а  суде  свиде-
тельские показания. Для Марка это был тяжкий  долг.  Выступать  публично
было для него невыносимо. Он знал, что всегда в таких случаях проигрыва-
ет: его сковывали нелюдимость и гордость. И страшила мысль о том, что он
встретится со старым товарищем лицом к лицу в такой мрачной обстановке и
тот, быть может, станет оскорблять его и упрекать. Ему  хотелось  удрать
или по-детски зажмурить глаза и заткнуть уши, пока "все не  кончится..."
Но чем страшней ему было, тем он становился смелей; он злился  на  себя:
"Иди, трус!.." И он пошел.
   Все вокруг него было словно подернуто туманом, он ничего не видел, не
помнил, как вошел в шумный Дворец правосудия, как попал в  свидетельскую
комнату. А Жан-Казимир чувствовал себя совершенно свободно, ведя  его  и
на ходу обмениваясь то с тем, то с другим приветствием или шуткой. Одна-
ко встречи с Бушаром он ждал почти с таким же волнением,  как  Марк.  Их
вызвали довольно скоро. Свидетелей со стороны защиты было немного. Когда
Марка ввели в улей смерти, он стиснул зубы и напряг мускулы ног, -  ноги
у него были точно набиты опилками. "Не смотреть! - твердил он себе. -  В
особенности на него! Не видеть его!.." И он сразу увидел именно  его.  И
едва увидел - конец!
   Он уже не мог отвести глаза. Раздраженный голос председателя напомнил
ему, что к нему обращаются. Марк вошел в роль свидетеля, однако его смя-
тение было так велико, что он не мог вспомнить свое имя. Сзади послышал-
ся смех. Председатель призвал смеявшихся " порядку. Он хотел приободрить
Марка. И мало-помалу Марк овладел собой; ему сделалось стыдно при мысАИ,
что его заподозрили в трусости. А ведь у него перехватило дыхание  из-за
рожи, которая на него уставилась, из-за этого знакомого лица, но оно  до
того изменялось под ударами судьбы (включая побои,  нанесенные  в  поли-
ции), что Марк усомнился бы, если бы не встретился  со  свирепым  глазом
носорога. (Жан-Казимир верно подметил сходство! Но у носорога был только
один глаз - он окривел). Их взгляды встретились, Марк заметил, что Бушар
резким движением пытается встать, но его сейчас же опять усадили жандар-
мы, и Марк  уловил  поток  ярости,  первую  струю,  которая  ударила  из
единственного глаза. Марк опустил глаза.
   Он был потрясен. Ему казалось, что виноват он и сейчас  голос  Бушара
раздавит его. Он не видел второй струи. Бешеный взгляд внезапно смягчил-
ся, и в глазу Симона уже ничего не осталось, кроме сердечного и грубова-
того презрения. Но Марк каждую минуту  ждал,  что  его  показание  будет
прервано какой-нибудь выходкой. И ему потребовалось время,  чтобы  осво-
иться. Он по-детски путался, но мало-помалу боязнь у него  прошла.  Зато
теперь его задевали приглушенные смешки, какими  публика  встречала  его
беспомощный лепет. А председатель скорей  поддерживал  слушателей  своей
иронией, чем осуждал. Наконец Марк встал на дыбы. И, как  это  бывает  с
людьми робкими, когда кровь ударяет им в голову, мгновенно стал изрыгать
огонь. Единым махом он перескочил через  все  барьеры  осторожности.  Он
произнес не только защитительную речь (которой от него не требовали), но
и вызывающее и резкое похвальное слово Симону. При первых попытках оста-
новить его он встопорщился, как молодой петух, и стал нападать на  соци-
альный строй. Сухим и хлестким вмешательством прокурор утер  ему  нос  и
осадил его. Петушок растерялся, его заставили взять свои слова  обратно.
Едва взлетев, он с подрезанными крыльями упал в лужу и стал барахтаться.
И скомканное свидетельское показание прошло  без  всякого  блеска.  Марк
уходил уничтоженный и снова бросил на Симона взгляд, полный стыда.  Глаз
Симона смотрел на него насмешливо и ласково; он как бы говорил:  "Бедный
мальчишка!.." Марк был смущен и взволнован; он смело кивнул Симону.  Си-
мон ответил покровительственным и фамильярным жестом - он поднял руку  и
послал Марку прощальный привет.
   Марк был до того расстроен, что потом даже  не  поинтересовался,  как
пошло дело дальше, какой прием Полифем оказал Жан-Казимиру. Старая нена-
висть оружия не сложила. Едва заметив тонкую Мордочку гермафродита,  Си-
мон рванулся вперед и залаял. Он оплевал бывшего друга,  бросал  в  него
грязью. Защитник изо всех сил пытался заткнуть ему глотку.  Председатель
громовым голосом предупреждал, что прикажет его вывести, если  он  будет
оскорблять свидетелей. А тот нагло отвечал, что воспрещает защищать его;
всех свидетелей он обзывал  "собаками,  которые  ползают  На  брюхе",  а
Жан-Казимира - сукой". Наконец удалось заставить его умолкнуть. Он  стал
слушать молча, но продолжал усмехаться. Жан-Казимир был бледен; он  дер-
жался надменно и давал показания четко, холодно, с расстановкой. Он  ра-
зыгрывал безразличную объективность, все заранее  рассчитанные  черточки
которой могли бы послужить на пользу обвиняемому; и вместе с тем он при-
нижал Симона, он изображал его  крестьянином,  который  сбился  с  пути,
рассматривал его как жертву благородной и глупой  демократической  иллю-
зии, которая отрывает огрубелого земледельца от пашни  и  взваливает  на
него в нашей школе непосильный и опасный  умственный  труд.  Жан-Казимир
сказал, что знаменитое выражение Барреса "люди без  корней"  устарело  и
должно быть заменено другим: "люди, выбитые из колеи", и что в беспоряд-
ке виновата система, а не орудия, которые она привела в негодность.  Та-
кая постановка вопроса льстила скрытому тщеславию буржуа, сидевших в за-
ле заседаний: им было приятно считать in petto [119], что быть носителя-
ми цивилизованного разума - их привилегия. Давая показания,  Жан-Казимир
время от времени обводил судебный зал холодными и умными глазами,  нето-
ропливо и равнодушно скользил взглядом по набухшему злобой лицу рычавше-
го Симона, точно по неодушевленному предмету, и, переходя к другим пред-
метам, разматывал клубок коротких и безупречно построенных фраз. Похвала
председателя и волна молчаливой, но явной всеобщей симпатии отметили ко-
нец его выступления.
   Тут произошла эффектная сцена. Попросил слова  отец  обвиняемого.  Он
был вызван в суд из Косе, но знавшие его не думали, что ради такого  де-
ла, не сулящего никакой прибыли, этот деревенщина оторвется от своих ка-
менистых полей. Он и решил вопрос о поездке в  самую  последнюю  минуту.
Естественно, все ждали, что он станет защищать сына. Но зал содрогнулся,
прежде чем старик успел произнести хотя бы одно слово. Оба - отец и  сын
- стояли друг против друга с перекошенными лицами, выкатив страшные гла-
за. По залу пронеслось дыхание ненависти. Среди гробового молчания  ста-
рик поднял руку, принес присягу и заговорил.
   Сын пошел в него: это был человек коренастый и грузный, точно  выруб-
ленный топором; плотное туловище сидело на коротких, как обрубки, конеч-
ностях - с каждой стороны приделано по руке - настоящие  клещи;  ног  не
видно - они словно привинчены к полу. Никто и не думал рассматривать его
лицо. Оно было такой же конечностью, как те четыре. Глыба кричала  (хри-
пота и сдерживаемое бешенство мешали ей говорить обычным голосом):
   - Господа судьи! Я не затем пришел, чтобы просить у  вас  пощады  для
этого человека. Я затем пришел, чтобы сказать вам: "Отомстите ему за ме-
ня!" С того самого дня, когда он вышел из чрева своей  покойной  матери,
которая из-за него погибла, он у меня как бельмо в глазу.  Я  ничего  не
видел от него, кроме неприятностей. Он гордец, он не желал работать  ру-
ками, он презирал труд крестьянина. Ему  больше  нравилось  валяться  на
скамейках и ничего не делать,  только  забивать  себе  мозги  проклятыми
книжками, в которых полно всякой гнили. Это они его  научили  оскорблять
все, достойное уважения. Я не понимаю, о чем вы думаете, господа парижа-
не, когда так вот отравляете наших парней. Моя бы власть, я бы  все  эти
книжонки в сортир спустил, а всю ихнюю писанину употребил на подтирку! Я
себя утешал, я все думал: когда-нибудь эта дрянь будет ему приносить до-
ход. Он похвалялся, что собирается стать каким-то там министром.  А  вот
чем он стал: висельником! Скажут: от одного до другого рукой  подать,  -
возможно! Но он застрял на полдороге. Держите его крепко! Нам он не  ну-
жен! Довольно он нам крови испортил! Нет  ни  одного  человека  в  нашей
семье, да и во всей деревне, у кого бы он не  пытался  выманить  деньги.
Чего только он, подлец, не вытворял, чтобы выудить денежки у добрых  лю-
дей! За одно это его надо было бы на каторгу. Только со мной у него  ни-
чего не вышло. Я его знаю. Меня не проведешь!
   Симон раскрыл свой огромный рот и гаркнул:
   - Нет, тебя провели!.. Старый рогоносец!..
   Зал затрясся от взрыва нервного смеха. Смех разрядил напряжение.  Ми-
шенью был старик. Мишень отметила "попадание". Напрасно старик  вопил  и
выходил из себя. Этим он только подтверждал, что удар был меткий.  Нача-
лась перебранка, и прежде чем  председателю  удалось  водворить  тишину,
приоткрылась деревенская трагикомедия - яростное  столкновение  вторично
женившегося старого Тезея с Ипполитом. Плут испачкал его гнездо, и - что
еще хуже - Федра, видимо, пустила его не только в отцовскую постель,  но
и в отцовский кошелек. Старик ни за что не хотел  это  признать.  Мысль,
что его обворовывали, приводила его в еще большее бешенство, чем  измена
жены. Но он неуклюже пытался все отрицать. А вор стоял на своем.
   С этой минуты всем стало ясно, что отец отдаст плоть от  плоти  своей
палачу. Все ждали...
   Долго ждать не пришлось. Когда слово опять было предоставлено  стари-
ку, он стал потрясать кулаками.
   - Не стану я отвечать на его мерзости. Довольно, надоело! Я знать  не
хочу этого мерзавца. Он всех нас ославил. Да простит меня бог за то, что
я его произвел на свет! Господа судьи! Теперь он принадлежит вам. Испол-
няйте свой долг! Я свой исполнил. Избавьте меня от него!
   Он в последний раз повернулся резким движением к сыну, пригнул голову
и злобно посмотрел на него. Затем плюнул себе под ноги и рысцой,  рогами
вперед, направился к выходу. Среди гула голосов слышно было, как  проку-
рор назвал его "римлянином", потом раздался рев  Симона:  Симон  давился
хохотом. Потом началась стычка между ним и  председателем.  Симон  хотел
излить злобу на отца. Симон говорил, что, когда он бедствовал, отец ско-
рее дал бы подохнуть ему, чем своей свинье. Этот сквалыга своим бездуши-
ем довел его до преступления. Чтобы  отомстить  отцу,  Симон  разоблачил
жульничества, на которые тот пускался, чтобы платить меньше  налогов,  и
без зазрения совести вписал одну игривую сцену, в духе старинных фаблио,
которую они разыграли вдвоем с мачехой. Публика слушала охотно. Но  вме-
шался суд: за отсутствием добродетели (здесь ее трудно было бы найти) он
прикрыл своим щитом свод законов. Бесноватый все не унимался: он  подни-
мал на смех председателя и избил бы своего адвоката, если бы ему не  ме-
шали ручные кандалы. Чтобы положить конец этой перепалке,  пришлось  вы-
вести его из зала суда.
   Речи прокурора и защитника уже не представляли  интереса.  К  моменту
оглашения приговора подсудимого снова ввели в зал. Никто не сомневался в
том, какой приговор будет вынесен. Единогласно: "Да, виновен", "по  чис-
той совести и убеждению". Без смягчающих  вину  обстоятельств.  Смертная
казнь.
   Симон был красен, но приговор выслушал равнодушно.  Он  уставил  свой
единственный сверкающий глаз на судей, свирепо  всех  оглядел,  а  затем
сказал:
   - Я только об одном жалею: жаль, что во Франции  нет  десятка  таких,
как я, чтобы выпустить вам всем кишки.
   Его поволокли из зала заседания, а он выл:
   - Убийцы!.. Берите мою голову! Жрите ее!
   Публика ревела вместе с ним. Она точно обезумела.
   Никогда еще не была она так захвачена зрелищем. Вот он: подлинный На-
родный театр, к которому так стремятся!  Тут  по  крайней  мере  убивают
взаправду! Псы не ошибались: они чуяли запах крови. Они лаяли. Иных  са-
мок чуть судорога не схватила. Рухнули классовые преграды. Все  братают-
ся. Марк был мертвеннобледен. Жан-Казимир увел его. Внезапно в него вце-
пилась Бэт. Она была неузнаваема, она была страшно возбуждена, смеялась,
плакала и извергала поток бессвязных слов. Жан-Казимир следил за ней, и,
когда ей сделалось дурно, подхватил ее. Он усадил ее  на  лестнице.  Она
снова обрела то немногое, что заменяло ей сознание. Но ее  затошнило.  С
Марком происходило почти то же самое. Наконец им удалось свести ее с ле-
стницы. Но внизу в углу у нее началась рвота. ЖанКазимир бережно поддер-
живал ей голову. Он хотел ее проводить, но не мог  оставить  ни  ее,  ни
Марка. Он усадил их обоих в такси и дал шоферу адрес Бэт. Но она с  нео-
жиданной резкостью запротестовала: она настаивала, чтобы  ее  отвезли  к
Рюш. Дорогой ее опять стало рвать. Жан-Казимир помог ей подняться к Рюш.
Потом спустился и отвез Марка к себе в гостиницу. Марк был до того  раз-
бит, что не сопротивлялся; он не мог разжать зубы; у него замирало серд-
це. Он сам не знал, как очутился в комнате Жан-Казимира, на шезлонге.
   - Вытянись! Полежи! - предложил ему Жан-Казнмир.
   Марку сделалось стыдно. Он сказал с напускной суровостью:
   - Здорово сыграли! Было  на  что  посмотреть!  Но  Жан-Казимира  этим
нельзя было обмануть. Он был слишком чуток, чтобы продолжать разговор на
эту тему. Посмотрев, как закипает кофе, он  обратил  внимание  Марка  на
изящный дорожный кофейник. И когда они вдыхали аромат,  подымавшийся  от
чашек, Жан-Казимир спросил с улыбкой арлекина:
   - Ты хорошо разглядел Бэт?
   - Бедная девчонка! Что-то она неважно выглядит. Похудела!
   - Только не живот! Марк ахнул... Он лишь теперь понял... Больше они в
тот день о Симоне не говорили.
   Спустя два дня, вечером, к Марку пришел молодой человек. Его некраси-
вее, невзрачное, голодное лицо показалось Марку знакомым. Марк не  успел
припомнить, кто это, как посетитель назвал себя: адвокат Симона. Он  был
небольшой мастер говорить, и в словах его не чувствовалось ничего подку-
пающего. Но он был глубоко взволнован. Он сообщил, что  его  подзащитный
отказался подписать - прошение о помиловании и неизбежная развязка долж-
на вот-вот наступить. Ему предлагали высказать последнюю волю, но  тщет-
но; однако, когда он, адвокат, уходил от Симона, тот окликнул его и ска-
зал, что ему хотелось бы повидать Марка.
   Марку этого нисколько не хотелось. Страх клубком подступил ему к гор-
лу. Сдавленным голосом Марк сказал:
   - Хорошо. Я пойду к нему, если это возможно.
   Он надеялся, что это будет невозможно.
   Адвокат сказал, что получил разрешение и  что,  если  Марк  согласен,
можно поехать в тюрьму сейчас же: внизу ждет такси. Откладывать на завт-
ра нельзя.
   Марк встал:
   - В таком случае едем! Адвокат видел, что Марк волнуется,  и  понимал
его.
   Путаясь в словах, адвокат уверял Марка, что Симон внушает ему состра-
дание. Он заранее знал, что дело будет проиграно. Впрочем, именно поэто-
му ему и подбросили такое дело, и он его принял: он понимал, как  трудно
приходится молодому крестьянскому парню, подавшему в развращенную атмос-
феру послевоенного Парижа, до какого отчаяния может его  довести  нужда,
невозможность утолить жажду наслаждений,  жестокое  равнодушие  близких.
Адвокат говорил с глубокой горечью, но то была горечь беспомощности.  Он
от рождения принадлежал к побежденным. Вверить ему свою судьбу было рис-
кованно: Марк, рассеянно слушавший, инстинктивно от него отодвинулся.
   В тюрьме было отдано соответствующее распоряжение. Их  пропустили;  у
дверей камеры адвокат пожал Марку руку и оставил его. Марк  вошел  туда,
как в могилу.
   Сверху, через матовое стекло в окне, забранном решеткой,  падал  без-
жизненный белый свет. Никаких теней. Тенью была жизнь.
   Покойник стоял в углу. Он направился к Марку.
   Тот застыл на пороге и, невольно попятившись, уперся в дверь. Она уже
захлопнулась. Симон увидел ужас на его лице и усмехнулся:
   - Боишься? Ничего, парень, успокойся! Не с тебя ведь шкуру будут сни-
мать... Ты - счастливчик, твоя шкура останется при тебе.
   Марк покраснел. Он сказал со стыдом и болью:
   - Симон! Ты думаешь, я дорожу своей шкурой? Господи,  да  сколько  же
она стоит?
   Добродушным тоном Симон ответил:
   - Дорого она не стоит, а все-таки береги ее! Она тебе подходит.
   Он стоял перед Марком, расставив ноги и болтая руками. Марк не  отва-
живался взглянуть на него, наконец поднял глаза и увидел остриженную под
машинку голову и огромное лицо, которое беззлобно "ему улыбалось.  Порыв
толкнул его к Симону. Его руки, до сих пор боязливо прятавшиеся за  спи-
ной, протянулись вперед, и Симон схватил их.
   - Гнусную работу я тебе задал!.. Что, малыш?.. Я знал! Я  это  нароч-
но... Я держал пари с самим собой, что ты не придешь. Я поставил об зак-
лад свою голову... А ты пришел. Я проиграл. Что ж, это тоже выигрыш...
   - Симон! - сказал Марк все еще дрожащим голосом. - Чем  я  могу  тебе
помочь?
   - Ничем. Тем, что ты пришел. Ты мне доказал, что в этом борделе,  ко-
торый называется жизнью и который я скоро покину, есть все-таки один ма-
ленький мальчик, который не совсем еще продался, который  не  отрекается
от себя, который не отрекается от меня... Можешь дрожать... Да, ты  дро-
жишь... как на суде... Ты держался не очень хорошо! Тебя напугали.  Тебе
стало страшно, и ты поспешил попросить прощения. Ты взял свои слова  об-
ратно... Не важно, все-таки ты сказал!.. Ты вышел  один  против  волков,
горностаев и свиней... А это не так уж плохо для маленького мальчика!  Я
был тебе благодарен. У тебя в требухе больше честности, чем у всего ста-
да.
   Марк был более унижен, чем польщен. Он отшатнулся, готовый встать  на
дыбы, и с горечью заметил:
   - Ты выдаешь мне патент на честность? Благодарю...
   - Ты, вероятно, считаешь, что я не имею права выдавать такие патенты?
Ошибаешься, дорогой мой! В честности я  толк  знаю!..  Когда  я  говорю:
"честный", я не имею в виду кастрированного барана.  Пусть  у  тебя  вся
шерсть в крови и гное, - все-таки ты честен, если не бежишь, если не го-
воришь, как трус: "Это не я", если плюешь им в рыло: "Я! Ме,  me!  adsum
qui feci", [120] если ты готов отвечать за то, что совершил...
   - А ты готов? - спросил Марк.
   - Я готов! И если бы можно было все начать сначала, я сделал бы то же
самое... Только лучше!
   Марку не хотелось спорить.
   - Зачем? - пробормотал он.
   - А жить зачем? Жить - значит либо убивать, либо быть убитым.
   - Нет! - закричал Марк и по-детски вскинул руки, как бы защищаясь.
   Симон посмотрел на него с улыбкой жалости.
   - Эх, ты, молочный теленок! Тебе бы все матку сосать!..  Полно!  Ведь
уж на лбу рожки прорезаются!
   - На арене бык всегда обречен...
   - Что из того? Постарайся, чтобы по крайней мере зрелище было  краси-
во! И выпусти кишки матадору!.. Я, как идиот, запутался рогами в лошади-
ных внутренностях... Ты это сделаешь лучше, чем я.
   - Ты затем и вызвал меня, чтобы сказать мне это?
   - А что ж тут такого? - сказал циклоп, выпрямившись во весь  рост.  -
Это мое завещание обществу!
   - Ты ему завещаешь чудовище?
   Единственный глаз загорелся веселым огоньком и смягчился. Симон стис-
нул тяжелыми руками худые руки своего молодого друга.
   - Бедное маленькое чудовище! Оно боится своей тени...  Ну  ничего,  я
тебя знаю, ты будешь бороться... Хочешь - не хочешь! Кто быком  родился,
быком умрет. У того не вырежут... Но это твое дело! Мне этим  заниматься
нечего... Я тебя вот для чего вызвал, мой  мальчик  (в  такую  минуту  я
лгать не стану): можно иметь дубленую шкуру и сердце  потверже  кулаков,
можно ненавидеть людей и жалеть, что не удалось взорвать всю лавочку,  а
все-таки, когда собираешься исчезнуть, минутами  чувствуешь  слабость  в
ногах, и язык, пересохший бычий язык, так и чешется от желания один раз,
еще один-единственный раз лизнуть шерсть другого бычка...
   Он взглянул на Марка, и Марку захотелось спрятаться.  Симон  чувство-
вал, как дрожат его руки. Он шепнул