всех
трех случаях он для меня незнакомец, и я даже  не  пытаюсь  узнать  его.
Только себя я вижу, себя слышу и с  собой  разговариваю.  Я  -  лягушка:
ква-а!..  Когда  я  надуваюсь  под  влиянием  страсти  или  от  сознания
собственного величия, лягушка превращается в вола, и я нарекаюсь Нацией,
Отечеством, Разумом или Богом. Но такое  состояние  опасно.  Вернемся-ка
лучше в свою лужу!.. Увы! Я никогда не обладал способностью  мирно  ква-
кать в луже, защищаясь своим наглухо закрытым  непромокаемым  плащом,  -
своей кожей. С того мгновения, когда  меня  коснулся  демон  любопытства
(или симпатии?), я захотел изучать людей (я не говорю - понять: кто име-
ет право похвастаться этим?), но  по  крайней  мере  потрогать  их,  по-
чувствовать живое тепло их души, как я чувствовал  под  своими  пальцами
теплое и нежное тело куропатки. И я ощутил эту теплоту. Я насладился ею.
Любя их. Убивая их. Я ведь и убивал.
   - Вы убивали? - отшатнувшись, спросила Аннета.
   - Надо было. Не вините меня! Они воздали мне тем же!
   Так он повествовал о себе, облекая галльской иронией трагическую сущ-
ность своей мысли. Казалось, эта мысль не знала ни надежды, ни  жалости.
Она была подобна стране теней. Но над землей сияло радостное солнце  жи-
вых. От этого контраста его видение мира становилось еще более  мрачным.
Он видел первородный грех творения, но не допускал, что его можно  иску-
пить. Страстный инстинкт Аннеты взбунтовался. Она верила в добро и  зло,
она пылко переносила их из своего сердца на экран  звездных  пространств
жизни. И она заняла место в великой схватке. Она не ждала  победы  и  не
победу считала своей целью - цель она видела в борьбе. То, что она  счи-
тала злом, было для нее злом, было врагом. А с врагом она не шла на  ми-
ровую.
   Но сражаться легко, когда все зло помещаешь на стороне врага,  а  все
добро - на своей. Синие глаза Жермена, ласково смотревшие как бы в самую
душу Аннеты, эту цельную и страстную душу, видели перед собой иное  поле
сражения! Кришна сражается с Кришной, и неизвестно, чем увенчается битва
- жизнью или смертью, всеобщим разрушением. Жермен видел взаимное  непо-
нимание, он видел его во всем мире, он видел его в веках. И, на свою бе-
ду, он не мог приобщиться к нему. У него был опасный дар  признавать  не
только свою мысль, но и мысль других, ибо он и не  понимал.  Ему  больше
нравилось проникать в нее, чем изменять ее.
   Жермен не всегда был таким. Он вошел в жизнь со  своим  цельным  "я",
которое тоже стремилось не понимать, а брать. Его глаза открылись, когда
на него посыпались удары судьбы. Он спокойно рассказал Аннете  об  одном
из них. (С ней он говорил без всякого стеснения, как с умным  товарищем,
который знает жизнь и, по-видимому, прошел через такие же испытания.)
   Он любил женщину и любил тиранически. Он хотел любить ее  по  законам
своего, а не ее сердца. То, что он признавал хорошим для себя, было,  по
его мнению, хорошо и для нее. Любя друг друга, разве не были они  единым
существом? Она любила, но устала от этой любви.  Однажды,  вернувшись  к
себе, Жермен нашел клетку опустевшей. Его подруга ушла.  Несколько  про-
щальных строк объяснили ему - почему.  Жестокое  испытание,  но  оно  не
прошло даром. Теперь Жермен понял: люди хотят, чтобы вы любили в них  не
себя, а их самих...
   - Преувеличенные требования, не правда ли? Но надо их принять... И  с
тех пор я старался, как мог...
   Он рассказывал о пережитом своим обычным шутливым тоном.
   - Принимать все от тех, кого любишь, - сказала  Аннета,  -  нетрудно,
если несешь издержки один. Но, если расплачиваются они или соседи, можно
ли с этим примириться?
   - Вы говорите о войне?
   - Война, мир, не все ли равно? Дремучий  лес,  где  сильные  пожирают
слабых, пока еще более сильные не съедят их!
   - Есть только слабые, вы сами это сказали. В конечном счете все будут
съедены.
   - Я с теми, которых едят!
   - Э! Вы живете, и зубы у вас превосходные?
   - Хотелось бы мне иметь только губы, чтобы целовать все живое. Но раз
Неназываемое вложило мне в рот эти ножи, пусть у  них  будет  одно  лишь
назначение: защищать моих детей!
   - И вот вы уже воплощение войны!
   - Да нет же, от войны я их и защищаю.
   - Все они такие, как вы... Скажем: девять из десяти! И  десятый,  без
девяти остальных, будет бессилен.
   - Да, война во имя мира... Ах, не то я говорю!..
   Не верите же вы в этот мрачный маскарад?
   - Не верю. Нет. Но они-то верят. Я уважаю их веру.
   - Их веру? Личина, под которой  прячутся  инстинкты  злобы,  зависти,
гордости, жадности, разбоя, похоти...
   - Не продолжайте!
   - Список еще не исчерпан.
   - А вы что знаете обо всех этих товарах?
   - Знаю все сорта. Они у меня есть. Полный короб.
   Жермен умолк; взглядом знатока он окинул сидевшую у его постели  жен-
щину, которая говорила о мире и раздувала огонь. Затем он сказал (не  со
всем то, что думал):
   - В вас есть порода. И все, что полагается этой породе!..  Но  знаете
ли, госпожа Юдифь, раз вы приписываете филистимлянину часть ваших добро-
детелей, не останавливайтесь на полпути, наделите его столь же  щедро  и
другими, лучшими!..
   - Что вы хотите сказать?
   - Ну да, - вашей любовью, верой, искренностью... Вы  отвергаете  всех
этих людей, вы отвергаете их сплошь, как злодеев и  лжецов.  Легко  ска-
зать! Если б это было так, жизнь была бы слишком проста, а они не забра-
ли бы такую силу! Присмотритесь к ним поближе!
   - Я не хочу их видеть.
   - Почему?
   - Потому что не хочу.
   - Потому что вы видели.
   - Да, видела.
   - Но видели пристрастными глазами... Я вас понимаю: видеть правду-это
связывает руки, когда действуешь... Но действовать ли, нет ли...  Прежде
всего надо видеть! Я уступаю вам свои очки. Смотрите! А после  -  живите
как знаете...
   Она видела - волей-неволей. Жермен не говорил громких слов о  челове-
честве. Этот стиль был ему чужд, и Человек, человек вообще, в его глазах
не стоил ломаного гроша. Его занимало только преходящее, будь  то  живое
существо или мгновенье. Непреходящее, неумирающее, по его мнению,  и  не
живет: оно мертво.
   Говорил он с ней о своем родном городе, родном крае. С детских лет он
собирал в своих папках вороха карандашных эскизов в старинном  французс-
ком стиле: портреты, беглые зарисовки, к которым  художник  возвращается
снова и снова, пока в них не проглянет душа. Городские, деревенские  жи-
тели, так хорошо ему знакомые... Ах, он знал их вдоль и поперек, с  лица
и с изнанки! Было из чего выбирать. Жермен извлек из этой коллекции нес-
колько портретов: тип людей, как будто известных Аннете,  выводивших  ее
из себя своей узостью и эгоизмом. Вот такие - и мужчины и  женщины  -  в
день прибытия пленных вели себя, как бешеные волки. Они по-своему добры,
у них есть свои домашние добродетели. Эти неуклюжие души под своей  неп-
роницаемой броней не были неспособны к самоотверженным поступкам. И каж-
дый из этих мешков с костями - кто поверит, что за них умирал бог? - нес
свой крест. Аннета это хорошо знала. Но она несла свой крест и,  подобно
им, склонялась к мысли, что только ее крест и есть настоящий. Она видела
на одной стороне палачей, на другой - жертвы. Жермен заставил ее разгля-
деть в каждом и жертву и палача. Этот неверующий  галл  развернул  перед
ней картину удивительного восхождения на Голгофу целого народа: все  не-
сут крест, и все бросают проклятия и камни в человека на кресте!..
   - Но ведь это ужасно! - говорила она. - Неужели они не  возьмутся  за
ум? Вместо того чтобы побивать камнями друг  друга,  пусть  сплотятся  и
вместе нападают...
   - На кого?
   - На великого палача!
   - Как он называется?
   - Природа!
   - Не понимаю, что это значит...
   Жермен пожал плечами.
   - Природа?.. - переспросил он. - Уж лучше бог!
   От бога еще можно ожидать чего-то разумного... (по крайней мере  при-
ятно лелеять такую надежду!) Но природа - что это? Кто ее видел?  Где  у
нее голова? Где у нее сердце? Где у нее глаза?
   - Вот они. Это мои глаза. Мое тело. Мое сердце.
   Это я и мой ближний.
   - Ваш ближний? Будет вам!.. Вглядитесь-ка  в  него  повнимательней!..
Нет, не уходите! Подождите!..
   Вошел гость. Молодой человек - толстый, румяный, в  синей  солдатской
шинели. Кукольное, наивное лицо полнощекого ангела с  портала  буржского
собора. Это был приятель Жермена, сын богатого помещика, жившего непода-
леку от главного города смежного кантона. Он приехал, в отпуск и  прошел
пять миль, чтобы  навестить  Жермена.  Молодой  человек  расцеловался  с
больным, учтиво поклонился Аннете. И затараторил.  Здоровье  и  жизнера-
достность били в нем через край. Он рассказывал об общих знакомых, назы-
вая фамилии, звучавшие весело и добродушно, как имена слуг  в  комедиях.
Товарищи "оттуда". Некоторые из них погибли. Другие были еще живы. Певу-
чий местный говор, с носовым произношением, придавал его рассказам весе-
лый колорит. Гость старался причесать свою чересчур  вольную  речь  ради
Аннеты (из уважения к дамам!). Он следил за собой. Разговаривая  с  ней,
он впадал в изысканно любезный тон, елейный и старомодный. Зато, расска-
зывая пространно и со вкусом о своих - о матери,  о  сестренке,  которую
обожал, он опять становился искренним. В общем, он производил  впечатле-
ние большого ребенка, ласкового, послушного; душа нараспашку.
   Когда гость ушел, Жермен спросил у Аннеты:
   - Что вы о нем скажете? Мягок, как масло, не так ли? Хоть мажь его на
хлеб.
   - В нем все без обмана, - ответила Аннета. - Цельное, неснятое  моло-
ко. От него пахнет травой ваших тучных пастбищ.
   - Что сказали бы вы, увидев этого пухлого ангелочка, доброго  малого,
хорошего сына, брата и товарища (если бы ему предложили причаститься без
исповеди, он согласился бы без околичностей; он никогда  не  лжет:  весь
как на ладони), что бы вы сказали, увидев его таким, каким я видел его в
окопах, в рукопашном бою, когда он орудовал, как мясник ножом, да еще  и
пошучивал?
   У Аннеты вырвался жест отвращения.
   - Не волнуйтесь! Вы ничего не увидите, я вас щажу, я  закрыл  ставни.
Все заперто. На улице тьма. А в комнате только мы двое.
   Аннета, все еще озадаченная, сказала.
   - И этот человек может смеяться! Он спокоен!
   - Да он уже ничего и не помнит.
   - Быть не может!
   - Я видел других таких же: после своих дневных трудов - а  труды  эти
не поддаются описанию - они спали ночью,  как  дети.  Со  спокойной  со-
вестью. И заметьте, что часом позже они были бы готовы обнять врага, ко-
торому перерезали горло! Приступ доброты у них проходит также скоро, как
приступ злобы. Согласовать эти противоречия было бы трудно, да у  них  и
времени нет. Надо беречь силы для настоящей минуты, жить по  мере  того,
как живешь, случайно выхваченными кусками, наугад и без связи... так бы-
вает в причудливой головоломке...
   - Несчастные!
   - Не жалейте их! Им хорошо живется.
   - Я жалею в них себя.
   - Все тот же старый эгоизм!  Ваше  "я"  оставьте  себе,  а  им  -  их
собственное!
   - Не верится мне, что это и есть их подлинная природа...
   - Homo additus naturae... [73] Природа, но издание  пересмотренное  и
исправленное обществом. По-видимому, война - это естественное проявление
врожденного инстинкта, освященное обычаем. И - кто знает? - может  быть,
это выход для разрушительных сил, заложенных в человеке, разряд,  прино-
сящий ему облегчение.
   - И вам?
   - Обо мне что говорить! Я вычеркнут из списка.
   - Нет! О вас-то я и хочу услышать.
   - Еще не время! Погодите! Очередь Жермена Шавакна придет...  И  потом
ведь, для того, чтобы его знать, надо смотреть его глазами.
   - Хотелось бы заглянуть в середку.
   - Терпение! Я же был терпелив!.. Вообразите,  сколько  надо  терпения
пойманному в западню, чтобы не дать обмануть себя тому, кто поймал его!
   - Как же тогда вы могли ввязаться в эту схватку?
   - Я мог бы сказать: "Мне не оставили выбора..." Но если бы и  остави-
ли, было бы то же самое: я выбрал бы западню. Не  хочу  хвастать:  того,
что я думаю сегодня, я не думал тогда. В моем характере  есть  одна  пе-
чальная особенность: я весь в порах, через которые в меня вливаются изв-
не чужие души, и поэтому  я  слишком  часто  забываю  о  своей.  Ведь  я
чувствую себя французом, живу одной жизнью с другими  французами;  мы  с
любопытством вглядываемся друг в друга, слушаем, как  другие  размышляют
вслух, думаем вдвоем, вместе с двадцатью, с тысячью других,  и  в  конце
концов становимся каким-то резонатором для любого эха. Ни вы, да и никто
другой не может даже вообразить  себе  чудесный  подъем  первых  дней...
Песнь уходящих... Не мы ее создали. Она создала нас. Этот горластый  ан-
гел парил над нами, как ангел Рюда парит над площадью Звезды. Но он  был
в тысячу раз прекраснее. И мы готовы были отдать  свою  шкуру,  лишь  бы
коснуться его. Он осенил нас своими крылами. Мы не шли,  нас  несло,  мы
реяли над миром, отправляясь в поход во имя свободы всего мира. Это  был
хмель, как в любви, перед объятием... Какое  объятие!  Ужасный  обман!..
Все обман. И любовь тоже. Она приносит нас в жертву. Тем,  которые  при-
дут: будущему. Что же означает эта опьяняющая вера в войну? Где ее цель?
Кому, чему она приносит нас в жертву? Когда хмель рассеялся и мы  задаем
себе этот вопрос, жертвоприношение уже совершилось. Тело уже  втянуто  в
машину. Остается только душа. Измученная душа. А что можно сделать с ду-
шой без тела, с душой, идущей против тела? Терзать ее?  Довольно  и  так
палачей! Остается только смотреть, знать, подчиняться. Ты сделал прыжок.
Ты свалял дурака. Раз, два... Иди же! До конца! Жизнь не  дает  обратных
билетов. Раз ты уезжаешь, то возврата нет... Но я не  захотел  вернуться
один, если бы даже и мог! Мы шли вместе, вместе и умирали... Я знаю, что
это нелепо, что это смерть - ради ничего. Но спасаться одному - нет! Так
нельзя! Я - из стада. Я - стадо.
   - И за вами - стадо.
   - Панурговы бараны.
   - Когда же найдется среди вас хоть один, который откажется прыгать?
   - Он будет не с наших лугов.
   - Кто знает?
   - Может быть, с вашего, Аннета? Ваш барашек?
   - Мой сын!.. О боже!.. Не напоминайте мне о нем!
   - Видите? Вы не смели бы дать ему такой совет.
   - Да минет его - и меня - война!
   - Аминь! Но обедню служим не мы. Наше дело маленькое. Кровавый  обряд
совершается. И мы оказываемся пойманными.
   - Пусть пойманной буду я, но не он!
   - Вы научитесь смиренномудрию добрых матерей Франции, Германии,  веч-
ного человечества. Они покоряются, склонившись к  ногам  другой  матери,
Скорбящей...
   - Никогда! У меня - мое дитя. Я не отпущу его.
   - Вопреки всем?
   - Вопреки всем.
   - И вопреки ему? Аннета опустила голову, у нее  перехватило  дыхание.
Жермен задел ее за живое. Разбередил ее тревоги, страхи,  тайные  сомне-
ния, в которых она не решалась сознаться себе, которых никому  ничем  не
выдавала. Жермену Аннета никогда не рассказывала о сыне; он знал только,
что этот сын существует. Но ее молчание было красноречиво. Жермен прики-
нулся, что не понимает его.
   - Знаю я нашу молодежь! Набор восемнадцатого года... А что еще  будет
в двадцатом?.. Они не связывают себя иллюзиями, как связывали себя стар-
шие, эти комнатные растения! От разочарований  они  застрахованы.  Война
для них - дело. На что им такая чепуха, как право, справедливость,  сво-
бода и прочий вздор! Цель - выиграть. Каждый за себя. За свое "я - цели-
ком, как оно есть. Плотоядное "я". Life for struggle, struggle for  life
[74]. Запах женщины, запах славы, запах крови.  И  презрение  ко  всему.
Мечта пробужденного тигра.
   - Вы - дьявол! - сказала Аннета.
   - Несчастный дьявол, - сказал Жермен. - Я ухожу из-за стола голодный.
   - Вы сожалеете об этом?
   - Нет. Я принадлежу к поколению, которое отжило свой век. Я не ропщу.
Надо понимать. Понимать все.
   - Это тяжело! Все понять - значит отказаться от действия. Мое  сердце
просит действия. Я женщина. Что же мне остается?
   - Снисхождение.
   - Этого мне мало! Я хочу оказывать помощь, спасать.
   - Кого же? Если они не хотят, чтобы их спасали?
   - Пусть не хотят! Зато я хочу. Мне хорошо известно, что я ничто,  что
я ничего не достигну. Но я хочу всего. Надо хотеть. Если даже все  боги,
и все черти, и наихудшие из всех чертей - люди, если целый  мир  скажет:
"Нет!" - я скажу: "Да!"
   - Вы - Мартина, которой нравится быть побитой!..
   - Не очень доверяйтесь своему впечатлению! Я даю сдачи.
   - Как бы вы ни тужились, вы не сдвинете пылинки с твердой скалы рока.
   - Может быть, и не сдвину... Но мне так легче.
   - Я уже сказал вам: вы -Беллона. Ваше имя Анна - вымышленное.
   - Так звали бабку того, кто победил смерть.
   - И умер.
   - Но восстал из мертвых на третий день.
   - Вы в это верите? Аннета оторопела и замялась.
   - Я не верила - раньше...
   - А теперь?
   - Не знаю... Эта мысль вдруг пронзила меня.
   Жермен всматривался в странную женщину, которую посещали нежданные  и
таинственные гости. Сидя возле кровати, на низком  стуле,  она  приникла
склоненной головой к одеялу, как бы простершись на нем. Он тихо  положил
руку на золотистую каску ее волос. Она подняла голову. Во взгляде ее бы-
ло удивление, но и спокойствие. Жермен вполголоса спросил:
   - Значит, верите?
   - Во что? Ее недоумение было искренним. Она не знала, что ответить.
   - Я верю, что должна действовать, оказывать помощь, любить.
   - Хорошо, - сказал Жермен. - Для того я вас и позвал. Я не  хотел  до
времени об этом с вами говорить. Хотел видеть вас, заглянуть  в  вас.  И
заглянул. Довольно говорить о том, что не я! За иронию прошу прощения  -
это мой защитный покров! Я отворяю дверь. Сестра Анна, войдите!
   - Если пламя бушует, угрожая целому кварталу, и люди бессильны спасти
все, огню уступают часть добычи, оставляют то, что обречено, рубят мосты
и укрываются в каменной башне, где спрятано все  самое  ценное.  Спасают
свою жизнь, именно жизнь, и ждут, пока огонь уничтожит дом, оставив одно
пепелище... Я отстоял свой дом, но огонь подбирается и к нему. Анна,  на
помощь!
   Он не мог сразу отбросить насмешливый тон, но в голосе его  слышалось
волнение. Аннета сжала его руку.
   - Вот мои руки! Что нужно спасать? Они не побоятся огня.
   - Мою радость, мою веру, мое "я". Того, кого я люблю.
   - Ту?
   - Того... Моего друга.
   - Где он? Почему его здесь нет?
   - Он - пленный.
   - В Германии?
   - Во Франции.
   - Он - враг"?
   - Так выходит. Мой брат, мой друг, мой лучший друг. Они взяли  его  у
меня и сказали: "Забудь, убей! Это враг".
   - И вы дрались?
   - Никогда не дрался против него. Когда я шел к границе, я  знал,  что
по ту сторону его нет. Прежде чем уйти на фронт, я обнял его - здесь, во
Франции. Он остался здесь.
   - Его арестовали?
   - Он на западе, в лагере для военнопленных. Целых три года! Так близ-
ко и так далеко! Я не получаю вестей, не знаю о нем ничего. Жив ли он? А
я, я умираю...
   - Как? Разве нельзя навести справки?
   - Могу ли я спрашивать о нем здесь!
   - Ваши любят вас. Разве они решились бы в чемнибудь отказать вам?
   - Нет, с ними я не могу говорить об этом.
   - Не понимаю.
   - После поймете... Теперь я нашел вас. Мне дарована радость  говорить
с вами о нем. Говорить о нем с человеком, который может его полюбить,  -
это почти все равное что говорить с ним. Вы полюбите его?
   - Я люблю его в вас. Покажите мне его! Расскажите о нем!..
   - Его зовут Франц, а меня Жермен... Жермен  -  француз,  а  Франц-не-
мец!.. Познакомились мы года за два до войны. Франц  уже  несколько  лет
как поселился в Париже. Занимался живописью. Мы жили близко друг от дру-
га: наши комнаты выходили окнами в один и тот же сад. Много  месяцев  мы
прожили почти рядом, ни разу не заговорив друг с другом. Как-то вечером,
задумавшись, мы столкнулись на перекрестке.  Но  вспомнилось  это  позд-
нее... В вихре парижской жизни, который  кружит  мужчин  и