о mores! Отец не уставал  греметь,  но
дочь очень скоро устала слушать его.
   Коль гром гремел иль громыхает,
   Свой рог улитка выставляет, - гласит  народная  мудрость.  Орлеанская
Рюш выставила два рога. Она спокойно заявила, что "от спора дело не спо-
рится", что этак они только даром теряют время, а для нее самое  главное
- молодость, что никто не властен приковывать живое к мертвому и что она
будет отстаивать свое право уехать учиться в Париж,  начать  независимую
жизнь. Ничто не помогало: ни просьбы, ни угрозы, ни доводы. Отец не поз-
волил. Она уехала. Однажды вечером птички не оказалось в гнезде. От  нее
пришло письмо из Латинского квартала. Ей уступили, чтобы избежать  скан-
дальной огласки. Она ставила условия. Прокурор выставил свои. Переговоры
велись в письмах, суровых и ледяных. Отец и  дочь  любили  и  ненавидели
друг друга. Отец назначил ей нищенское содержание; из гордости дочь  от-
казалась. Потребовались мольбы матери, чтобы установить некоторый  modus
vivendi; мать доказала "шмелю", что вынуждать "осу" самой добывать  себе
средства к существованию в Париже опасно. Отец содрогнулся; бешеное  уп-
рямство заставило его забыть, на что могла решиться его дочь  из  такого
же упрямства! Он поспешил подписать договор. Скудное содержание в  обмен
на обязательство упорно трудиться -  экзамены  будут  проверкой.  Обяза-
тельство выполнялось: Генриетта Рюш, которая считала себя  свободной  от
предрассудков (а таковыми она признавала правила старой морали), облада-
ла одной добродетелью и одним пороком, заменявшим  ей  добродетель:  это
была сконцентрированная, тройной крепости, женская гордость. Между ней и
отцом, между ней и маленьким провинциальным мирком, который осуждал ее и
шпионил за ней, происходил скрытый поединок. Она держалась стойко.  Вела
себя безукоризненно. По крайней мере внешне. Она себя берегла. Что каса-
ется сущности ее жизни, это было ее личным делом: она никому не  обязана
была отчетом. Всякий мог видеть, что она успешно сдает экзамены, что, по
отзывам преподавателей, ее замечательные способности позволяли ей опере-
жать самых лучших своих коллег или по крайней мере не  отставать,  -  их
отвлекали другие мысли. Между тем далеко не один лишь рассудок  придавал
смысл ее жизни. Она оставалась загадкой для других. Быть  может,  и  для
себя самой.
   Она жила недалеко от Валь-де-Грас, в одном из самых узких мест  улицы
Сен-Жак, протянувшейся через извилины и перекрестки холма св. Женевьевы,
как скрипичная струна через кобылку. Старый  дом  изгибался,  точно  под
смычком, и сотрясался, когда мимо проезжали тяжелые автобусы. Из нижнего
этажа доносились лязг железа в скобяной лавке и звон бутылок у  винотор-
говца. Узкая дверь и темная старая каменная лестница вели на  антресоли,
придавленные выступом второго этажа. Единственная комната без  прихожей,
составлявшая всю квартиру, выходила на лестницу; раньше  прямо  из  этой
комнаты можно было пройти по внутренней лестнице в лавку, помещавшуюся в
нижнем этаже. Тяжелые, присланные из провинции портьеры отнимали послед-
ний свет. А между тем в этой длинной кособокой комнате, которой выемка в
фасаде дома придавала форму живота беременной женщины,  было  три  окна,
причем одно из них, круглое, в углу, в выступе, приподнятом на две  сту-
пеньки, походило на узел скрипичной струны; это была единственная хорошо
освещенная часть комнаты. Должно быть,  раньше  здесь  стояло  небольшое
возвышение с альковом, которое можно было отгородить занавесью на метал-
лическом пруте. Рюш устроила себе здесь уютный уголок. Она расстелила на
этом лучшем месте комнаты единственный предмет роскоши - старый персидс-
кий ковер из своей орлеанской комнаты, который попал в их семью, вероят-
но, после разгрома какой-нибудь церкви во времена Революции. Здесь  Ген-
риетта проводила то время, когда не бегала по парижским улицам; она уса-
живалась, скрестив ноги, курила сигарету за сигаретой и, предаваясь меч-
там, то хмурила брови, то смеялась  какой-нибудь  промелькнувшей  мысли.
(Ее друзья ничего об этом не знали: свой резкий смех и  свои  мысли  она
таила от всех.) Или же, устав от беготни, она ложилась, но не  вытягива-
лась во всю длину (ниша была недостаточно велика для длинного тела  этой
борзой), а, согнувшись в дугу, подтягивала колени к подбородку и  обхва-
тывала руками ноги, натруженные ходьбой. Работала она тоже на полу, сидя
на корточках, обложившись книгами, с самопишущим пером в руке.  Так  она
сидела, пока из круглого окна на ее неутомимые, стальные глаза еще пада-
ли последние капли света, меж тем как глубину комнаты уже затопляла тем-
нота. Ширмы в четырех углах скрывали разные "интимности" туалета, еды  и
прочего. Она называла эти углы своими четырьмя странами света.
   Мебель - разрозненная и в небольшом количестве.
   Несколько экономно сооруженных кушеток. Длинный, заваленный  бумагами
стол, на котором можно было и  сидеть.  Два-три  стула.  Ящик  для  дров
(огонь разводили не часто: из старого камина вечно дуло). Угрюмые  стены
были завешаны яркими тканями. Наметанный глаз Генриетты подобрал  их  со
вкусом, в оригинальных сочетаниях; краски были ее лакомством, но, подоб-
но венгерским женщинам из народа, которые держат свои самые великолепные
вышивки в сундуке, Рюш, по-видимому, больше всего наслаждалась  солнцем,
когда оно попадало в плен ее полутемной комнаты. Развешанные  по  стенам
снимки с картин Гогена, Матисса, Утрилло вызывали в памяти тех, кто знал
оригиналы, тона их световой гаммы. Посетителей встречала у входа головка
маленькой монахини из старинных фаблио, с узким разрезом глаз и  лукавым
носиком, - гипсовый слепок, снятый до войны с одной из фигур  на  фасаде
Реймского собора. Маленькая монахиня имела что-то общее с хозяйкой дома.
Тонкая улыбка этой галльской Джоконды служила посетителям предупреждени-
ем. Чтобы окончательно расположить их (а быть может, заставить  насторо-
житься), маленькая переносная библиотечка, помещенная в углублении,  под
зеркалом, у стены с круглым окном, на самом виду  и  хорошо  освещенная,
свидетельствовала, не без некоторого вызова, о французских вкусах хозяй-
ки: Вийон, сказки Вольтера, Лафонтен. Подбор был не лишен некоторой  лу-
кавой нарочитости, но зато соответствовал подлинному, неподдельному инс-
тинкту расы. Если бы орлеанский прокурор, который в жизни и в суде метал
свои картонные молнии против неуважения к своду законов, увидел на столе
дочери подлинные сокровища дерзкого галльского духа, он,  пожалуй,  при-
ветливо помахал бы им своей ермолкой. Сколько ни старались Рим  и  Иудея
заткнуть Франции рот и забить ей память, но голова-то ведь галльская и в
ней водятся хорошие штучки, - добрый француз всегда узнает их и смакует.
И на полках Рюш, как и полагается, соседствовали Расин  с  Вольтером,  а
Декарт с Лафонтеном - французская семья. А так как завтрак юной, новоис-
печенной школярки требует приправы в виде  щепотки  педантизма,  то  она
прибавила к ним Лукреция. Но хоть она и читала по-латыни чуть-чуть  луч-
ше, чем ее товарищи, - между нами говоря, я  уверен,  что  Лукреция  она
вовсе не читала и что она охотнее заглядывала в "Царевну вавилонскую". А
еще больше любила она читать в сердцах своих мальчиков. Это всегда  было
любимой книгой девушек. Но не каждой дано читать ее правильно. Рюш  при-
обрела в этом деле сноровку. Никто из них об этом и не догадывался,  она
же видела их насквозь.
   Они приходили и располагались. С бесцеремонностью  мальчишек.  Их  не
смущало, что они наносили с улицы грязь, что они наполняли комнату шумом
и табачным дымом (после них приходилось раскрывать настежь все три окна,
и тогда врывалось ледяное дыхание ночи). Они  распоряжались  временем  и
жильем Генриетты, точно она была обязана служить им, -  и  все  это  без
единого слова благодарности. Но хозяйка  вознаграждала  себя  сама,  она
умела внушать к себе уважение; если это и не бросалось в глаза, то  лишь
потому, что она сама была в этом уверена и не  требовала  особых  знаков
внимания. Вероятно, она была даже слишком уверена - таков недостаток мо-
лодых женщин. Но она жаждала знать все, что происходило в мозгу этих мо-
лодых самцов, и она позволяла им выкладывать все, ни единым  словом,  ни
единым жестом или взглядом не прерывая их излияний. Спокойно  раскачива-
ясь в садовом кресле-качалке, с  сигаретой  между  двумя  пальцами,  она
только поглядывала, как болтунья Бэт подносит им чашки кофе (на этих ве-
черах Бэт ведала снабжением: она таскала кофе у своего папы).  Генриетта
едва приоткрывала свой насмешливый рот, когда они удостаивали ее  вопро-
сом или когда она собиралась незаметно направить споры в желательную  ей
сторону, либо подогреть их, либо, наконец,  прекратить  одним  небрежным
движением лапки, двумя-тремя неожиданными, но меткими словами; затем она
снова замыкалась в свое внешнее равнодушие и принимала  рассеянный  вид,
будто вовсе и не она говорила. Но изпод ее век, собранных в складки, как
у гипсовой монахини, сверкал зоркий огонек: собака,  делающая  стойку...
Бэт была ей полезна тем, что отвлекала глаза и даже руки  товарищей.  Но
взгляд Генриетты хотя и не мешал им, однако не позволял переходить  мол-
чаливо установленные ею границы. У самого края они останавливались.  За-
кон Рюш! [91] За порогом все они - и Генриетта в том числе-были  так  же
вольны нарушать десять заповедей, как известный  англичанин  за  Суэцким
каналом.
   Но на словах они нарушали заповеди даже в комнате Рюш. В поисках  вы-
хода из мира, разгромленного Разумом и Правом, им необходимо было мстить
за себя! Оплевать все три добродетели: веру,  надежду,  любовь!  Но  это
сводилось к тому, что каждый должен был вытереть лицо самому себе.  Бед-
ные дети!
   Во все времена люди сомневались.  Каждое  новое  поколение  отвергало
бредни старших. Но была существенная разница между игрою в побоище,  ко-
торой во все времена занимались молодые интеллигенты, будущие  профессо-
ра, прокуроры, адвокаты и охранители моральных и правовых  устоев  завт-
рашнего дня, и судорожным бунтом этого нового выводка, вышедшего из  ве-
ликого Обмана, из войны за Право. В прежние времена сомнение бывало пок-
ладистым; оно примирялось с жизнью и с благоразумием; оно  даже  приятно
сочеталось с формулой: "А жизнь хорошая штука! - которая побуждала  ста-
рика Ренана облизывать свои жирные губы. Нынешнее сомнение было тайфуном
из песка и огня и сносило все начисто. Но эта tabula rasa, которая  нис-
колько не смутила бы бронзового Декарта или бескостного Анатоля  Франса,
была для этих юношей видением смертельным. Во всем, что  им  приходилось
читать, видеть, слышать, они чувствовали яд, подмешанный в пищу  цивили-
зации: в религию, мораль, историю, литературу, искусство,  философию,  в
общие места публичного красноречия, в обиходный "идеализм". Они выблевы-
вали этот яд с гримасой яростного и шутовского презрения к  глупому  ду-
шевному покрою предшествующих поколений. Под всеми видами бунта -  лите-
ратурного, умственного, социального - скрывалось  все  то  же  отрицание
ценности человеческого духа, сорока столетий цивилизации,  самой  жизни,
смысла жизни... Но поскольку эта молодежь отнюдь не была  расположена  к
самоубийству, инстинкт жизни подсказывал ей один  выход:  разрушение.  В
разрушение они вносили сатанинскую ярость. Они  приветствовали  треск  и
грохот с восторгом молодых дикарей:  чем  больше  развалин,  тем  больше
простора для их беспорядочных мыслей. А если бы они вздумали бросить эту
пляску со скальпами и встать на путь борьбы, то им очень трудно было  бы
выбрать такой путь. Когда отрицаешь все, зачем действовать?  Затем,  что
ноги, руки, все существо - в том числе голова - не могут без  этого.  Но
черт возьми, как же действовать? В каком направлении? А в 1918 году  не-
легко было найти, кому доверить действие, - слишком много было  смертей.
В спокойные эпохи всегда имеется большой выбор любимцев - писателей  или
ораторов, - на которых молодежь может положиться. А так как эти скаковые
лошади почти не скачут и им не приходится брать препятствий, то  на  них
можно ставить долго и без риска. Но во время войны почти все клячи  сва-
лились в грязь. А немногие уцелевшие, как  только  наступил  мир,  стали
спотыкаться. Никто не оправдал надежд. В несколько недель все было  кон-
чено. Старая гвардия была ликвидирована. Оба идола из  обоих  враждующих
лагерей - Клемансо и Вильсон - были выпотрошены:  из  одного  вытряхнули
опилки, из другого вылили кровь - чужую. Фальшивый  тигр  превратился  в
полицейского пса. От чистенького американского моралиста,  проповедовав-
шего Четырнадцать пунктов, ничего не осталось. В силу праведной  неспра-
ведливости обманутых народов именно против него  и  обернулось  всеобщее
негодование. Замороченные головы стали проясняться. Теперь они были пус-
ты, предельно пусты... Бездна... Чем угодно, но пустоту  надо  заполнить
снова!
   "Пятеро" (кроме Верона) исчерпали свои последние способности к  прак-
тическому действию в манифестации перед Сорбонной в честь Вильсона,  ко-
торого они на третий день от стыда выбросили в мусорный ящик. Теперь они
напрасно искали вокруг себя живые уроки и примеры деятельности, за кото-
рые можно было бы ухватиться. Единственный, к  кому  они  еще  сохранили
уважение, потому что честность его высказываний выдержала  суровую  про-
верку действием на войне и подкреплялась стоицизмом его жизни, был Алэн.
Он проповедовал опасное для недостаточно закаленных  натур  сократовское
учение о полном отделении свободы духа от долга  гражданского  повинове-
ния. Он учил - и подкреплял свое учение личным примером - идти, если на-
до, на смерть за государство, даже когда осуждаешь его. Но эта проповедь
осмысленного приложения энергии не  выходила  -  за  пределы  небольшого
кружка интеллигентов и подвергалась риску: слабые души, искавшие предло-
гов, чтобы уклониться от деятельности и сопряженных  с  ней  опасностей,
могли истолковать ее как платонический протест совести, на деле  готовой
идти на компромисс. Что это значит - повиноваться отказываясь"?  Повино-
ваться? Или отказываться? Действие несовместимо с  игрой  между  "да"  и
"нет". Действие топора разрубает Janus bifrons [92] надвое.  Чтобы  быть
понятым, учение Алэна требовало по меньшей мере  долгого  и  терпеливого
напряжения воли и неограниченного времени. Но именно этого больше  всего
и не хватало нашим мальчикам: времени и терпения. Мир, вышедший из чрева
войны, как Иона - из чрева китова, несся, несся с быстротой болида. Ско-
рей! Скорей! Алэн уже не поспевал за ним. Подобно всем лучшим из уцелев-
ших представителей довоенного поколения, он  привык  жить  и  мыслить  в
масштабе столетий. Из всей пятерки Адольф Шевалье был единственным,  чей
темперамент еще мог приспособиться к ритму этого дыхания,  медленного  и
глубокого, как дыхание крестьянина. Но, к несчастью, Шевалье был  сделан
из недостаточно крепкого морального теста, чтобы принять Алэна и не  ис-
казить его. С помощью софизмов он пытался найти у Алэна какоенибудь  оп-
равдание для своей философии, требовавшей спокойствия и комфорта.  Симон
Бушар со своей нерастраченной силой был ближе к Алэну как к  человеку  и
любил в нем человека больше, чем его идеи. Грубая,  прямолинейная  чест-
ность Алэна заставила Бушара очень скоро отойти от него и  броситься  на
поиски какого-нибудь другого учения, которое  дало  бы  ему  возможность
действовать. Действовать так, как он понимал, - кулаками. Его  влекла  к
себе революция. Но в эти первые, решающие шесть месяцев, которые  после-
довали за перемирием, здесь, на Западе, представление о  революции  было
еще неясным, бесформенным. Партии, лишенные организующего начала, топта-
лись на месте, как слепец, который тычет палкой в стенку. Еще ничего оп-
ределенного не было известно о России, блокированной войсками  Клемансо;
только через эти войска и благодаря их мятежу станет доходить  в  апреле
будущего года правда о  том,  что  государственным  деятелям,  ренегатам
французской революции, не  удалось  задушить  народисполин,  разбивающий
свои цепи.
   Из всех разочарований молодежи в эти первые  месяцы  Победы-Поражения
самым удручающим (этого не говорили вслух, -  слишком  тяжело  было  это
признать) было возвращение армии - их  старших  братьев.  От  их  опыта,
единственного опыта, который молодежь не брала под сомнение, ибо за него
было заплачено кровью, она ждала ответа на вопрос, как жить. Только в их
присутствии она держалась скромно и молчаливо. Она с тревогой ждала, что
скажут старшие. Но старшие не говорили ничего. Они тоже молчали. Они ук-
лонялись от ответов на вопросы. Они говорили только о  вновь  обретенной
жизни. Они торопились вернуться в сети повседневности, сплетенные из тех
самых цепей, из которых эти юноши так стремились вырваться.  Хуже  всего
было то, что через несколько дней или недель иные успевали вновь  прино-
ровиться к условностям лживого и трусливого тыла и,  чтобы  лучше  вклю-
читься в его жизнь, начинали хвастать и врать. И разве только  случайный
взгляд, которым на лету обменивались два фронтовых товарища, мог  выдать
их тайное взаимопонимание. Но младшим братьям, которые оставались дома и
теперь ждали, молили, чтобы им кто-нибудь сказал таинственное слово, они
не говорили ничего. (Увы! Может быть, им и нечего было сказать! Они  ра-
зучились говорить. К чему слова?) Это была великая Измена. Казалось, они
мстили за предательство своих отцов и братьев, которые сами оставались в
тылу, а их посылали умирать во имя лжи.
   Пятерка, или вернее семерка (если включить в круг их вращения, как  и
в нашей солнечной системе, две планеты женские), проделала уже  не  один
опыт, но от этих опытов у них оставалась в душе горечь.  Как-то  вечером
они привели одного из старших к Рюш. Это был друг  убитого  под  Эпаржем
брата Бушара. Он был гордостью лицея и окончил его,  увенчанный  шумными
(и обманчивыми) надеждами, обычно возникающими в кругу учителей и  това-
рищей как следствие успехов в занятиях. Но тут  его  захватила  война  и
продержала от первого дня до последнего, если не считать  трех  периодов
вынужденного отдыха и ремонта в госпиталях после ранений.  Гектор  Лассю
получил все геройские нашивки, так что можно было рассчитывать, что  для
младших он окажется мужественным и верным  советчиком.  Бушар  показывал
своей компании его письма к брату и ответы брата за первые два года вой-
ны, и в этих письмах друзья громко заявляли о  своем  твердом  намерении
навести порядок в доме, когда они вернутся.  Потом  один  замолчал:  его
убили. А тот, который остался в живых, больше не говорил.  Он  не  очень
изменился физически, хотя возмужал, повзрослел, кожа у него стала  крас-
ная, как обожженная глина; пожалуй, он даже  выглядел  окрепшим  (он  не
выставлял напоказ свои горести, трещины в организме,  который  расшатали
тревоги и ужасы землетрясения). Он был прост и сердечен,  он  умел  сме-
яться. Его манеры казались немного резкими в первые дни, пока он еще  не
освоился в мире живых людей, но они быстро вошли в норму.  Гектор  Лассю
не проявлял той циничной грубости лесных жителей, которую многие привез-
ли с фронта и в которую зачастую рядились его юные товарищи; он  смотрел
с ласковой иронией, как они разыгрывают свои роли. Мягкая, усталая улыб-
ка светилась в глубине его глаз. Ничего не упуская, они дремали и грези-
ли. Они наверстывали украденные у них часы сна,  дни  и  ночи  чистой  и
простой жизни - жизни без мысли, без цели, не имеющей прошлого, не знаю-
щей будущего, до краев заполненной настоящем, - рекой  без  берегов.  На
протяжении стольких  лет  постоянное  соседство  смерти  с  ее  гнусными
объятиями лишало их тени плакучих "в, свежести вод, всей огромности жиз-
ни, которая течет, постоянно изменяясь и оставаясь все  той  же,  тишины
миров, которые уходят, уходят, уходят и вечно возвращаются. Ни  один  из
этих мальчиков, вертевшихся и рисовавших