залось, кто-то задул свет...
   Впрочем, кто знает?
   Аннета несправедлива. Она не видит оснований для надежды. А их  нема-
ло.
   Это племя славных людей, эти эгоисты, спокойно  жующие  свою  жвачку,
имеют право поспать. Они проделали долгий путь. За плечами у них Кресто-
вые походы и Столетняя война. Это не молодит их, но говорит  о  крепости
породы. Они так много видели, так много действовали, вынесли,  выстрада-
ли!.. И они смеются! Не чудо ли это? Кто смеется - тот живет и не  скло-
нен отрекаться от жизни...
   В мире, который недоволен существующим, это племя приемлет существую-
щее. Оно не знает ненависти и зависти к соседу: для него нет ничего луч-
ше собственного дома, ничего заманчивее, как оставаться у себя;  привык-
нув к удобной жизни за сорок пять лет мира и спокойствия, оно испытывает
отвращение к войне... Но если надо, оно без промедления и без ропота об-
лекается в военные доспехи... Как они послушны, эти забияки! Они  готовы
пожертвовать всем - без особого, правда, пыла, - потому что "так полага-
ется", "так повелось спокон веку"... В зависимости от точки  зрения  они
кажутся то нелепыми, то трогательными.  Это  добродушное  и  равнодушное
приятие действительности - черта, присущая мелким людям, но есть в ней и
некоторое величие.
   А дети - что мы о них знаем? То, что вырывается  наружу,  это  только
игра. Настоящая работа происходит внутри.  Учителям  и  родителям  видна
лишь молодая кора. О ребенке вам известно только то, что делает его  ре-
бенком. Вы не видите вечной Сущности, у которой нет возраста и огонь ко-
торой тлеет в сокровенных глубинах души, будь то душа взрослого или  ре-
бенка. Вы не можете знать, не вырвется ли оттуда этот огонь...  Побольше
веры!.. Побольше терпения!..
   Но у Аннеты их не было.
   Она напоминала сильного пловца, который хочет перебраться через  реку
и бросается вплавь против течения. Или перелетных птиц,  летящих  против
ветра.
   В Париже она чувствовала вокруг себя миазмы лихорадки и искала свеже-
го воздуха, а пока выставляла заслон: волю и  спокойствие...  Здесь  же,
натолкнувшись на стену равнодушия, она услышала зов страдания.
   Аннету снедает тревога. Она недовольна другими, но лишь  потому,  что
недовольна собой. Они именно то, чем должны быть, они в  ладу  со  своей
природой. А она? В ладу ли она со своей? Что она делает здесь?  Вот  уже
год, как она покорно отдается на волю судеб, куда-то влекущих ее  народ.
Сначала она находила в этом острое наслаждение; потом это стало  привыч-
кой. Теперь появилась усталость. Какая-то внутренняя сила в ней - прита-
ившаяся, далекая - возмущается. Аннета не совсем ясно понимает эту  силу
и бессознательно мучается своей виной перед ней.  И  это  неопределенное
чувство вины окрашивает все, что она видит, - маленький мирок,  замыкаю-
щим ее горизонт, человечество в миниатюре. На лицах детей она улавливает
печать пороков, которыми наделены взрослые. Видит их судьбу, их бесцвет-
ное будущее, задворки, куда загонит их жизнь. Видит  собственного  сына,
затерявшегося в толпе безвестных людей, в этом муравейнике, этом потоке,
который движется неизвестно  куда.  Видит  самое  себя,  бездетного  му-
равья-рабочего, уныло выполняющего свою механическую работу. Ей кажется,
что все эти дети - даже ее сын - родились от чудовищной и бездарной мат-
ки-Природы... Душа Аннеты иссушена, во рту у нее горечь.
   Все ускользает от нее. Не только сын, отсутствие  которого  причиняет
ей жестокую боль... Она сама от себя ускользает.
   И сын страдает от ее отсутствия... Но  он  никогда  не  признается  в
этом.
   Он расстался с ней, взбешенный тем, что она отреклась от него, броси-
ла его в тюрьму, сковала... Сковала?.. Но мы еще посмотрим!..
   Целый месяц он не писал ей. Она написала  ему  одно,  второе,  третье
письмо, сначала в матерински-нежном, но строгом тоне, намекая, что, если
он исправится, она его простит (простить! Простить его!.. Этого  он  ни-
когда не простит!), потом сердито  выговаривая  ему  за  продолжительное
молчание, наконец, в тревоге, измученная страхом... Он  стискивал  зубы.
Он собрался ответить ей только после того, как Сильвия,  которую  Аннета
просила написать, что случилось с мальчиком, явилась в приемную лицея  и
разбранила Марка. Но уж он постарался состряпать  произведение,  которое
могло бы служить образцом сухости. Ни намека на упрек или жалобу. Ни од-
ного горького слова. (Это значило бы хоть скольконибудь излить свою  ду-
шу!) Холодная вежливость. Словом, сочинение на заданную тему:  он  делал
вид, что лишь против воли принуждает себя с этих пор  писать  аккуратно,
два раза в месяц, повествуя только о внешней стороне жизни  и  вытравляя
из своих писем всякий личный оттенок, вкус, цвет. Напрасно Аннета повто-
ряла просьбу писать подробнее. Она отлично сознавала, что он хочет, что-
бы она почувствовала его враждебность. Она то пыталась смягчить его,  то
силилась выказать такую же неумолимую суровость. Но затем наступала  ми-
нута, когда заглушенная любовь бурно прорывалась  наружу.  Мальчик  ждал
этих мгновений и торжествовал. Аннета потом жалела о своей несдержаннос-
ти. Ведь после этого тон его писем становился еще более  безразличным  и
сухим. Теперь она  распечатывала  эти  письма  с  мучительным  чувством:
что-то она прочтет в них? И все же ее не  оставляла  надежда.  И  всегда
постигало разочарование. Она устала страдать и  ждать.  Когда  приходило
время писать сыну (сам он писал только в ответ на письма матери), Аннета
пропускала день, два, три... И вдруг - взрыв, один из тех взрывов, с ко-
торыми она не могла совладать: и упреки и слова любви!.. Потом она опять
молчала целый месяц. Раз его это не трогает!..
   А он чуть не заболел от этого месяца молчания. Напрасно он корчил  из
себя непреклонного мужчину и прикидывался, что ему нет дела до ее писем.
Как он их ждал! Теперь в нем говорили не только гордость, не только зло-
радство: "Она не может обойтись без меня!.."
   Теперь он уже не мог обходиться без этих излучений любви,  приносимых
ветром из далекого края. Пока они аккуратно приходили в положенные  дни,
он делал вид, что принимает их безучастно, как должное. Когда они  стали
запаздывать, Марк почувствовал, что ему не хватает их. Ему уже не терпе-
лось, он желал их... Когда же, наконец, приходило  долгожданное  письмо,
он наслаждался им... Марк, разумеется, не  признавался  себе  в  этом...
(Плут!..) Он старался объяснить это удовольствие гордостью, дерзко заяв-
лявшей:
   "И на этот раз моя взяла!.."
   Но когда Аннета совсем замолчала, Марк  волей-неволей  понял  обидную
истину: он нуждался в ней! Признаться себе в этом? Нет! Нет!.. "Я ничего
не знаю, и признаваться мне не в чем..."
   Ночами она ему снилась. В этих снах она  приходила  к  нему  вновь  и
вновь, - не с любовью, не с лаской, а высокомерная,  жесткая,  насмешли-
вая; она оскорбляла, она унижала его... Он просыпался, охваченный  нена-
вистью, в лихорадке злых желаний... Чего он хотел? Говорить ей  жестокие
вещи, схватить ее, причинить боль, отомстить... Но от  прикосновения  ее
руки он трепетал. Гнал от себя ее образ... Но  образ  возникал  снова...
Эти красивые, презрительно сжатые губы...  В  своих  воспоминаниях  Марк
старался оскорбить его. Он рисовал себе привольную жизнь,  которой  она,
быть может, живет, а ему запрещает... Он видел в этих сновидениях и дру-
гих женщин, которые нисколько не походили на нее ни лицом, ни  повадкой,
ни возрастом, - и, однако, он слепо отождествлял их с ней: это позволяло
ему утолять в черной бездне свои подавленные чувства  -  стоглавую  гид-
ру...
   Какие страшные месяцы! Снедаемый лихорадкой, связанный, в этом загоне
для скота!.. На цепи!
   Они на цепи - эти мысли и эти юные распаленные  тела!  Тюрьма-пансион
для них еще опаснее улицы. Скука развращает  ум.  Этих  зверьков  мучают
беспокойство, ожидание, похоть, страх, жестокость. Серная  туча,  тяжело
нависшая над осажденным Городом, сковывает их мысль, отравляет тела. Она
навалилась на дортуары, на обливающихся потом детей. Надзор здесь ослаб-
лен. Пример подал один из воспитателей. Он уходит каждую третью  ночь  с
ведома сторожа. В соседней комнате храпит старший надзиратель. До утрен-
ней зари на галере сняты цепи; только бы не было шума. Марк,  задыхаясь,
слушает и в порыве отвращения убегает. Выскакивает в окно, в сад пансио-
на-тюрьмы...
   Черная ночь. Четыре стены. В вышине мутное небо.
   Луч прожектора скользит, шарит во тьме... Из одной тюрьмы - в другую.
   Марк бежит к стене, которая тянется вдоль пустынной улицы.  Погружен-
ные во мрак дома. В этом буржуазном квартале, далеком от центра, от  шу-
ма, все спит. Часть жителей  покинула  Париж.  Марк  пригибается,  чтобы
прыгнуть... Слишком высоко! Как бы не сломать себе ноги.  Но  его  гонит
ярость... Бежать наперекор всему!.. И вот он уже сидит верхом на  гребне
стены! Повиснув на руках, он ищет ногами щель, чтобы можно было бы заце-
питься... Со стороны улицы слышатся  приближающиеся  шаги;  он  пытается
вновь подняться... Слишком поздно! Его увидели. Внизу, в темноте, разда-
ется голос:
   - Хочешь спрыгнуть? Марк спрашивает:
   - Кто вы? Но две поднятые руки схватили его за ногу, и голос произно-
сит:
   - Ну же! Я держу!..
   И вот Марк на улице, на тротуаре. Вокруг - унылые стены домов. А  над
ними - ночь... Третья тюрьма. Словно в кошмаре. Коробка  с  отделениями.
Входишь, выходишь, перебираешься из одного в другое, но все вместе  при-
давлено одной большой крышкой...
   Незнакомец стал рядом, он ощупывает Марка. Они  почти  одного  роста.
Чиркнула спичка, и на мгновение огонек осветил обоих. Это молодой  рабо-
чий, едва ли не старше Марка. Безбородое землистое лицо, тонко  очерчен-
ное, умное, из-под усталых  век  смотрят  подвижные  зрачки;  любопытный
взгляд скользит, шарит, но не останавливается; в уголках бескровных  губ
- что-то вроде улыбки... Снова упала между ними завеса тьмы. Но они  хо-
рошо рассмотрели друг друга. Незнакомец, взяв Марка под руку,  спрашива-
ет:
   - Ты куда? Марк говорит:
   - Не знаю.
   - Ну так идем вместе! Марк отвечает не сразу. Он инстинктивно  насто-
раживается. Ему известно, что джунгли полны опасностей. О незнакомце  он
ничего не знает, но чутьем угадывает, что он из джунглей. У Марка бьется
сердце. Однако любопытство берет верх над страхом. Кроме того, в нем го-
ворит если не храбрость, то удальство. (Храбрость приходит позже,  когда
человек уже взвесил свои силы или слабость, а Марк пока  еще  не  знает,
силен он или слаб). Опасность манит его... Он высвобождает локоть из ох-
вативших его пальцев и, взяв незнакомца обеими руками за руку, но  держа
ее на расстоянии, говорит:
   - Идем! Куда - он не спрашивает.
   Они пробегали всю ночь. Ощупывали друг друга умом, как раньше - рука-
ми. Неловко, угловато. Они побаиваются друг друга, но ни один из них  не
знает, что другой тоже боится... Это не физический страх. Он почти  рас-
сеялся у Марка от первого же прикосновения.  Он  возвращается  порывами,
когда они молча шагают плечо к плечу. Марк ощупывает в кармане  ножик  -
безвредное оружие, с которым он, однако, не умеет обращаться. Им хочется
поскорее завязать разговор. Когда они разговаривают, страх проходит.
   При свете дня они сблизились бы не скоро. А ночью, на этих  печальных
улицах, где фонари затемнены, как на катафалках, различия стираются: оба
они из одного стада. Их гонят те же стремления. Им угрожают те же  опас-
ности. Усталость ли их одолела, или,  может  быть,  захотелось  присмот-
реться друг к другу, прежде чем снова пуститься в путь, но они  усажива-
ются на скамье, на одной из темных площадей.
   Его зовут Казимир. Скрутив папиросу, он подает ее Марку. Марк не  лю-
бит курить, табак ему претит, но он закуривает... О стыд!  В  кармане  у
него пустота - ни табаку, ни денег. Что же делать?.. Он озабочен и плохо
слушает. Но все-таки слышит, и любопытство просыпается снова. Доверие за
доверие! Они рассказывают о себе друг другу...
   Он - электротехник. Работает на военном заводе.
   Маленький буржуа, у которого ничего нет, который ничего не  зарабаты-
вает и способен лишь тратить, ошарашен цифрой  его  дневного  заработка.
Казимир не очень козыряет своим превосходством;  он  уже  давно  осознал
его; он бы, пожалуй, не прочь променять его на эту неполноценность  бур-
жуа, - предмет его презрения и зависти с самого рождения. Но в этот  ве-
чер он не презирает и не завидует. Сильнее говорит в нем  влечение.  Это
лицо, только что промелькнувшее перед ним... Этот  неизведанный  челове-
ческий мир... И те же чувства волнуют Марка. Им хочется узнать друг дру-
га. Преграды снесены. Разве Марк не бежал от своего класса? (Да и к  ка-
кому он принадлежит классу, этот ребенок без отца?) Они равны.
   Но Казимир старше Марка. Не годами.  Каких-нибудь  два-три  месяца  -
пустяк, о котором не стоит говорить. Он старше жизненным опытом,  накоп-
ленным в перенаселенных парижских предместьях.
   Оробевший Марк слушает молча и жадно. И от этого молчания только  вы-
игрывает. Он словно бы знает нечто неведомое его спутнику. Заговорив на-
конец, Марк бросает несколько сжатых, отрывистых,  полных  иронии  фраз,
создающих у Казимира обманчивое впечатление.
   Но впечатление это удерживается ненадолго. Достаточно приглядеться  к
девичьему лицу Марка при свете лампы в кафе, куда  его  привел  Казимир!
Тут он сразу улавливает робость и наивность Марка своим беглым и острым,
как ус виноградной лозы, взглядом, который  подбирается  сбоку,  следит,
выпытывает, который раздражает Марка, и стесняя и притягивая  его...  Он
хочет бежать от этого взгляда или ответить ему вызовом, но колеблется, -
у него не выходит ни то, ни другое; он выдает себя; он выдан с головой.
   С этой ночи начались скитания Марка по джунглям вместе  с  Казимиром.
Если бы Аннета подозревала!.. Чего только не коснулись глаза, руки, тело
ее ребенка! Но судьба милостива к этим юным твердым душам, и  скрытое  в
их глубине ядро остается нетронутым. Спасает их то,  что,  казалось  бы,
должно действовать на них пагубно:  любопытство.  Они  жаждут  видеть  и
знать, они жаждут дотронуться. Да. Но noli me  tangere!..  [61]  Они  не
позволяют прикоснуться к себе...
   "Я коснулся тебя. И прохожу мимо. Я остаюсь чужим тебе. Я  был  чужим
до того, как узнал тебя. А узнав, стал еще более чужим.  Какое  отвраще-
ние! К тебе. К себе. Особенно к себе. Я загрязнил тело, руки,  глаза.  И
яростно смываю с них грязь. Но сердце мое осталось нетронутым. Грязь  не
пристала к нему..."
   "... И какие крупинки драгоценного металла  я  подобрал  в  парижской
грязи!.."
   У этого сына улицы и фабрики, у его товарищей, в этом сплетении  душ,
образующем население городов, добродетели и пороки слились друг  с  дру-
гом. Зловоние - и соляной воздух.
   Половой инстинкт, обостренный лихорадочным возбуждением стада,  преж-
девременно взвинченные, изношенные, пресыщенные чувства, неистовое любо-
пытство, которое обгоняет желания, возбуждает и гасит  их,  исступленная
страсть, которая потухает, не успев оплодотворить, - все это  испробова-
но, все изжито; увядшая в самом цвету плоть, грубо стертый  пушок  души,
вытоптанная трава; и на всем теле - печать оскверненного и безрадостного
наслаждения; картина, напоминающая пригородный лес, весной, после  воск-
ресных гуляний... Картина опустошения!.. Демон плоти, иссушающий, выдаи-
вающий вымя нации. Язва, поражающая ее лоно, ее действенную силу и  пло-
дородие...
   Но усталую землю обдувают ветры; после опаляющих - те, что  воскреша-
ют. Достаточно одного ливня, чтобы увядшая трава поднялась волнами, что-
бы снова зазеленели колосья и чертополох. Свобода - это копье  Ахиллеса.
Она и убивает и живит.
   Преждевременно обожженный жарким дыханием социальной кузницы, куда он
брошен с самого рождения, в зловонии этого хаотического сплава наслажде-
ний и мук, одинаково грубых, одинаково разрушительных,  среди  пагубного
уклада жизни с дикарскими представлениями о чистоте, грязным жильем, фи-
зической и нравственной распущенностью, нездоровой пищей, пьянством, не-
посильным трудом и блужданиями. Казимир горел с обоих концов.
   Болезненное возбуждение ума было не менее опасно,  чем  телесное.  Но
более живительно. Вместе они создавали  чудовищное  равновесие,  которое
изнуряло человека еще до наступления зрелости и делало его бессильным  в
тот час, когда он нуждался в силе, чтобы действовать. Зато оно не давало
ему погрязнуть в болоте низменных страстей. Этот яростный накал всех же-
ланий, эта бесшабашная свобода без нравственной узды, но и без  предрас-
судков, которыми приходится расплачиваться за  обывательскую  нравствен-
ность, заставляли работать живой ум,  заставляли  добираться  внезапными
скачками до зеленевших на свету кустов, где набухали почки зреющей  мыс-
ли. Коза паслась здесь недолго; она спускалась вниз одним прыжком, но на
ее языке оставался возбуждающий горький привкус здоровой пищи.
   Казимир был анархистом. Гордость самоучки, начиненного плохо отобран-
ными и еще хуже усвоенными знаниями, возведенный в  теорию  эгоизм,  по-
зерство, пустословие, половые извращения, маниакальное уничтожение  всех
установленных ценностей, рисовка безнравственностью, грызня между сопер-
ничающими кружками и отдельными личностями - все это разрушало  гордели-
вое здание, для сооружения которого нужны люди с чистыми руками и с чис-
тым сердцем, подобные Реклю и Кропоткину. Обитать  в  нем  могут  только
избранные, только подвижники. Толпа, ринувшись сюда, заплевывает здание,
как она заплевала храмы Христа, водворив  здесь  отвратительных  божков,
посредников бога.
   Но самое слово "Свобода" оказывает волшебное действие даже  на  души,
которые засасывает омут вожделений. Оно - как дуновение героизма. (Иллю-
зия... Не все ли равно!); в нем отрицание рабства,  всех  форм  рабства,
сковывающего эти души... Бледные копии Титана, возмутившегося против ти-
ранического "Sic volo, sic jubeo!.." [62] И все же в этих обломках снова
находишь священный огонь Прометеев.
   Марк увидел искру этого огня, вылетевшего из-под его ног.
   Это было в ту недолгую и необыкновенную пору,  когда  братья  -  вра-
ги-анархисты, социалисты, синдикалисты - восстали против войны и,  забыв
свои распри, сплотились. Их было так мало! Едва набралась горстка!  Про-
чие перебежали в лагерь врага - из боязни общественного мнения, из стра-
ха перед репрессиями, повинуясь древним,  вновь  разожженным  инстинктам
национальной гордости или кровожадности, а главным образом под  влиянием
путаницы, ужасающей путаницы идей и слов, которыми "демократии"  начине-
ны, как индейки. Никогда иезуиты во времена расцвета казуистики не  поз-
воляли себе так чудовищно злоупотреблять понятием  "distinguo"  [63],  а
ведь когда его применяют ко всему, оно запутывает все: мир и войну, пра-
во и неправду, свободу и отречение  от  всех  свобод.  Естественно,  что
меньшинство, страстно стремившееся вырваться  на  волю,  вновь  занимало
места на скамьях своей галеры и, согнув спину, гребло под бичом. К концу
1914 года в Париже едва ли можно было насчитать десяток  непримиримых  -
тех, кто отказался впрячься в ярмо. С тех пор их численность  постепенно
возрастала; они создали две-три группы. Наиболее прозорливой из них ока-
залась та, что была связана с журналом "Ви увриер".
   Марк по воскресеньям иногда бывал на их собраниях. Услышанное  ошело-
мило его.
   До сих пор он еще ни разу не усомнился в необходимости войны. Он  был
слишком зорок, чтобы не понижать ее жестокости, несправедливости и,  по-
жалуй, даже бессмысленности. Но тем более мужественным казалось ему  ре-
шение принять войну. В его возрасте высшую добродетель  видишь  в  одном
слове: "мужество", и сила неправая втайне влечет к себе еще больше,  чем
правая, - жестокая, оголенная, она вся насквозь сила, и  она  связана  с
большей опасностью. Марк только из гордости восторгался