тот, что все сводится к странному делу о побеге. Не совсем по-
нятно, какая была в нем корысть для старого Анахарсиса. Лично он пленно-
го не знал. Мы установили слежку за этой птицей в Швейцарии. Его пригре-
ла там одна французская провинциальная семья...
   Франк насторожился.
   - Люди почтенные, безупречные: раненый сын, все остальные мужчины  на
фронте - кто жив, а кто уже погиб; три женщины: мать,  замужняя  дочь  и
сиделка. Есть основание предполагать роман между красивым юношей  и  за-
мужней дочерью. Обыкновенная история! Муж сражается!  А  мораль  в  тылу
хромает. Приходится удивляться, что такая добрая патриотка избрала боша.
Но на безрыбье, знаете!.. Возможно, впрочем, что сближение произошло  до
войны.
   Франк, совершенно успокоившись, поднялся:
   - Ночью все кошки серы.
   - Вы понимаете, что мы не поощряем таких вещей: открыто наставить му-
жу рога в награду за его патриотический пыл. Это не в интересах  общест-
венного спасения.
   - А старик?
   - Старик? Его можно вздернуть, если заблагорассудится, а если  нет  -
выпустить на волю. Доводы "за" и "против" делятся  поровну.  Чаши  весов
уравновешены. Одна ли, другая ли перетянет, это не так уж  важно.  Слово
за Государством!
   "Государство" - тут уж Франк был у себя дома. Он отправился к "патро-
ну". Он был с ним знаком давно. Но кто мог похвастаться тем,  что  знает
его? Этот невозможный человек всегда делал противоположное тому, чего от
него ждали. Почва, усеянная терниями, капканами... Франк стал  осторожно
продвигаться.
   Все сложилось удачно. Гневливый кабан, обыкновенно награждавший своих
кабанят ударами клыков, встретил Франка ласково: "он  хорошо  выспался",
он был весел... Этот монгол (по внешнему облику) только что вернулся  из
поездки по фронту: все было в порядке; умирали на месте, по приказу,  не
артачась. Линию обороны укрепили, напор  немецких  полчищ,  по-видимому,
еще раз сдержали. Крутой старик вернулся из поездки помолодевшим. Он так
же мало поддавался усталости, как и чувствам. Он только что сбыл  с  рук
груду срочных дел, предварительно обработанных  секретарями.  Теперь  он
разрешил себе отдохнут" с полчасика перед заседанием палаты. Старик  лю-
бил сплетни, и его личная полиция, изучив его  вкусы,  всегда  припасала
для него целый букет скандальных историй, составлявших злобу дня. Он ми-
гом учуял, что Франк, сдержанно  и  многозначительно  улыбавшийся,  тоже
явился не с пустыми руками.
   - А, господин Франжипан (он произносил: Франк Джипан) со своим  това-
ром!.. Ну, сынок, открой-ка свой короб!
   Франк, польщенный  фамильярным  обращением,  но  задетый  насмешливым
прозвищем, которое очень подходило к нему, старался подделаться под шут-
ливый тон патрона; опасливо поглядывая на людоеда, он начал  набрасывать
портрет Питана, симпатичный и смешной. Он недалеко ушел бы, так как  не-
терпеливый слушатель прервал его ироническим замечанием:
   - Одним словом, чистая душа... А поинтереснее ничего нету?
   Но тут рассказчик начал вышивать по  этой  канве  причудливые  узоры,
угождая вкусам своей публики. И вот оказалось: что Питан нежно влюблен в
одну "порядочную" даму, а она страстно влюблена  в  австрийца,  которому
Питан помог бежать...
   Патрон заинтересовался.
   - Кто это?.. Кто это?.. - кричал он, схватив за руку Франка. -  Держу
пари, это знакомая!.. Жена X?.. (X. был один из его министров.)
   В его маленьких глазках сверкнул коварный и злой огонек.
   - Нет? Нет? А жаль! Я бы засадил ее в  Сен-Лазар  во  имя  священного
единения!..
   Он назвал еще две-три фамилии. И не отстал от Франка до тех пор, пока
тот не назвал наконец Аннету Ривьер. Он не сразу решился  на  это:  риск
был велик. Но отступать было поздно, и болтуну пришлось выложить все  до
конца...
   Услышав имя Аннеты Ривьер, старик удивился:
   - Ривьер... Ривьер...
   Эта фамилия была ему знакома. Архитектор Ривьер,  любитель  пожить  в
свое удовольствие, остряк, вольнодумец, дрейфусар... Они были одного по-
коления, одного чекана и не раз пускали друг в друга  стрелы  веселой  и
циничной иронии. Его дочь он щипал за щечку, когда она  была  девчонкой.
Он потерял ее из виду. Но был к ней расположен - ведь она сбежала от Ро-
жэ Бриссо, "этого идиота"... (Он  не  выносил  ораторских  талантов  се-
мейства Бриссо. У него было одно хорошее свойство: он острой  ненавистью
ненавидел лицемерие и чуял его везде, иногда даже в истине.) И он пришел
в восхищение от того, что Аннета щелкнула по носу всю эту липкую ораву и
спаслась от нее, оставив в дураках Рожэ, который сразу скис и  шлепнулся
в лужу. Патрон, подхватывавший на лету все сплетни,  немало  потрудился,
чтобы и эта сплетня разнеслась по всему Парижу и привела в ярость  семью
Бриссо, которая, однако, делала вид, что ни о чем понятия не имеет.  Как
же, это одно из его отраднейших воспоминаний! Теперь, на расстоянии, ему
казалось, что эту уморительную шутку они подстроили вдвоем с Аннетой,  и
он благодарен за это "бойкой барышне" (такой она представлялась ему).  К
ее новому приключению он отнесся благосклонно. Уж эта  Ривьер!..  Вот  в
ком течет кровь галлов!..
   - Но скажите, Франжипан, ведь она уже не первой молодости! Ей, должно
быть... Погодите... Ну что ж! Тем лучше! Я люблю таких,  она  с  изюмин-
кой... И что же, оказывается, все дело сводится к игре в горелки?..  Что
тут общего с политикой?.. Не тащить же эту  добрую  француженку  к  Фут-
рикье-Тенвилю? (Так он называл своего генерального прокурора.)  У  него,
конечно, слюнки потекут... Нет, нет! Пусть себе спит со  своим  австрий-
цем! К следующей войне будет одним бойцом за правое дело больше... А что
касается старика Питана (люблю эти чисто французские фамилии!),  "самого
счастливого из трех", пусть попытает счастье!.. Прекратите-ка,  мой  ми-
лый, все это следствие...  за  отсутствием  состава  преступления,  черт
возьми! А теперь поговорим о серьезных вещах... Мы отправляемся в  пала-
ту... Что я преподнесу этим баранам?
   Дело было положено под сукно.
   Аннету спасли, предварительно обдав грязью.
   Обдавать грязью - в джунглях это одно из проявлений симпатии.
   К счастью для Аннеты, она об этом не знала. Она получила  записку  от
Франка, который уведомлял ее, что все в порядке. На этом она не успокои-
лась. Не доверяя Франку, Аннета  все-таки  написала  следователю,  прося
принять ее. Следователь позднее,  освобождая  Питана,  показал  ему  это
письмо.
   Вернувшись домой, Аннета застала у себя Сильвию и рассказала  ей  обо
всем, что предприняла. Сильвия накинулась на сестру. Безрассудство Анне-
ты вывело ее из себя. Аннета молча слушала. И  Сильвия,  поскольку  дело
было уже сделано и оставалось только примириться, вдруг умолкла; бросив-
шись на шею сестре, она стала ее целовать. По правде говоря,  она  и  не
хотела бы, чтобы Аннета вела себя иначе. Зная, что она, Сильвия, никогда
не поступила бы так, она гордилась старшей сестрой и ее поступками.  Эта
сила воли, это спокойствие внушали ей уважение.
   Марк слушал за стеной, далеко не  все  понимая,  приглушенные  голоса
споривших сестер, раздраженные выкрики Сильвии, которой  Аннета,  должно
быть, жестом напомнила, что надо говорить потише, затем бурные поцелуи и
молчание; Сильвия сморкалась; она, не умевшая  проливать  слезы,  плака-
ла...
   Тесно обнявшись, сестры глядели в глаза друг другу, и  Аннета,  целуя
глаза Сильвии, тихонько рассказала ей всю историю - о дружбе с Жерменом,
о бегстве Франца, о смерти Жермена. Сильвия теперь уже и не думала  бра-
нить сестру за ее сумасбродное великодушие. Она уже не мерила  ее  общей
меркой; она признавала за ней, за ней одной, особое право жить и  посту-
пать по своему закону, возвышающемуся над всеми обычными законами. А  за
стеной ревнивый мальчик жестоко страдал от того, что его не посвятили  в
тайну. Вымаливать доверие он не станет. Его гордость  требует,  чтобы  к
нему сами пришли с этой тайной.
   На следующий день он все еще кипел, когда явился  Питан,  только  что
вышедший из своей Фиваиды. Аннета услышала радостное  восклицание  сына,
отворившего дверь, и уронила работу, которую держала в руках. Марк шумно
выражал свое удивление, до боли стискивая руки гостя.  Питан  смеялся  в
бороду своим обычным смешком, спокойным,  ласковым,  похожим  на  кудах-
танье. Увидев старика, Аннета поднялась и поцеловала его. Тут она вспом-
нила о присутствии сына, и это ее смутило. Марк смутился еще больше;  он
выскользнул из комнаты под тем  предлогом,  что  надо  запереть  входную
дверь, и на несколько минут оставил их наедине. Аннета и  Питан,  волну-
ясь, улыбаясь, перебросились несколькими фразами. Марк вернулся;  разго-
вор втроем уже велся намеками, полусловами. Питана просили остаться  по-
завтракать, но ему не терпелось побегать по Парижу - он хотел обойти то-
варищей. Марк ушел вместе с ним. Он сказал:
   - Питан! Мне известно, о чем ты писал моей тетке.
   - А! - отозвался старик.
   И не прибавил ни слова.
   Марк глотнул слюну.
   - Ты жертвовал собой ради нас. Ты великодушен.
   - Не так великодушен, как твоя мать.
   - А чем она рисковала?
   - Она не сказала тебе?
   - Нет.
   - Но ведь ты же не хочешь, чтобы я сказал это за нее?
   - Нет...
   Марка разбирала досада, но Питан был прав. Они все шагали  и  шагали.
Марк с усилием выговорил:
   - Я хотел бы знать по крайней мере... Ей еще угрожает опасность?
   - В данную минуту - не думаю. Но в наше время, когда  кругом  столько
трусов, столько зверья, такая женщина, как она, смелая,  прямая,  всегда
рискует.
   - И этому нельзя помешать?
   - Зачем мешать? Надо, напротив, помогать ей.
   - Но как?
   - Рискуя вместе с ней.
   Марк не мог сказать ему:
   "Рисковать - да. Но как это сделать, если я ровно ничего  не  знаю  о
ней, если она не посвящает меня в свои опасные тайны?"
   Он еще преувеличивал горькое чувство отчуждения. Он говорил себе:
   "Из всех, из всех людей она меньше всего верит мне".
   Питан, не слыша ответа, неправильно истолковал его молчание. Он  ска-
зал:
   - Мой мальчик! Ты вправе гордиться своей матерью.
   Марк, разозлившись, кликнул:
   - Ты думаешь, я дожидался твоего разрешения?
   Он повернулся к нему спиной и ушел, сердито размахивая руками.
   Аннета, почувствовав, что с плеч ее скатилось  тяжелое  бремя,  опять
спокойно, тихо зажила в своем доме. Казалось, ни бесконечная  война,  ни
смятение окружающих не трогали ее. Она приобщилась к их  опасностям,  но
не считала себя обязанной приобщаться к их взглядам.  Дела  у  нее  было
достаточно. Как ни зорок был взгляд Сильвии, смотревшей в ее  отсутствие
за Марком, есть множество мелких, но важных подробностей, которые только
глаз матери подмечает во всем, что касается ее ребенка, в состоянии  его
здоровья, в костюме. Она осматривала его белье, одежду и  лукаво  улыба-
лась, находя непорядки, ускользнувшие от бдительного ока Сильвии. Немало
труда пришлось ей затратить на уборку квартиры, где в  продолжение  двух
лет хозяйничала только моль. Сильвия всегда заставала сестру  за  шитьем
или уборкой. Вечерами они подолгу  беседовали.  Но  Марк,  работавший  в
смежной комнате, наблюдал за ними через открытую  дверь;  поглядывая  на
них глазом цыпленка, который умеет смотреть вбок, он не находил  в  этих
речах ни одного зернышка, которое можно было бы клюнуть: обо  всем  лич-
ном, задушевном было уже переговорено; теперь сестры толковали  о  самых
будничных вещах, злободневных происшествиях, о  всяком  женском  вздоре,
тряпках, ценах на продукты... Выйдя из терпения, он закрывал дверь.  Как
они могли целыми часами пережевывать эти пустяки? Сильвия - еще куда  ни
шло! Но она, эта женщина, его мать - она, которая только  что  рисковала
жизнью и, быть может, завтра снова поставит ее на карту, она, чьи  опас-
ные тайны он смутно угадывал, хотя не мог разгадать вполне, - она  выка-
зывала не меньше интереса к этим пустякам - ценам на хлеб, нехватке мас-
ла и сахара, - чем к своему тайному миру (который она утаивала  от  него
лишь наполовину)! Он уловил своим ревнивым взглядом  огонек,  лучившийся
внутри светильника. Сама Аннета, быть может, не видела его. Но  говорила
она или молчала, он безмолвно бросал на нее свет...
   "Тасе, эес, 1оо1л1иг" [76].
   Светильник бесшумно горел: среди дня его не  замечали.  Но  соколенок
неотрывно смотрел на безмолвное свечение, мерцавшее за алебастровым  эк-
раном... Откуда шли эти лучи? И для кого они сияли?..
   Другая душа, ночная, тоже заметила этот огонек светлячка,  сиявший  в
траве, и потянулась к нему...
   Урсула Бернарден, столкнувшись на лестнице с рассеянной Аннетой, роб-
ко остановила ее и, коснувшись ее руки, шепнула:
   - Извините... Нельзя ли мне как-нибудь прийти поговорить с вами?
   Аннета очень удивилась. Она знала, как  застенчивы  молодые  девушки,
сестры Бернарден, и заметила, что они старательно уклоняются от встреч с
ней. Хотя лестница была плохо освещена, она увидела краску на  смущенном
лице соседки; рука в перчатке, лежавшая на локте Аннеты, дрожала.
   - Хоть сейчас! Идемте! - решительно сказала Аннета.
   Оробевшая девушка заколебалась, предложила отложить свидание до  дру-
гого раза. Но Аннета взяла ее за руку и потащила за собой.
   - Мы будем одни. Входите.
   В комнате Аннеты Урсула Бернарден остановилась, с трудом перевела ды-
хание, вся как-то съежилась.
   - Мы слишком быстро бежали? Извините, я  всегда  забываю...  Когда  я
поднимаюсь, то всегда бегом, я беру  лестницу  приступом...  Садитесь!..
Нет, здесь, в этом углу, против света, здесь нам - будет лучше.  Отдыши-
тесь! Успокойтесь! Как вы запыхались!
   Аннета смотрела на нее с улыбкой, пытаясь успокоить девушку,  которая
сидела в принужденной позе, застыв от  переполнявшего  ее  смущения;  ее
грудь тяжело поднималась вместе с туго натянутой тканью  платья.  Аннета
впервые присмотрелась к этому лицу, к этому телу, созданным для жизни на
деревенском просторе, увядшим от заточения в четырех  стенах  городского
жилища. У нее были грубоватые черты лица, тяжелые формы, но в деревне, в
усадьбе ее легко можно было вообразить себе жизнерадостной и  деятельной
среди детей и домашних животных; это славное, юное лицо было  бы  прият-
ным, будь оно здоровым, смеющимся, озабоченным,  загорелым,  под  теплой
испариной, покрывающей лоб и щеки при свете летнего солнца... Но смех  и
солнце были на запоре. Кровь отлила. И потому особенно бросался в  глаза
курносый нос, толстые губы, неуклюжее, рыхлое, съежившееся тело, которое
боялось двигаться, боялось дышать.
   Видя, что Урсула не решается заговорить, Аннета, чтобы дать ей  время
справиться с волнением, задала ей два-три дружеских вопроса. Урсула  от-
вечала невпопад, смущалась, не находила слов. Ее мысли были  далеко.  Ей
хотелось поговорить о чем-то другом, но она боялась  и  думать  об  этом
разговоре; она страдала, у нее было только одно желание:
   "Боже мой, как бы мне убежать!"
   Она поднялась:
   - Умоляю вас... Позвольте мне уйти! Я не знаю, что  это  у  не  вдруг
пришло в голову. Простите, я вас задерживаю!..
   Аннета, рассмеявшись, взяла ее за руку:
   - Да что вы! Успокойтесь! Куда вам торопиться?.. Неужели  вы  боитесь
меня?
   - Нет, извините, я лучше уйду... Я не могу говорить... Сегодня не мо-
гу.
   - Ну и не говорите. Я ни о чем вас не спрашиваю... Прошу  вас  только
остаться еще на несколько минут. Ведь вам захотелось навестить меня?  Ну
вот я и пользуюсь случаем. Нельзя же так: только вошли - и уже убегаете.
Мы так давно живем с вами рядышком - и ни словом не  перемолвились!  На-
долго я здесь не останусь. Я опять уеду. Дайте хоть спокойно на вас пог-
лядеть! Да покажите же ваши глаза! Ведь я показываю вам свои. Что в  них
страшного?
   Урсула, сконфуженная и расстроенная, мало-помалу успокаиваясь, начала
неловко извиняться за свою застенчивость и  невежливость;  она  сказала,
что не забыла искреннего участия, которое Аннета выказала им  в  прошлом
году, когда их постигло горе, - ее это растрогало, ей  захотелось  напи-
сать Аннете, но она не посмела. В их  семье  не  любят  завязывать  зна-
комства с чужими.
   Аннета ласково говорила:
   - Конечно... Конечно... Я понимаю...
   Урсула, понемногу смелея, перестала запинаться и,  сделав  над  собой
усилие, рассказала, как она страдала все четыре года от войны,  ненавис-
ти, вражды. И хотя она не знает Аннеты, ей почему-то кажется, что ее но-
вая приятельница тоже чужда всему этому...
   (Аннета, не говоря ни слова, тихонько взяла ее за руку.)
   ...Но вокруг себя она не находит места, где бы ей легко дышалось. Да-
же ее родные - это очень добрые люди-все свои помыслы  сосредоточили  на
мести (она поправилась), - нет, на беспощадной каре!  Смерть  несчастных
сыновей озлобила их. Слово "мир" выводит их из себя. И больше всех кипит
злобой ее сестра Жюстина, с которой она с детских лет живет в одной ком-
нате; они всегда были откровенны Друг с другом. Каждый вечер перед  сном
она громко молится: "Боже, дева Мария, архангел Михаил, сотрите их с ли-
ца земли!.." От этого можно с ума сойти! А ей, Урсуле, еще надо прикиды-
ваться, будто она присоединяется к этим молитвам, иначе ее будут укорять
за равнодушие к горю родных, к смерти двух братьев...
   - Нет, я не равнодушна!.. Именно потому, что я несчастна, мне  хочет-
ся, чтобы и другие не страдали...
   Она неуклюже выражала трогательные мысли. Аннета, для которой они бы-
ли не новы, соглашалась с ними, выражала их яснее. Каждое ее слово  было
отрадой для Урсулы; она молча слушала. И, наконец, доверчиво спросила:
   - Вы христианка?
   - Нет.
   Этот ответ поразил Урсулу.
   - Ах, боже мой!.. Значит, вы не можете меня понять!..
   - Дитя мое, нет надобности быть христианкой, чтобы понимать и  любить
все человечное.
   - Человечное!.. Этого недостаточно! Разве зло не человечно? А люди?..
Я боюсь их... Посмотрите, какие жестокости, какие  ужасы  они  творят!..
Искупить их можно только кровью Христовой.
   - Или нашей. Кровью любого человека-мужчины или женщины,  -  если  он
приносит себя в жертву другим.
   - Если он делает это во имя Христа.
   - Какое значение может иметь имя?
   - Но если это имя бога?
   - А какая цена богу, если он не живет в каждом из тех,  кто  приносит
себя в жертву? Если бы хоть один из этих людей - я говорю: хотя бы один,
- был вне бога, как узки были бы пределы этого бога! Человеческое сердце
было бы шире.
   - Нет, ничто не может быть шире бога. Все добро - в нем.
   - Значит, достаточно одного добра.
   - Кто мне укажет, в чем добро, если вы отнимете у меня бога?
   - Дорогая! Ни за что на свете я не хотела бы отнять его у вас.  Пусть
он будет с вами! Я чту его в вас. Неужели вы думаете, что  у  меня  есть
желание поколебать вашу опору?
   - Тогда скажите мне, что вы тоже верите в него.
   - Дитя мое! Как же я скажу, что верю в то, чего не знаю? Ведь  вы  не
хотите, чтобы я вам солгала?
   - Нет. Но верьте, верьте, умоляю вас!
   Аннета ласково улыбнулась.
   - Я действую, дорогая. Мне нет надобности верть.
   - Действовать - значит верить.
   - Может быть. Тогда это мой способ верить.
   - Действие, если оно не освещено светом Христовым, всегда может  ока-
заться заблуждением или преступлением.
   - И вы думаете, что Христос удержал верующих от заблуждений  и  прес-
туплений? В эти четыре года?
   - Ах, не говорите! Я знаю, знаю. Так мало истинных христиан! Это  пе-
чальнее всего! Среди известных мне людей вряд ли насчитаешь и двоих. Это
меня пугает, убивает! Ужас  и  горе  обуревают  меня.  Ужас  перед  этой
жизнью. Ужас перед этими людьми. Я хотела бы искупить их страдания. Я не
могу больше оставаться среди них, я не умею действовать, как вы:  всякое
действие внушает мне страх. Я не создана для жизни в этом мире.  Я  хочу
уйти. Я уйду, я удалюсь в монастырь кармелиток. Отец согласен, мать пла-
чет, а сестра меня осуждает, но я не могу больше жить со своими: мне ка-
жется, что они каждую минуту терз