уста, а их уже треп-
лет лихорадка. Она разрушает эти незащищенные организмы. От прилива кро-
ви, отравленной внезапным нашествием ядовитых  и  тлетворных  зародышей,
кожа испещряется. Больные замыкаются в себе, безмолвствуют. Каждый уеди-
няется в своей комнате. Сыпь еще не выступила.
   Аннета спокойна. Она одна из всех окружающих не потеряла равновесия -
напротив, вошла в "нормальную" колею.  Страшно  выговорить:  ей  дышится
легко. Она походит на женщин - своих праматерей - времен великих нашест-
вий. Когда воины неприятельских орд ломились в ограды их временных посе-
лений, они взбирались на повозки, чтобы обороняться вместе со всеми.  На
просторах равнин их нагие груди дышали глубже. Сердца, бившиеся спокойно
и сильно, вбирали в себя воздух войны и брызги от вала нахлынувших  пол-
чищ; они обнимали взглядом пустые поля, изборожденные колесами их телег,
темное полукружие  леса,  горизонт,  извилистую  линию  холмов  и  купол
вольного неба, которое ждет освобожденные души.
   Аннета со своей повозки озирает горизонт и узнает:
   "Да; вот оно..."
   Как говорят в Индии:
   "То, что ты видишь, - это и есть ты, мое дитя".
   На мировую сцену выступила завоевательницаДуша. Она  узнает  во  всем
этом себя. Эти лихорадочные души - я... Эти притаившиеся  силы,  распоя-
савшиеся? демоны, жертвы, жестокости, восторг, насилие - это я... Подни-
мающиеся со дна могучие порывы, проклятые и священные, - это я...
   Что в других, то и во мне. Я пряталась. А  теперь  сбрасываю  с  себя
покровы. До сих пор я была лишь тенью самой себя. До сих пор дни мои бы-
ли наполнены мечтой, и мечта, которую  я  глушила,  была  моей  действи-
тельностью. А действительность - вот она! Мир, в котором властвует  вой-
на... Я...
   Какими словами описать то неуловимое, что всходит, как сусло в виног-
радном чане: тишину и мечту в этой душе вакханки? Это  кипение,  которое
она наблюдает, чувствует, и это тихое головокружение?
   Разыгрывается страшная драма; она одно  из  действующих  лиц.  Однако
выйти на сцену еще не пора: она готова, но ее черед не пришел; в  ожида-
нии можно вглядеться в стремительный поток действия. Она впитывает в се-
бя все, что происходит в это единственное  мгновение.  Наклонившись  над
потолком, она смотрит, и у нее рябит в глазах, но она будет удерживаться
на краю, пока не прозвучит возглас:
   - Теперь пора! Бросайся! Поток бурлит и  пенится.  Плотина  прорвана.
Наводнение... Бегство, бойня, пылающие города... За какихнибудь  пятнад-
цать дней человечество Запада нырнуло на дно истории - пятнадцати столе-
тий как не бывало. И вот, как в глубокой древности, закружило вихрем на-
роды, и, вырванные из родной почвы, они отступают перед нашествием...
   Нескончаемый прилив беженцев с севера хлынул на Париж, как дождь пеп-
ла, предвещающий лаву. Северный вокзал, словно водосток,  извергал  день
за днем целые потоки этого жалкого люда.  Большими  неопрятными  толпами
скоплялись грязные, измученные беженцы по краям Страсбургской площади.
   Аннета, не имевшая в то время работы,  снедаемая  жаждой  расходовать
свои неистраченные силы, бродила среди этого человеческого  стада,  этих
грудившихся усталых людей, которые вдруг, точно в припадке,  разражались
бурей криков и беспорядочных телодвижений. От возмущения и жалости у нее
сжималось сердце. В этом море безымянных бедствий, где она терялась,  ей
хотелось отыскать кого-нибудь, на ком она могла бы задержать взгляд сво-
их близоруких глаз, кому она могла бы с присущей ей страстностью  прийти
на помощь.
   Войдя в помещение вокзала, Аннета сразу увидела,  или,  вернее,  инс-
тинктивно выбрала двух человек, расположившихся в нише между  двумя  ко-
лоннами: возле распростертого на полу мужчины тут  же  на  земле  сидела
женщина, державшая его голову у себя на коленях. Тотчас по  приезде  они
свалились у входа в полном изнеможении. Поток пассажиров катился на жен-
щину, которая заслоняла собой мужчину. Она не обращала внимания  на  то,
что ее топчут. Она неотрывно глядела на лицо с сомкнутыми веками.  Оста-
новившись и загородив  женщину  своим  телом,  Аннета  нагнулась,  чтобы
всмотреться в нее. Она увидела затылок, сильную молочно-белую шею, жест-
кую рыжую гриву волос, всю в грязных разводах, точно в подтеках сажи,  и
руки, впившиеся в восковые щеки распростертого мужчины. Мужчины? Чуть ли
не мальчика восемнадцати - двадцати лет, почти не дышавшего. Аннете  по-
казалось, что он уже кончился. Она услышала  низкий  и  страстный  голос
женщины, растерянно твердившей:
   - Не умирай! Я не хочу!..
   Руки ее, испещренные грязными пятнами и  синяками,  ощупывали  глаза,
щеки, рот на застывшем лице. Аннета коснулась ее плеча. Женщина не отоз-
валась. Аннета, став на колени, отвела ее пальцы и положила руку на лицо
юноши. Женщина как будто не замечала ее. Аннета сказала:
   - Да он еще жив! Его надо спасти! Тогда женщина  вцепилась  в  нее  и
крикнула:
   - Спаси его! Теперь Аннета увидела веснушчатое лицо с крупными и рез-
кими чертами; особенно поражали толстые губы и короткий нос, линия кото-
рого, продолженная оттопыренными губами, напоминала очерк звериной  мор-
ды. Некрасивое лицо: низкий лоб, выдающиеся скулы и челюсти. Жадный рот,
копна рыжих волос, придававшая черепу сходство с башней, поставленной на
узкий лоб... Обращали на себя внимание и глаза, большие  голубые,  чисто
фламандские глаза, в которых кричала плоть.
   Аннета спросила:
   - Но он не ранен? Женщина еле слышно произнесла:
   - Мы шли, шли без конца. Он выбился из сил.
   - Откуда вы?
   - Из С... Это на самом севере. Они пришли,  все  пожгли.  Я  убила...
Сорвала со стены ружье. И пальнула изза забора в первого попавшегося. Мы
бросились бежать. Когда мы останавливались перевести дух, мы слышали то-
пот их ног. Они катятся, катятся...  Все  небо  чернымчерно...  Это  как
град... И мы бежали, бежали... Он упал... Я его понесла.
   - Кто он?
   - Мой брат.
   - Нельзя же тут валяться в пыли. Вас топчут. Встаньте. Есть у  вас  в
Париже знакомые?
   - Никого нет. И ничего у меня нет. Все разорено. Мы бежали без гроша,
в чем были.
   Аннета решительно сказала:
   - Идемте.
   - Куда?
   - Ко мне.
   Они подняли лежавшего: сестра за плечи, Аннета за ноги.
   Обе были сильные, а исхудавшее тело весило немного. На  площади  наш-
лись носилки; старик рабочий и какойто  мальчуган  вызвались  нести  их.
Сестра упрямо цеплялась за руку брата, путалась в ногах  у  носильщиков,
натыкалась на прохожих. Аннета взяла ее под руку и крепко прижала ее ло-
коть к себе. Когда носилки подскакивали, пальцы женщины судорожно сжима-
лись, а когда носильщики на минуту поставили на  землю  свою  ношу,  она
опустилась на колени тут же, на тротуаре; она гладила брата по лицу, и с
губ ее лился поток слов, суровых  и  нежных,  то  французских,  то  фла-
мандских.
   Добрались до дома. Аннета поместила своих новых жильцов  в  столовой.
Бернардены одолжили ей кровать одного из своих сыновей. Второе ложе уст-
роили на полу, постелив матрац Аннеты. Больной не приходил в  себя;  его
раздели; послали за врачом. Еще до его появления сестра,  и  слышать  не
хотевшая об отдыхе, свалилась как подкошенная на постель, и сон поглотил
ее на целых пятнадцать часов.
   У постели больного осталась Аннета.
   Она переводила взгляд с одного лица на другое: с лица брата, восково-
го, опавшего, будто жизнь понемногу покидала его, на лицо  сестры,  гру-
бое, распухшее, с широко раскрытым ртом, откуда вместе с дыханием вытал-
кивались, точно порывом ветра, невнятные слова. Аннета, оберегая в  ноч-
ной тишине сон этих двух существ - сон смерти и сон безумия,  впадала  в
дремоту. И, содрогаясь, спрашивала себя, ради чего впустила она  в  свой
дом это бредовое видение.
   До войны между квартирами не было ни малейшего соприкосновения.  Бли-
жайших соседей, в лучшем случае, знали по фамилии. В  первые  же  недели
войны это расстояние сократилось. Отбросив таможенные рогатки, маленькие
провинции соединились в одну нацию. Их чаяния, их  страхи  перемешались.
Встречаясь на лестнице, жильцы уже не отворачивались друг от друга.  Они
научились прямо смотреть в лицо один другому и раскланиваться. Перекиды-
вались двумя-тремя словами. Отрешились от своего пугливого индивидуализ-
ма, от своей самолюбивой замкнутости и перестали уклоняться от ответа на
участливые вопросы. Обменивались новостями об ушедших на фронт родных  и
о великой родственнице - родине, над которой нависла угроза. У  лестницы
в ожидании почты собиралась кучка людей; делясь  своими  тревогами,  они
согревались теплом взаимного доверия. Они научились быть снисходительны-
ми - при случае забывать свои предубеждения с такой же легкостью, с  ка-
кой эти предубеждения создавались, и молчаливо отбрасывали на  время  те
из них, которые стеной вставали, отделяя их  от  соседей.  Теперь  Жирер
вступал в разговор с Бернарденом. А благочестивые дамы  Бернарден,  при-
ветливые, но робкие, мило улыбались Аннете, когда она заговаривала с ни-
ми: они решили забыть - до нового поворота  событий  -  свои  подозрения
насчет таинственной соседки и ее материнства, быть может  незаконного...
Жильцы не сблизились между собой, не сделались более терпимыми: то,  что
они считали недопустимым вчера, не стало допустимым сегодня. Но они ста-
рались не видеть того, чего не хотели принять.
   Одна лишь маленькая г-жа Шардонне вся ушла в свое горе; она упорно не
замечала ласкового взгляда Лидии Мюризье, которая чувствовала,  как  она
страдает, и безмолвно предлагала ей страдать и надеяться вместе.
   Все жильцы сверху донизу были пассажирами одного и того  же  корабля;
надвигался тайфун. Опасность сравняла всех... Почему не весь мир в опас-
ности? (Будет еще и это...) Тогда все народы, наперекор своему естеству,
слились бы в единое человечество! Но при двух условиях: первое  -  чтобы
никто не рассчитывал уйти от опасности в одиночку; второе - чтобы надеж-
да на спасение оставалась у всех; если она окончательно исчезнет,  чело-
век перестанет быть человеком. Эти два условия никогда не сочетаются на-
долго. Но в то время оба эти условия были налицо.
   Мощный вал немецких орд ударился почти о самые стены  Парижа.  Прави-
тельство удрало. Весь дом говорил о его бегстве в Бордо с негодованием и
презрением. Сильвия была вне себя от злости. Ей пришли на память  праде-
довские времена, когда король Людовик дал тягу. Несдобровать  бы  героям
Шато-Марго, подвернись они только ей под ножницы! Но уж с ними  сочтутся
потом. Теперь есть дела поважнее. Тетушка и племянник,  Марк  и  Сильвия
рыли землю, возили ее в тачках, возводили насыпи по распоряжению Галлие-
ни, который старался чем-нибудь занять лихорадочно возбужденных парижан.
Паники не было. Выжидали, надеялись на  лучшее,  готовились  к  худшему.
Марк с нежностью ощупывал в кармане свой знаменитый револьвер;  он  чуть
ли не желал вторжения немцев в Париж - только чтобы испытать  свое  ору-
жие. Аннета, у которой от волнения горели руки, была внешне  спокойна  и
чувствовала себя как нельзя лучше: наконец-то  и  ей  с  сыном  угрожает
опасность! Это уже облегчение... Другие испытывали то же самое.  Терзае-
мым тревогой родителям становилось легче при мысли, что они хоть отчасти
разделяют опасность, нависшую над их сыновьями.
   Лидия Мюризье бывает у Аннеты, читает ей письма  своего  жениха.  Эти
две женщины потянулись друг к другу еще раньше, чем познакомились. Анне-
та подслушала тайную песню ручья, бегущего по лугу.  А  Лидия  прочла  в
нежной улыбке старшей сестры, что у нее есть ключ к этой музыке, - у нее
одной во всем доме. И Лидии приятно быть понятой. Но они ни слова не го-
ворят друг другу об этой песне сердца. Среди  грохота  орудий  запрещено
вслушиваться в музыку мирных дней, в мелодию флейты, оплакивающей  прош-
лое счастье. Лидия читает письма возлюбленного, славящего  высокий  долг
солдат Цивилизации. Молодой стоик изливает на нее  холодный  свет  своих
идей. Влюбленная Лидия купается в нем с трепетной радостью. От ее душев-
ного тепла снег этих идей тает. Лидия еще дитя; мрачную жертву она скра-
шивает иллюзией, для нее героизм - наполовину игра. Она  знает,  что  он
чреват опасностями, но верит, хочет верить в покровительство бога  -  ее
бога, оберегающего ее любовь. (Ведь ее бог и ее любовь - на одно  лицо!)
Лидия кажется жизнерадостной, счастливой, она смеется приятным  горловым
смехом, как смеются дети. И неожиданно разражается плачем: тогда  уж  от
нее не добьешься ни слова.  Аннета  жалеет  ее.  Она  видит,  что  Лидия
опьяняет себя мыслями, которые выпаливает горячо, одним духом,  пока  не
собьется и не остановится... (Не напутала ли  она  чего-нибудь?  Мило  и
застенчиво улыбаясь, она  просит  извинения  взглядом.)  Аннета  с  удо-
вольствием взяла бы ее на руки и сказала бы:
   "Все это, детка, с чужого голоса. Прижми свой лоб к моим губам! Когда
ты молчишь, я слышу биение твоего сердца..."
   Но не надо говорить ей об этом. Она поступает правильно. Пусть декла-
мирует затверженные слова, лишь бы найти в них забвение! Мысли убаюкива-
ют сердце.
   Весь дом упивается ими. И это упоение совсем уже не знает границ в те
дни, в те пять дней, когда  развертывается  битва  народов.  Обостряются
врожденные инстинкты обороны, взаимопомощи,  славы,  жертвы...  Приходит
день, когда на площади Нотр-Дам толпа молит о заступничестве Девственни-
цу. С одной из галерей базилики кардинал бросает слово:
   - Победа! И все замирает. Взлет прервался. Душа снова  опускается  на
землю.
   С октября война топчется на месте. Самая  страшная  угроза  миновала.
Заноза впилась в тело надолго, и в него проникает яд. Надо  устраиваться
так, чтобы продержаться годы. Но у кого хватит твердости взглянуть в ли-
цо этим годам? И мы обманываем себя. Нас обманывают. Для поддержания эн-
тузиазма прибегают к искусственным возбудителям: к "шумихе" в печати - к
ее "уткам" и страшным сказкам. (Уж это неотъемлемая  привилегия  печати:
она подбирает то, что есть, да еще с радостью людоеда измышляет сама.) И
публика пробуждается от своего оцепенения, сотрясаемая,  точно  пьяница,
порывами бешеной ненависти.
   Дом варится в собственном соку-скорби, гнева нетерпения, тоски.  Зима
ползет медленно. В ее сумеречном свете мечутся люди, охваченные  лихора-
дочным брожением.
   Беженцы с севера, Аполлина и Алексис Кьерси, так и остались у Аннеты.
Она взяла их к себе на несколько недель, до выздоровления брата  Аполли-
ны, до приискания квартиры и работы. А они и не собираются заняться  по-
исками. Они находили вполне естественным, что Аннета приютила их. К чему
церемониться? Не их забота, сколько она тратит  на  своих  жильцов.  Они
считают себя жертвами, перед которыми в долгу вся Франция. Аполлина  пе-
няет на неудобства: в столовой, мол, тесно. Она не заявляет претензий на
комнату Аннеты, но если бы ей предложили занять ее, она без околичностей
сказала бы: "Спасибо". Марк был вне себя.  Он  чувствовал  непреодолимое
отвращение к этой женщине.
   Странные это были гости. Алексис по целым  дням  валялся  в  постели.
Аполлина не выходила за порог, заставить их проветрить комнату было  не-
легким делом. Они сидели в четырех стенах без движения. Алексис  был  от
природы увальнем, а сейчас он все еще чувствовал себя разбитым после ав-
густовского бегства. У него были курчавые русые волосы, низко спускавши-
еся на узкий выпуклый  лоб,  маленькие  блекло-голубые  глаза,  толстые,
всегда полуоткрытые губы: Алексис дышал ртом. Он был похож на сестру, но
роль мужчины играла она. Алексис мало говорил и всегда  был  погружен  в
какие-то смутные мечты или бормотал молитвы, перебирая четки. Молитвы  -
это как люлька, в которой дремлет убаюканная душа. Брат  и  сестра  были
набожны на свой лад. Бог был их собственностью; они расположились в нем,
как в доме Аннеты: пусть другие кочуют с квартиры на квартиру. Вялый, но
упорный Алексис, казалось, прирастал к месту. Двигаться он  предоставлял
Аполлине.
   В этой девушке таилась звериная энергия, но она ее душила в себе. Це-
лыми часами сидела - она, вся скрючившись за шитьем, по  которому  ловко
двигались ее нетерпеливые пальцы. Внезапно она бросала работу куда попа-
ло, вскакивала и, потоптавшись на месте, принималась  ходить:  шагала  и
шагала по кругу, на тесном пространстве между кроватью и окном; останав-
ливалась, чтобы показать кулак невидимому  врагу;  грозилась  выцарапать
ему глаза - и говорила, говорила, то стеная, то рыча,  то  угрожая,  без
конца пережевывая одно и то же. Потом  неожиданно  бросалась  в  постель
брата и начинала душить его в объятиях; изливала на него поток страстных
слов, в котором тонули плаксивые и монотонные возгласы Алексиса. И,  на-
конец, - наконец, наступала тишина! Казалось, в комнате была смерть.
   Довольно беспокойное соседство. Но Аннета не смела выказывать  неудо-
вольствие. Она жалела своих жильцов: надо терпеливо  относиться  друг  к
другу. Страдали, правда, все, но на их долю выпало особенно много  стра-
даний. У них на глазах сгорел дом вместе с дряхлой  матерью,  у  них  на
глазах расстреляли старого слугу; неудивительно, что их ум все еще  пот-
рясен. Аннета считала себя обязанной, раз ее миновали подобные  напасти,
сносить тягостное присутствие жильцов. С ней одной Аполлина  еще  готова
была общаться. Впрочем, тесной близости между ними не возникло.  Необуз-
данная Аполлина внезапно переходила от мрачной злобы к проблескам симпа-
тии, а затем опять отшатывалась от Аннеты. В редкие минуты общения каза-
лось, что она угадывает в характере своей хозяйки некоторые  родственные
черты. И как раз не те, которые Анкете приятно было бы в себе видеть,  -
это ее  раздражало.  Когда  между  ними  снова  вставала  стена,  Аннета
чувствовала облегчение. Но попытки сблизиться были редки. Чаще  эгоистка
Аполлина погружалась в мутное и бурливое болото своей души. От него  ис-
ходили испарения, вызывающие лихорадку. Марк втягивал их в себя, как мо-
лодой пес, делающий стойку, - в нем боролись влечение и брезгливость. Он
ненавидел Аполлину и выслеживал ее. В бессонные ночи Аннету угнетала эта
атмосфера удушливой страсти.
   Можно было подумать, что миазмы болотной  лихорадки,  распространяясь
по всей лестнице, просачиваются из-под дверей. На той же площадке,  про-
тив Аннеты, билась в лихорадочном ознобе Кларисса. Запершись  в  четырех
стенах, она никого не хотела видеть и злилась на весь свет.  В  душе  ее
был холод, была ночь. Клариссе казалось, что вся кровь  в  ней  застыла,
что она постепенно каменеет, как кора замерзшего дерева.  Только  письма
ушедшего изредка обдавали ее волной тепла. Она читала их с сухими глаза-
ми, с оледеневшим сердцем: расставшись с Клариссой, он украл у нее солн-
це ее ночей. Смяв прочитанное письмо, она зажимала его, как шарик, в ку-
лаке. И, однако, Кларисса отвечала коротким и пустым письмом,  не  отра-
жавшим того, что она выстрадала, что она хотела и его заставить  выстра-
дать. Она ничего не скрывала; она была из тех, для  кого  писать  значит
говорить обо всем, что происходит вокруг, но только не внутри них: о де-
лах, но не о мыслях. О своем заветном Кларисса не вела беседы даже с са-
мой собой. Чтобы говорить со своим сердцем, надо чувствовать его биение.
Ее же сердце застыло. Она, как стеной, отгородилась от мира злобой.
   Но весна растопила лед. Однажды до Марка донесся ее смех. Она  двига-
лась по комнате, смотрелась в зеркало. Ее стали встречать  на  лестнице.
Выходила она из дому поздно. Кларисса всегда была одета со  вкусом:  эта
дочь Парижа инстинктивно понимала, что ей к лицу; линии ее хрупкого  те-
ла, все ее движения отличались кошачьей гибкостью, и в глазах у нее мер-
цал тот холодный тлеющий огонек, какой бывает  у  кошек.  Двигалась  она
бесшумно, старалась не останавливаться; в виде приветствия только накло-
няла голову, а если к ней обращались, ограничивалась двумя-тремя учтивы-
ми словами и проходила мимо. У н