдруг  голос  мужчины
начинает звенеть гневной ноткой. Без видимого повода. Он сам это  созна-
ет. И голос снова падает. Они молчат. Ему стыдно, что он выдал себя; при
мысли, что он никакими силами не сможет вырвать у жены ее тайну,  в  нем
закипает гнев. Они как склеенные, они замурованы вместе. Он молча подни-
мается и выходит, хлопнув дверью. Кларисса  сидит  неподвижно,  но  Марк
слышит немного спустя, как она сморкается: значит, плакала.
   Когда муж, по окончании отпуска, уезжает, им нечего сказать друг дру-
гу; то, что они могли бы сказать, взорвало бы фасад жизни,  который  они
так боятся расшатать. Как жить среди  развалин,  на  разрытой  снарядами
равнине, которой уподобилась теперь их жизнь, если у  них  не  останется
даже фасада прошлого, к которому они могли бы прислониться  и  прилепить
свое гнездо, - этого обманчивого воспоминания о том, чем они были?.. Они
прощаются. Целуют друг друга сухими губами. Они любят  друг  друга.  Они
чужие.
   И на той же неделе, последней неделе отпуска Аннеты, вернулась  Лидия
Мюризье.
   Обе женщины, встретившись, снова почувствовали волнение  и  нежность.
Они приникли друг к другу губами, раньше чем успели обменяться хоть сло-
вом. Но когда слово прозвучало, им показалось, что оно  доносится  из-за
стены. И обе поняли, что, владей они даже ключом от единственной  двери,
разделявшей их, они не отперли бы ее. Это было  самое  тягостное:  между
ними - барьер, они рвутся друг к другу, но ничего не хотят сделать, что-
бы сломать этот барьер.
   Лидия утратила аромат искренности, естественности, придававший поэти-
ческую грацию ее движениям. Она сурово глушила его, прикрывала  траурным
вуалем. Свою натуру она принесла в жертву покойному другу. Хмель горест-
ного мистицизма первых дней был непрочен. Его  печальное  и  болезненное
очарование рассеялось. Такие  переживания  можно  подогревать  лишь  ис-
кусственно. Сердце просит пощады, сердце хочет забыть. Чтобы приневолить
его, надо посадить его на цепь и мучить. Теперь это раб,  привязанный  к
жернову, подстегиваемый волей. Лидия судорожно старалась думать о  мерт-
вом:
   "Думай о нем! Думай о нем!.."
   Но и этого было недостаточно:
   "Думай, как он!.."
   И она отреклась от собственной мысли, чтобы до  конца  усвоить  мысль
существа, которое она хотела спасти от  забвения  -  своего  забвения...
(Трагическая борьба души в безмолвии ночи - борьба со смертью,  уносящей
сокровище ее любви!..) Она заковала себя в панцирь того  идеализма,  тех
сухих и палящих идей, с которыми срослась душа Жиреров: теперь они гово-
рили ее устами, юными ее устами, дрожавшими от мучительной нежности.
   Это было так странно, так  тягостно  слушать!..  Но  Аннета  слушала,
ежась от холода и не находя слов для ответа. Она чувствовала напряженную
неискренность, героические и фальшивые потуги милой девушки уверовать  в
то, во что ей не верилось, мыслить так, как не мыслилось. Нет, Аннета не
могла отвечать ей! Она знала, что разубедить ее было бы слишком жестоко.
Нежный, надломленный цветок... Ведь только этот  панцирь  не  давал  ему
упасть!.. Но хотя Аннета ни словом не обмолвилась о том, что думала, Ли-
дия читала ее мысли на сомкнутых губах. И она закрыла уже запертую дверь
в выросшей между ними стене еще на засов.
   О войне, взявшей у нее счастье и жизнь, Лидия говорила  с  восторгом;
она судорожно славила сомнительное будущее, которое подготовляли  сраже-
ния: сумбурный мессианизм, сулящий справедливость и мир, но строящий  их
на сегодняшней несправедливости, на бойне, на миллионах утрат, на ее ут-
рате, на трупе се возлюбленного, освятившего своей кровью (единственной,
которая шла в счет!) смехотворное наступление царства бога -  бесформен-
ного бога тех, которые лишились его, бога людей Запада, потерявших  бога
и во что бы то ни стало стремящихся обзавестись им, - бога всеобщей  Де-
мократии...
   О, как фальшиво звучат эти слова в твоих нежных  и  печальных  устах!
Лихорадочная улыбка твоя - точно рана...
   Лидия поднимала, как знамя, свою веру,  выставляла  ее  напоказ;  она
чувствовала, что Аннета потеряла эту веру (да и была ли она у  нее  ког-
да-нибудь?), чувствовала, что Аннета разочаровалась во всех этих  идеях,
отреклась от страстей, волновавших в те дни всевозможные отечества. Если
самой Аннете это было еще не совсем ясно, то ей помог разобраться взбун-
товавшийся инстинкт, который отдалял друг от друга двух  женщин,  говоря
обеим:
   "Увы! На этой земле мы уже не встретимся!.."
   Но куда бежать на этой земле? Что сделали с этой землей?..
   Нестерпимо удушлива была атмосфера Парижа - атмосфера всего мира -  в
эти последние дни лета 1916 года. Земля была как разверстая пасть,  тре-
бующая жертв. От ее яростного дыхания несло трупом - трупом  человечест-
ва. Горы растерзанного мяса с Соммы и Вердена не могли утолить  ее  алч-
ности. Со времен принесения в жертву ацтеками целых народов к  небу  еще
не возносились запахи подобных гекатомб. Еще две  страны-соседки  весело
вошли в хоровод смерти. За два года это было тридцать второе  объявление
войны. Плясуны топали и притаптывали. Пресса, присев на корточки  вокруг
танцующих, щелкала пальцами, ударяла костями о котлы, улюлюкала. В  Гер-
мании она горланила новый псалом святого Франциска, псалом в честь нашей
сестры - Ненависти:
   "Нам были дарованы Вера, Надежда и Ненависть. Но  Ненависть  -  самая
великая из трех..."
   Во  Франции  наука,  завидуя  "девяноста  трем",  пожелала  выставить
собственный список и опубликовала памятник бесчестия: "Немцы и наука"; в
этом документе самые видные представители  мысли,  за  исключением  двух
имен, не только отлучали немцев от европейской семьи, но, исходя из  на-
учного (настоящие Марфуриус и Панкрас) анализа их мозга, их  костей,  их
испражнений, отлучили немцев от человеческого рода. Один из столпов уче-
ности пожелал, чтобы Берлин был сровнен с землей, "дабы оставить в цент-
ре этой чванливой страны остров мести [66], покрытый развалинами".  Один
ученый-юрист доказывал право вести войну любыми средствами. Один из гла-
шатаев французского либерального католицизма, человек честный и  почтен-
ный, поздравил французских католиков с тем, что они "во имя  Христа  без
всяких колебаний отказались простить немецких католиков". Другой засева-
ла в этом хоре требовал, чтобы ему выдали кайзера как часть причитающей-
ся ему добычи - он собирался посадить его в медвежий ров  Зоологического
сада. Смешное переплеталось с ужасным. Тартюф и король  Юбю.  У  главных
певцов и плясунов этого хоровода наглость и лицемерие достигли гималайс-
ких вершин. Ханжа министр на заседании парламента, под аплодисменты вос-
хищенных дурачков, со слезами умиления славил священное бескорыстие под-
купленной им печати. А уэльский враль Ллойд-Джордж, эта помесь маленько-
го, малюсенького Кромвеля с Сирано, держа в одной руке. Библию, а в дру-
гой шпагу (чужую шпагу),  проповедовал  братьям-баптистам  новое  Бытие.
Сравнивая творение первых дней с тем, что сотворила война, - тут  госпо-
дом богом был он, - Ллойд-Джордж обрушивал громы и молнии на сынов греха
- пацифистов: "Никакая бесчеловечность, никакая безжалостность не  могут
идти о сравнение с их жестокостью, то есть стремлением прекратить войну"
на полпути. А в это время Америка спокойно округляла свой счет и  навод-
няла Старый Свет орудиями смерти. Правой руке ведь не полагается  знать,
что делает левая. И если начертано: "Не убий", то  нигде  не  начертано,
что ты не должен заниматься столь почтенным делом, как производство ору-
дий убийства, лишь бы они были доброкачественными и лишь бы за них хоро-
шо платили.
   Аннета, затыкая себе уши, полная презрения  и  гадливости,  прибегала
отогреться к сестре. Но Сильвии было мало дела до  счастья  и  несчастья
ближних - вне тесного круга родных, тех, кого она  любила,  кто  был  ее
добром. Эта милая женщина говорила:
   - Дорогая, не расстраивайся! Надо заластить терпением. Бери пример  с
меня! Я жду. Ведь это когданибудь да кончится. Так  не  будем  же  торо-
питься! Нужно еще время... Видишь ли, один мой знакомый, красивый мужчи-
на, три нашивки, орден (его недавно убили), сказал мне: "Нам надо истре-
бить еще миллион немцев".
   Аннета во все глаза смотрела на Сильвию. Уж не шутит ли она? Да  нет,
она серьезна... О! Не слишком глубоко! Без  горячности.  Она  не  питала
злобы к тем, кого уже заранее обрекала... Но раз так надо!..
   - А ты знаешь, - возразила Аннета, - что на этот миллион придется  по
крайней мере полмиллиона наших...
   - Ах! Что же делать, дружок! Если на это есть причина!
   Причина! Уж за этим-то дело не стало! Они могли бы набрать их с деся-
ток...
   Светская жизнь возобновилась. Tea rooms [67] были  битком  набиты,  и
прекрасные заказчицы снова хлынули к Сильвии. Напряжение первых лет вой-
ны, мужественная сдержанность первоначальной  поры  испытаний,  припадки
ненависти и жажды наслаждений, - своего рода  перемежающаяся  лихорадка,
подхлестывавшая чувства, - все это миновало. На смену пришло  нечто  го-
раздо более страшное. Человеческая природа стала привыкать. В новых обс-
тоятельствах она проявила ту приспособляемость, ту невероятную и гнусную
гибкость, которая тысячелетиями позволяла человеку, подобно червяку, за-
бираться в малейшие щели, где можно было  спастись  во  времена  родовых
схваток земли, между тем как виды,  менее  способные  стлаться  и  изги-
баться, а потому не сумевшие проползти, вымирали. Если искусство восста-
навливать нормальный быт в самых противоестественных условиях заслужива-
ет восхищения, то Париж в ту пору был восхитителен.
   Но Аннета отнюдь не была склонна петь хвалу  Парижу.  Она  улавливала
его отражение на лице своего сына, и это зеркало приводило  ее  в  ужас.
Марк не выказывал прежнего возбуждения; не было у него больше судорожных
порывов, не было прежней резкости, смеха, похожего на гримасу,  -  всего
того, что беспокоило его мать в прошлом году. Он вообще ничего не  выка-
зывал. Он был ко всему безразличен. Казалось, лихорадку, прежде отражав-
шуюся на его бледном лице, теперь загнало внутрь, и это лицо походило на
спящий пруд. Мутная, но без единой рябинки, вода. Недвижная поверхность.
Не видно глубины. Нет отражений, Марк спит...
   Да, Марк, казалось, спал. Он как будто не видел,  не  чувствовал,  не
слышал того, что происходит вокруг, - урагана, сокрушавшего лес,  треска
валившихся деревьев, дыхания смерти, зловония, грохота  -  и  матери,  с
тревогой склонившейся над ним. Но кто знает?  Под  маслянистой  глазурью
пруда работает жизнь... Еще не время показывать ее при свете дня. А если
бы он и показал ее, то уж, во всяком случае, не умоляющим глазам матери.
   Только в разговорах с Сильвией Марк проявлял некоторую откровенность.
С теткой ему было легко, он спокойно болтал с ней. Оставаясь с  Аннетой,
он следил за собой и за ней. Впрочем, прежней заносчивости  и  раздражи-
тельности уже не было. Марк был вежлив. Он, слушал  без  возражений.  Он
ждал без нетерпения. Ждал без нетерпения, чтобы она уехала.
   Она уехала, удрученная и растерянная. Теперь Марк был  ей  еще  более
чужим, чем в ту пору, когда у них происходили столкновения. С  противни-
ком тебя еще может соединять какая-то нить, но  только  не  с  человеком
равнодушным. Аннета стала не нужна Марку. Ему достаточно других,  напри-
мер, Сильвии. С глаз долой, из сердца вон. Для Аннеты  уже  не  осталось
места в сердце сына.
   Ни в сердце сына, ни в мире. Всюду видела она далеких и чужих  людей.
И нигде не видела людей, которым она была бы близка. Все, что  побуждало
окружающих жить и хотеть жить, верить и хотеть верить, сражаться и стре-
миться к победе, - все это с нее уже спало, как  истлевшая  одежда,  как
опадают с дерева прошлогодние листья. И, однако, стремления у нее  оста-
вались. Ей были неведомы те неврастенические  состояния,  когда  энергия
куда-то уходит, боязливо прячется. Энергией она была заряжена вся. Угне-
тенное состояние Аннеты происходило оттого, что ей не к чему было прило-
жить свои силы. На что обратить эту жажду дела, жажду борьбы, жажду люб-
ви, жажду ("Да, и она есть у меня!.. ") ненависти? Любить то, что  любят
все окружающие? Нет! Ненавидеть то, что  ненавистно  им?  Никогда!  Сра-
жаться? Но за что? Совсем одна, посреди этой схватки, - к кому,  к  чему
она пристанет?
   Вот уже неделя, как Аннета опять начала работать в  коллеже.  В  один
октябрьский вечер, ненастный и холодный, она возвращалась  домой,  уста-
лая, углубившись в свои мысли. Подходя к  дому,  она  заметила  какое-то
непривычное оживление на улицах.
   Недалеко от ее дома был оборудован временный (ох,  и  злосчастное  же
это было время!) госпиталь. Верденская бойня извергала раненых. Тела му-
чеников уже некуда было сваливать. Впервые маленький забытый городок по-
лучал свою долю этого груза. И в первый же раз ему прислали немцев!
   В городе до войны не было порядочной больницы даже для старых инвали-
дов труда или безделья (в конечном счете все они идут в одну и ту же ку-
чу хлама!). Их запихивали в тесные,  душные,  полусгнившие  здания,  где
столетиями наслаивались грязь и зараза. Ни больные,  ни  врачи  этим  не
смущались. Дело привычное... Но вот с началом "прогресса" (то есть  вой-
ны) в воздухе стали носиться новые идеи (или, вернее,  слова):  гигиена,
антисептика... Решили, плодя смерть, все-таки поставить ее в гигиеничес-
кие условия. В новом госпитале - бывшем пансионе - навели лоск на грязь,
к запаху плесени прибавили запах фенола, классные комнаты оборудовали по
рецепту Амбруаза Парэ и снабдили новое учреждение ванной - большая  ред-
кость!..
   Слишком роскошная обновка для немцев!.. Городок зашумел.  Он  перенес
тяжелые испытания. За последние месяцы в боях полегло много молодежи  из
этого края. Почти не было семьи, где не носили бы траур по близким. Горе
всколыхнуло жителей городка, их привычное равнодушие сменилось ожесточе-
нием. Даже среди больничного персонала произошел раскол, и часть его хо-
тела отказаться от ухода за врагом. По рукам ходила написанная  в  соот-
ветствующем духе петиция. Но эшелон раненых прибыл раньше, чем вышло ре-
шение. О его прибытии госпиталь уведомили, только когда эшелон  был  уже
на месте. Весь городок высыпал на улицы при этом известии...
   Несчастное стадо вытолкали с перрона. В несколько минут оно  затопило
привокзальную улицу - так заливает ливень сточную канаву. В обычное вре-
мя это были безобидные, приветливые, равнодушные, грубоватые, незлобивые
люди. Но в них тотчас же заговорили самые низменные инстинкты. О прибли-
жении процессии раненых можно было узнать издали по рычанию  толпы.  Вот
они: две телеги, нагруженные живыми обломками; на носилках  -  прикрытые
тряпьем тела, запрокинутые головы; у одного свешивалась рука, ногти  ца-
рапали дорожную пыль. Впереди шла небольшая группа легкораненых,  с  за-
бинтованными лицами или руками. В первом ряду - высокая и  тощая  фигура
немецкого офицера. Затем немногочисленный конвой. Толпа кинулась напере-
рез с поднятыми кулаками - женщины со скрюченными,  как  когти,  пальца-
ми... Священное единение! Вместе с простонародьем бежали лавочники, бур-
жуа и даже - в нескольких шагах - дамы из общества. Несчастные на  мгно-
вение остановились, но задние ряды напирали, подгоняли. Раненые  прибли-
жались с выражением ужаса на лицах: они ждали, что их  перебьют.  В  них
полетели камни. Толпа ощетинилась палками, зонтиками. Раздались  призывы
к убийству, свистки. Разумеется, прежде  всего  обрушились  на  офицера.
Кто-то ударил его кулаком, чья-то рука, сорвав с него каску, швырнула ее
наземь, какая-то женщина с визгом плюнула ему в лицо. Под ударами он за-
шатался.
   Аннета ринулась вперед.
   "Она была уже в толпе, стоявшей в три ряда.  Смотрела,  ошеломленная.
Ничего не замышляла, ничего не желала. Да