рестанно сталкивался с ним на путях своей мысли. Он не знал его в  лицо.
При встречах с Аннетой он не успел разглядеть его и не  знал,  насколько
точен схваченный на лету образ. Однажды в автобусе ему померещилось, что
мальчик, сидевший через несколько рядов от него, - тот  самый,  которого
он встречал с Аннетой; глаза мальчика, скользнувшие по его лицу, устави-
лись на красивую соседку, а Бриссо наблюдал за ним с нежностью во взгля-
де; да, это, должно быть, его сын... Но мог ли он быть в этом уверен?
   Как ему нужен был этот сын! Ради себя и своего  дома,  ради  утоления
своей потребности в любви, ради счастья, такого естественного и законно-
го, передать родному по крови свое имя,  завоеванную  славу,  достояние,
призвание! Ради права ответить на вопрос: "Зачем? - зловещий вопрос  Ха-
рона, который отказывается переправлять на другой берег человека без сы-
на, род без будущего, того, кто умрет и никогда не возродится...
   Но все эти горести люди обычно хранят в себе, и никто не узнал  бы  о
них, если бы в 1915 году Бриссо случайно не встретился с Сильвией на ве-
селой вечеринке, в обществе очень милых особ - благопристойных, но  пад-
ких на развлечения дам, из которых ни одна не являлась профессионалкой в
этой игре (было это в ту  довольно  короткую,  но  бурную  полосу  жизни
Сильвии, когда она "веселилась"). Со спутником Сильвии Бриссо  был  зна-
ком. За ужином мужчины обменялись дамами. Бриссо не узнал бы Сильвии, но
та взяла на себя труд освежить его воспоминания. Эта встреча  неожиданно
для него самого взбудоражила его, хотя в былые времена  он  не  особенно
дорожил бы знакомством со свояченицей-портнихой: оно было ему совсем  не
на руку. Сильвии это было понятно, но приключение забавляло ее. Собесед-
ник Сильвии находился в таком состоянии, когда человек не вполне владеет
собой и выбалтывает то, о чем следовало бы умолчать. Сильвия его  расше-
велила. Бриссо расчувствовался. Он с жадным любопытством расспрашивал ее
об Аннете, о Марке. Не утаив своей обиды на Аннету, до того жгучей,  что
поддакивавшая ему Сильвия без труда уловила в его словах досаду и  сожа-
ление, он проявил живой интерес к ребенку. Он  осведомился  о  его  здо-
ровье, учении, успехах и средствах к  существованию.  Сильвия  гордилась
своим племянником и не пожалела красок на его портрет. Это  еще  сильнее
разбередило в Бриссо отцовскую жилку. Он по секрету сообщил Сильвии, что
был бы рад повидать сына, иметь его возле себя, привязать к себе, и  вы-
разил желание обеспечить его будущность.
   На следующий день Сильвия все это пересказала сестре. Аннета  поблед-
нела. Она велела Сильвии ничего не говорить Марку. У Сильвии не было  ни
малейшего желания посвящать его в эту  тайну;  она  ревновала  Марка  не
меньше, чем сестра, и боялась потерять его.
   Она не обманывала себя:
   - Как же, стану я ему говорить! - сказала она. - Чтобы  он  нас  бро-
сил!..
   Аннета рассердилась.  Она  не  допускала  мысли,  что  "околпачивает"
мальчика. (Сильвия, посмеиваясь и без околичностей, употребила это  сло-
во: "Что же тут такого? Каждый за себя!.. ") Аннета  старалась  удержать
сына только для того, чтобы его спасти. Она хотела оберечь сына от  все-
го, что могло в нем подточить идеал, к которому она стремилась, воспиты-
вая его... Но она прекрасно понимала, что защищает  и  себя!  Пятнадцать
лет пестовать его ценою тяжелой борьбы и страданий,  более  драгоценных,
чем радости, сделать из него человека - и увидеть, что его отнял другой,
тот, кто не нес забот и пожинает лишь плоды, тот, кто никогда не думал о
своем долге, а теперь предъявит свои права, права крови... Враг!  Никог-
да!
   - Я несправедлива?.. Пусть! Несправедлива, несправедлива... Да, может
быть!.. Это ради моего сына, для его же блага!..
   Его благо - вот о нем-то юный Марк и взялся судить сам, и только сам!
Он не прощал другим, что они навязали ему готовое решение.
   В сердце у него все еще горела обида на мать, когда он холодно  расс-
тался с ней ради странной затеи - пуститься на поиски отца. Он волновал-
ся сильнее, чем это могло показаться с первого взгляда.  Что  ждет  его?
Чем кончится для него этот день? Марк был далеко не спокоен. По мере то-
го как он удалялся от дома, им овладевал соблазн повернуть обратно.  Те-
перь его замысел казался ему дерзким. Но он говорил себе:
   "Пойду! И если нужно, буду дерзок до бесстыдства!..
   К черту стыд!.. Я хочу увидеть его. И увижу".
   Он был уже недалеко от указанного в адресе места,  как  вдруг  взгляд
его упал на афишу... На ней - имя, его имя, имя того, кого он искал! Это
было объявление о митинге: выступит с речью Рожэ Бриссо.
   Марк отправился по указанному в афише адресу.
   Это был зал манежа. До начала оставалось несколько часов. Чем возвра-
щаться домой, он предпочел посидеть на скамье,  на  улице;  повернувшись
спиной к прохожим, он углубился в размышления. Как он подойдет  к  тому,
голос которого сейчас услышит? В какой момент? О чем  он  заговорит?  Не
нужно никаких предисловий. Он прямо заявит:
   "Я - ваш сын".
   Когда он выговаривал эти слова, язык прилипал у  него  к  гортани  от
ужаса. И - кто бы поверил? - несмотря на волнение, он вспомнил господина
де Пурсоньяка, этого галла в миниатюре! И рассмеялся. Хитрость подавлен-
ного инстинкта, который ищет разряда... Теперь его назойливо преследова-
ла, сплетаясь с взволнованными чувствами,  мысль  о  комической  стороне
происходящего. Он отправился, насвистывая, выпить чашку черного кофе. Но
с угла террасы, где он расположился, не терял из виду  дверь  манежа.  И
как только она открылась, вошел чуть ли не первый.
   Он прошел в первый ряд, поближе к эстраде. Но эти места были заброни-
рованы. Его выставляли раз, другой, третий - он уходил  и  ушел  бы  еще
столько раз. сколько понадобилось бы, но упорно возвращался, пока, нако-
нец, не утвердился на облюбованном месте. Чтобы лучше видеть, он  стоял,
прислонившись к литой колонне, у самой трибуны, когда  появился  Бриссо.
Марк, гордившийся своей бесчувственностью, был так взволнован, что заме-
тил Бриссо лишь тогда, когда тот уже поднялся на трибуну. Он ощутил тол-
чок, как бывает, когда вдруг совершается долгожданное событие: оно  сов-
сем не такое, каким мы воображали его, оно нисколько не похоже  на  нашу
мечту, но его реальность делает его таким отчетливым, что все воображае-
мое рушится, лопнув, как мыльный пузырь. Уже не  приходится  раскидывать
умом: "Таков ли он?.. Или, может быть, не таков?.."  Он  существует,  он
перед тобой, он облечен в кровь и плоть, как и ты, и изменить его уже не
в твоей власти, таким он и останется на веки вечные...
   "Он!.. Этот человек!.. Мой отец!.."
   Какой удар!.. Сначала внутренний голос  говорит  тебе:  "Нет!"  Бунт.
Нужно время, чтобы привыкнуть... И вдруг решение принято. Что  тут  спо-
рить! Факт есть факт. Я принимаю его. Ессе Ноте!.. [79]
   "И этот человек - я... Я?.."
   Марк с жадным любопытством впился в  это  лицо,  рассматривал  каждую
черту в отдельности, старался найти в нем себя...
   Этот высокий толстяк с широким бритым лицом,  красивым  лбом,  прямым
носом - крупным, с алчными ноздрями, готовыми вдыхать и аромат роз и за-
пах навоза, с мясистыми щеками и подбородком, представительный -  голова
откинута, а жирная грудь выпячена, - помесь актера, офицера,  священника
и фермерадворянина...
   Он пожимает руки направо и налево, посылает приветствия в зал  знако-
мым, попадающим в поле его зрения, когда он обозревает публику, и  в  то
же время слушает, по-видимому, тех, кто стоит близко к  нему,  расточает
улыбки, смеется, отвечает весело, наугад, не задумываясь, то добродушно,
то льстиво, то развязно, каждому в отдельности  и  всем  вместе...  Гул,
стоящий в зале, - точно вопит орава взрослых детей, - мешает  расслышать
его слова... Рокот, напоминающий гудение колокола... Бриссо  -  в  своей
стихии...
   "Я! Я!.. Вот это! Эта гора мяса! Этот смех, эти рукопожатия!.."
   Маленький, худощавый Марк, бледный и гордый, как аркольский  барабан-
щик, сурово взирает на этого дородного, поражающего избытком сил челове-
ка. Однако он красив! От него исходит обаяние,  которому  Марк  невольно
поддается. Но он настороже - принюхивается. Не может  определить  запах.
Ждет, чтобы тот заговорил.
   Бриссо начинает говорить... И Марк сдается в плен.
   Как всякий умелый оратор, Бриссо далеко не сразу показывает всю  силу
своего искусства. Он настраивает инструмент. И говорит спокойно, просто,
sotto voce [80]. Он знает, что для подлинного виртуоза одно  из  средств
успокоить бурлящий зал, - это играть piano. Иногда артист сразу выступа-
ет во всем блеске своего мастерства и начинает с мощных аккордов, но по-
дыматься ему уже некуда, и внимание  публики  рассеивается:  непрерывный
блеск утомляет, ее. Бриссо подходит к вам, как славный малый,  душа  на-
распашку, вроде вас, вроде меня, как ваш старый знакомый: вы протягивае-
те ему руку, и когда он вами завладел, вот тогда... тогда вы увидите!..
   Марк ничего не видел. Он упивался. Сначала он не  разбирал  слов.  Он
слушал голос. Это был теплый, задушевный голос, вызывавший представление
о благоухающей земле Франции, о запахах родных полей. Марк узнал  раска-
тистое бургундское "р", которое мать так настойчиво старалась искоренить
у него. Это была тайная нить, протянувшаяся между ними. Печать рода, за-
ложенная в строении тела, самая неизгладимая: язык. Простонародные инто-
нации, мужественные и нежные, обнимали его, как отец  обнимает  ребенка,
посадив себе на колени. Он был проникнут искренней  благодарностью.  Ему
было хорошо. Он был счастлив. От удовольствия он улыбался тому, кто  го-
ворил...
   И Бриссо приметил юношу, который пожирал его глазами.
   У него была привычка во время речи отыскивать в зале одного или  двух
слушателей, которые служили для него зеркалом его красноречия - В них он
слушал себя. Он оценивал действие своих слов, их  резонанс.  Быстро,  на
лету схватывая эти указания, он строил в соответствии с ними свою  речь,
которую обыкновенно импровизировал по заранее  составленному  плану,  за
исключением нескольких больших кусков, своего рода каденции,  напоминаю-
щих рокот оркестра в  концертах...  Взволнованное  лицо  маленького  ар-
кольского барабанщика, не сводившего с него блестящих,  смеющихся  глаз,
было великолепным зеркалом.
   Видя себя в этом зеркале, Бриссо загорелся...
   А зеркало вдруг потускнело...
   Марк стал вслушиваться в слова.
   Бриссо сам же и развеял колдовские чары. Следя за полетом его красно-
речия, юноша увидел своим зорким глазом, что крылья у  оратора  пристав-
ные. Восторг публики, которая слушала его, затаив дыхание, заставил Мар-
ка встряхнуться и побороть волнение. Он по  природе  своей  склонен  был
обороняться от заразительных настроений толпы. Ему  стало  досадно,  что
он, как эта толпа, позволил себе увлечься прекрасным  голосом,  он  весь
сжался и с этой минуты стал подвергать строгой проверке все, что излета-
ло из уст оратора, и все движения своего сердца.
   Завоевав аудиторию, Бриссо начал трубить о  "бессмертных  принципах".
Он воспевал героическую миссию Франции. Это была вечная наковальня,  где
выплавлялись миры, жертвенный алтарь, святое причастие народов.  Катала-
унские поля, Пуатье, Марна и Верден, Петен, Байар, Манжен, Карл Мартелл,
Жоффр и Орлеанская дева... Она, неутомимая, отдает свою жизнь ради  спа-
сения человечества. Принесенная в жертву двадцать раз, она двадцать  раз
возрождается. Одна во всем мире, она защищает мир, защищая себя...
   Бриссо говорил о союзниках Франции, опоясавших се золотым и  железным
кольцом. Их любовь окружает Францию, как паладины окружали Карла Велико-
го. Бриссо объездил союзные страны. Он мог говорить всем о высоком  бес-
корыстии братской республики со звездным флагом: ничего  не  требуя  для
себя, она спешит на помощь, чтобы уплатить долг Лафайету и отомстить  за
поруганное Право... Великодушная Англия... Неподкупная  Италия...  Неви-
данное со времен крестовых походов зрелище!.. Но если в эпоху  крестовых
походов борьба шла за гробницу Христа, величайший крестовый поход,  про-
исходящий в наши дни, рождает образ нового Христа, ломающего  надгробную
плиту, которая придавила порабощенное человечество... И  прочее  и  тому
подобное...
   "Ужасающая мерзость, в которой повинна и за  которую  ответит  только
чудовищная империя бошей будет стерта с лица земли вместе с ней.  Только
от нее, на этого вертепа, исходят все политические и социальные преступ-
ления: от ее гнусных деспотов и безнравственной массы,  от  ее  юнкеров,
лжесоциалистов, рабовладельцев, Пикрохолов,  Круппа,  Гегеля,  Бисмарка,
Трейчке, Вильгельма Второго. Свирепость дикого зверя, бред  Сарданапала,
Ницше, который считает себя богом и лает, ползая на четвереньках.  Вопли
народов и дым пожарищ. Невинная Бельгия и святая Польша.  Реймс,  Лувен.
черные коршуны, летающие над беззащитными городами и  безнаказанно  ист-
ребляющие женщин и детей... Но белые птицы Франции бросаются  на  хищни-
ков, разгоняют их стаи летят через Рейн, обрушивая кару на виновную  на-
цию... Грядет освобождение. Народы Европы, Азии, Африки, сбросив  оковы,
под благодетельным руководством свободной  Франции  и  свободной  Англии
припадут к роднику свободы. Рухнет последняя империя на континенте. Рес-
публика взмахивает крылами. Ангел Рюда, Гений, парящий над  Триумфальной
аркой на площади Звезды... Сыны отечества, вперед!..
   Я только что с фронта. Какое чудо! Эти дети смеются. Умирающие смеют-
ся. Они говорят: "День мой был недолог, но  богат!  Он  не  потерян  да-
ром..." Им предлагают эвакуироваться в тыл. Они протестуют: "Нет! Привя-
жите меня к колючей проволоке! Я буду живой преградой..."
   Марк краснел от стыда, его взгляд стал  холодным...  Он  "понял"  их,
этих быков!.. Пустые слова, избитые приемы,  гнусная  ложь!..  Он  прис-
тально, с холодным презрением смотрел на оратора, а тот,  обливаясь  по-
том, все извергал потоки красноречия. И Бриссо бессознательно почувство-
вал, что в душе этого слушателя происходит драма. Он  снова  расставляет
сети и пытается поймать ускользнувшую дичь. Его смущает этот взгляд, ко-
торый судит его, он уже не смеет смотреть в эти глаза. Но продолжает во-
пить:
   - Франция... Единодушная Франция...
   И, не поддаваясь смущению, со всем искусством опытного  мастера  раз-
вертывает свои арпеджио. Но он озабочен, в какой-то клетке его мозга от-
печатлелся образ юноши; этот знакомый образ; он силится  вспомнить,  где
видел его, но, увлеченный течением стройного периода, не  может  остано-
виться, чтобы идти по следам воспоминания.
   Под конец - мощный аккорд, стократно повторенный рукоплещущим  залом.
Все стоят, кричат, вызывают оратора, бросаются к эстраде,  чтобы  пожать
руку великому гражданину. Все  раскраснелись  от  возбуждения,  говорят,
смеются, а кое-кто и прослезился. Бриссо, счастливый, размякший, косится
в сторону упрямого слушателя:
   "Признал ли он себя побежденным?.."
   Но Марка уж нет. Он исчез.
   Он не в силах был вытерпеть до конца смрад этого красноречия. Он вне-
запно уходит. Но не успевает выйти за порог, как разражается буря  апло-
дисментов. Он оборачивается, презрительно ощерив рот. Смотрит на  обезу-
мевший от восторга зал, на триумфатора. Выходит на улицу и в порыве отв-
ращения плюет. Он размышляет вслух. - Он дает зарок:
   - Клянусь, гнусная толпа, что никогда не заслужу твоих аплодисментов!
   В эту минуту Бриссо, который громко смеется в зале и болтает со свои-
ми поклонниками, выхватывает, наконец. В цепи своих воспоминаний  звено,
связанное с преследующим его образом. Он узнает юношу, с которым  встре-
тился в автобусе.
   Марк шел большими шагами. Он бежал. Он бежал от того места,  где  его
постигло такое разочарование. Но разочарование бежало за ним по пятам...
Боже мой! Как изменился мир с утра, когда он проделывал этот самый путь!
Он не позволял себе надеяться, но какая  светлая  надежда  окрыляла  его
тогда! Какая радость, какое трепетное ожидание человека,  с  которым  он
встретится! Он нес этому человеку такую потребность любить, восхищаться!
При первых звуках его голоса он готов был подбежать к нему,  расцеловать
его... Расцеловать?.. Фу, какая гадость!.. Он отер губы, как  будто  они
коснулись Бриссо!
   "Омерзительный говорун, фарисей, ханжа!.. Враль, враль, враль!  Дура-
чит Францию и самого себя... Франция-это ее дело, раз она любит  вранье,
раз она хочет быть одураченной!.. Но себя!.. Тут уж прощенья нет!  Можно
ли опуститься ниже?.. Как он мне противен, как противен я  самому  себе!
Ведь я - его отпрыск, сын этой лжи, эта ложь во мне!.."
   Он бежал, как сумасшедший. Он подошел к Сене.
   (Уклонился над парапетом набережной. Ему хотелось отмывать,  отмывать
свое тело-до крови, - лишь бы отскрести эту вонючую  грязь.  Он  не  мог
рассуждать, он был безжалостен, как только может быть безжалостен в  по-
рыве страсти семнадцатилетний юноша. Ни на одно мгновение не пришло  ему
в голову, что этот человек может быть добр, может  быть  слаб,  как  все
обыкновенные люди, что, узнай он своего сына, он бы души в нем не  чаял.
Ведь, подобно всем обыкновенным людям, он - хранит под  грудой  пороков,
лжи, грязи священный тайник, где живут чистые чувства, нетронутая  прав-
да. Марк не думал о том, что это поколение старых  буквоедов,  фразеров,
пустозвонов на античный манер (подделка  под  античность,  галло-римский
хлам!) с детства привыкло к суесловию, что оно стало жертвой  этой  при-
вычки, как становятся ею комедианты... Commediante... tragediante... Оно
уже не в состоянии, даже если бы захотело,  вернуться  к  правде  жизни,
отыскать эту правду под придушившей ее глыбой слов.
   Но этого-то Марк и не мог простить! Юноша, в котором  кипит  здоровая
кровь, выходя на дорогу жизни, предпочитает даже  преступление  отврати-
тельному бессилию и его спутнику-болтовне! Если преступление убивает, то
бессилие мертворожденно...
   "Здоровая кровь..." А ведь в нем, Марке, кровь этого лжеца.
   "Нет!.."
   Он все это знает, чувствует, он узнает в себе эти уловки, он  спохва-
тывается, что воспроизводит жесты, интонации, которые подметил  у  отца,
он вспоминает, что щеголял ими прежде, чем узнал о существовании подлин-
ника, который он копирует... Как бы решительно ни вытравлял он  из  себя
наследие этого человека, он все же несет его в себе...
   "Нет! Нет!.. Мы ничем не связаны! Я ничего не возьму от  него!  Если,
помимо моей воли, я окажусь его копией, если он повторится во мне,  если
я буду продолжать его, - я убью себя!"
   Он блуждал несколько часов, усталый, голодный. Наступил вечер.  Он  и
не думал возвращаться домой. Как показаться матери? Поведать ей о  своем
разочаровании?..
   Прошел тяжелораненый, с изуродованным лицомс пустой глазницей  и  за-
павшей щекой, как будто опаленный расплавленным металлом. Простая женщи-
на, седоволосая, вела его за руку, не сводя с него  любящих  и  скорбных
глаз; он прижимался к ней...
   И в лихорадочно кружившихся мыслях Марка возникла она  -  Мать...  Ее
гордый образ, ее молчание, ее жизнь,  богатая  испытаниями  и  ничем  не
опошленными страстями, ее нетронутая, не изъеденная ложью душа, ее  отв-
ращение к словам, глубина ее одиночества на жизненном пути, который  она
прошла без спутника, и эта неподкупная воля, против которой он  взбунто-
вался, которую он проклинал и которую теперь благословляет, ее несгибае-
мый закон правды... Как она вырастала рядом с человеком, которого он се-
годня узнал и отринул, человеком толпы!.. И теперь ему стала  понятна  и
дорога ревнивая страстность, которую она проявила, оспаривая его у отца,
ее несправедливость.
   "Несправедлива! Несправедлива!" "Целую руку твою..."  Будь  благосло-
венна!"
   И вдруг его хлестнуло по лицу воспоминание о том, как он был жесток с
ней вчера вечером, сегодня утром... И он бросился домой. К ней. Он  зас-
тавил ее страдать