ым никчемным созданием, паразитом? Видишь мои пальцы? Они  ис-
колоты иглой. Как я ни люблю свои руки, как я ни люблю, чтобы их любили,
но я не пожалела их. Я не святоша. Жизнью я пользовалась,  но  никто  не
давал мне ее даром. Я покупала ее день за днем.  Я  здорово  поработала.
Поработай и ты!.. Не надо мне этих надутых физиономий! Этой головомойкой
я делаю тебе честь! Я обращаюсь с тобой, как с равным! Поблагодари!..  И
будет! Шалопай!..
   Марк весь кипел от такого развязного обращения.  Он  с  удовольствием
укусил бы руку, которая так  бесцеремонно  натягивала  вожжи,  напоминая
ему, что он в долгу у этих двух женщин, ест их хлеб и не имеет  никакого
права сбросить с себя унизительное ярмо, пока не сквитается с  ними.  Но
больше всего Марка бесило то, что и в нем было развито чувство  справед-
ливости - это нелепое чувство, крепко сидевшее в  Ривьерах:  он  считал,
что Сильвия права. Что сказать в ответ на ее дерзости? Надо спасать свою
мужскую честь...
   Была и другая причина, которую он сознавал не так отчетливо:  в  этой
руке, которую ему хотелось укусить, была своя прелесть. Сильвия  раздра-
жала его и в то же время очаровывала.
   Она это знала. Это был один из видов ее оружия. И она им не брезгала.
   У парижанок бывают две или три молодости. И было бы еще больше,  если
б эти истые француженки не умели себя ограничивать.  Сильвия  переживала
вторую молодость. Вторая  была  не  менее  привлекательна,  чем  первая.
Сильвия вскружила бы голову кому угодно. Марка ей  было  угодно  пленить
ровно настолько, насколько это было  необходимо,  чтобы  утвердить  свою
власть над ним. Мера была честная. Еще капля - и она уже была бы нечест-
ной. Надо было быть Сильвией, чтобы удержаться на этой грани.
   Она знала, как томится душа подростка, накаленная вожделениями,  гор-
достью и всем тем умственным хламом, которым ее набивают  в  школе;  как
она жаждет ласки, тени, родника, который раздражает и утишает;  как  хо-
чется подростку хотя бы в мечтах приникнуть пылающим лбом  к  сладостной
округлой груди, от которой веет и теплом, и прохладой, и ароматами  веш-
него сада, ароматом царицы цветов - прекрасного женского тела!  Ей  было
известно, какое ненасытное любопытство к жизни мучает этих волчат.  Нас-
лаждаться - для них на три четверти значит познавать. И часто знание за-
меняет им наслаждение. Знать!.. Охотиться!.. Дичь-это жизнь...
   "Так и быть, побегай, дружок! Я тебя погоняю. Носись, пока не позабу-
дешь о дичи..."
   Они сидят в комнате Сильвии, за столом.  Вечер.  Уроки  уже  сделаны.
Спать еще не хочется. Сильвия своими неутомимыми пальцами формует  круг-
лую поверхность воинственной и кокетливой каски. Она не смотрит на  Мар-
ка, но знает, что он на нее смотрит.
   "Ну и гляди на здоровье! На меня поглядеть  приятно...  А  еще  лучше
послушать меня..."
   Мальчик пожирал ее взглядом от кончика туфель до кончика уха (оно бы-
ло у нее чуть-чуть удлиненное и заостренное, как у козочки). Но  Сильвия
не давала его мыслям времени вынашивать в тишине запретные  плоды.  Язык
ее не умолкал; она держала и вела Марка на золотой цепочке.  Она  решила
не допрашивать юношу,  не  выпытывать  его  секретов:  не  приставать  с
расспросами  было  лучшим  средством  добиться  от  него  откровенности.
Сильвия сама принималась перебирать свои былые  увлечения,  рассказывала
ему в юмористическом тоне о какой-нибудь из своих безрассудных и  вместе
с тем осторожных шалостей, в которых она иногда теряла свою добродетель,
но никогда не теряла компас. Смачивая нитку своим коварным язычком и пе-
рекусывая ее зубами, она схватывала на лету силуэты людей, их жесты,  их
смешные черточки, не щадя и себя. Сильвия делала вид, что посвящает Мар-
ка в свои тайны. Она рисовала перед ним довольно рискованные картины. Но
все спасали ее жизнерадостность и ее веселый ум, знавший цену этим дура-
чествам, этому смятению чувств. Тон у нее был неповторимо  естественный,
и слушатель забывал прилагать к ее рассказам мерку нравственности; перед
ним развевалось увлекательное зрелище: ум оказывался сильнее, чем сердце
и чувства. Марк, захваченный ее рассказом,  негодуя,  смеясь,  смущаясь,
поддаваясь, обольщаясь, следил за комическим романом жизни,  набросанным
этой неподражаемой наблюдательницей. Казалось, она была одинаково равно-
душна и к своим приключениям и к злоключениям - все было для нее предме-
том для повествования... До чего же славный у него появился товарищ!.. В
такие вечера ему иногда отчаянно хотелось расцеловать  Сильвию!  Но  эта
фантазия исчезала прежде, чем он успевал осознать ее. Порыв  остывал  от
быстрого и иронического взгляда, которым она просверливала его, убивая в
нем всякую иллюзию. Его бесило, что под этим взглядом он не мог серьезно
относиться к самому себе. И, бесясь, он смеялся. Смеяться вместе и пони-
мать друг друга-какое это  наслаждение!..  Смехсредство  от  болезненной
гордости, от болезненной подавленности подростков, которые  то  наделяют
свое "я" всеми правами, то отрицают самое его существование... Преувели-
ченные страсти Марка, слишком рано созревшие вместе с его телом, в кото-
ром ребенок и мужчина, нарушая должные пропорции, вытесняли друг  друга;
трагическая складка, прочерченная на его лице природой  и  еще  развитая
упражнениями перед зеркалом, - все  сглаживалось,  как  изгиб  бархатной
шляпы под пальцами умелой модельщицы, по собственному опыту знавшей, как
освежает умный смех... Рекомендовать ее метод  другим  мы  не  решаемся!
Всякий метод хорош или плох, смотря по тому, кто применяет его. А подра-
жать приемам Сильвии, не обладая ее сноровкой, - как  бы  не  уколоться!
Это парижский товар... "Без ручательства".
   И тетка и племянник были парижане. Они хорошо спелись друг с  другом.
Спокойная непринужденность и здоровая  ирония,  составлявшие  основу  ее
откровенности, ничем не омрачаемой, - а ведь свет всегда здоровее мрака,
- мало-помалу вызвали на откровенность и юношу. У него развязался  язык,
и он стал рассказывать о своих похождениях и даже  изображать  их  в  не
особенно выгодном для себя свете. И щепетильный юноша не обижался, когда
Сильвия смеялась над ним. Вскоре он стал поверять ей не только  прошлое,
но и настоящее, он спрашивал совета, когда собирался  сделать  глупость.
Это не значило, что он удерживался от нее, но по крайней мере он уже  не
сомневался, что поступает глупо. Видя, что Марка не отговоришь,  Сильвия
напутствовала его:
   - Что ж, пусть будет так! Но смотри в оба, дуралей!
   И после, когда все уже было позади, спрашивала:
   - Ну что, видел дурака? Он отвечал:
   - Видел - это я. Ты была права.
   Они много гуляли вдвоем по Парижу. Сильвия здесь все знала  и  ничего
не скрывала от Марка.
   Кота зову котом...
   Она не знала ложной стыдливости. Ее смелый язык, трудолюбие и  безус-
ловная честность создали равновесие между порядком  и  свободой,  и  оно
действовало оздоровляюще на беспорядочный ум мальчика, помогало ему  ук-
репить свою власть над собой. Так из этой постоянной близости, в которой
боязливый взгляд мог бы усмотреть опасность, выросла  искренняя  дружба,
свободная от всякой двусмысленности, дружба между старшей и младшим, но-
вичком.
   Эта привязанность не наполняла жизни мальчика. Но она  отвлекала  его
от других мыслей.
   Сильвия не говорила с Марком об Аннете. Сестры переписывались. Подоз-
рительному Марку мерещилось, что  Сильвия  еженедельно  посылает  Аннете
подробные донесения о нем. Но лукавая Сильвия, зная, как любопытен Марк,
сыграла с ним шутку: она нарочно оставила на столе незапечатанное письмо
к Аннете, нисколько не сомневаясь, что оно будет прочтено. И  Марк  убе-
дился, что в письме не было ни слова о нем.  Ему  следовало  бы  порадо-
ваться, а он огорчился. Совсем не идти в счет - это было больше, чем  он
требовал. Он с досадой спросил у Сильвии:
   - Да о чем же вы вечно пишете друг другу?
   - Мы любим друг друга, - ответила Сильвия.
   - Ну и вкус! Сильвия расхохоталась.
   - У кого?
   - У обеих.
   Сильвия дернула его за ухо:
   - Ты ревнуешь?
   Он бурно запротестовал.
   - Нет? Вот и отлично. А ведь твоему горю и пособить было бы трудно.
   Марк пожал плечами. Он лишь наполовину поверил словам Сильвии, но они
возбудили его любопытство. Как это две такие разные женщины  могут  быть
сестрами и любить друг друга?.. Да, мать была для него загадкой,  и  эта
загадка снова стала занимать его.
   Аннета смиренно решила не донимать Марка своей  беспокойной  любовью.
По совету Сильвии она всецело доверила мальчика ей. А когда мать  перес-
тала "приставать" к Марку, он смутно почувствовал, что этих  приставаний
ему не хватает. Благосклонно уступив настояниям Сильвии, он поехал к Ан-
нете на летние каникулы.
   Но это испытание оказалось преждевременным для обоих. Аннета еще мог-
ла обуздывать свою любовь издали. Но не  умела  сдерживать  себя,  когда
Марк был возле нее. Слишком безрадостную жизнь она  вела.  Целые  месяцы
умирала от жажды. Душа ее тянулась к единой капле - нет! - к целому  по-
току любви. Напрасно она вспоминала мудрые назидания Сильвии:
   "Если хочешь, чтобы тебя любили, не слишком показывай свою любовь!"
   Скрывать любовь! Ведь это значит - любить наполовину! Нет, только  не
наполовину! Обоим, и матери и сыну, нужно было все или ничего.
   А так как Аннета отдавала все, то Марк не давал ничего.
   Как бы то ни было, он приехал, полный противоречивых чувств, отталки-
вания и притяжения, одинаково жгучих и ждавших разряда, будто насыщенная
электричеством туча. Но едва он встретился с этой женщиной, почувствовал
ее душу, беспокойную, как мощное дыхание бури, - пламя снова ушло в  ту-
чу, небо очистилось. Стоило им соприкоснуться руками, словами, взглядами
- и эта требовательная любовь, это стремление взять его в плен заставили
его отшатнуться... Нет, нет!.. Казалось, еще  раз  прозвучали  слова  из
Евангелия: "Не прикасайся ко мне!"
   - Как! И ты говоришь это даже тем, кто любит тебя?
   - Им особенно!..
   Он не сумел бы этого объяснить. Но за него действовала  природа.  Ему
еще рано сдаваться. Еще не время.
   Аннета пила жадно...
   "Ищи! Вода ушла. Твои пальцы, твои уста роют только песок..."
   Она слишком внимательно приглядывалась к сыну; он чувствовал на  себе
этот беспокойный взгляд, изучавший каждую черточку его лица; как все ма-
тери, она прежде всего боялась за его здоровье Бесконечные вопросы выво-
дили Марка из терпения. Он отмалчивался, презрительно улыбаясь,  -  и  в
самом деле, при всей внешней хрупкости Марка его  здоровье  устояло.  Он
вытянулся, похудел, у него было бледное, голодное, измученное лицо;  над
верхней, беспокойно двигавшейся губой уже начинали проступать усики, на-
поминавшие травинки лишая. Его болезненный вид объяснялся смятенным сос-
тоянием духа. Мать разучилась читать в его душе: связь между ними порва-
лась. Она видела на этих губах, на этом лице подростка следы ранней  из-
ношенности, ранней усталости, следы черствости, иронии; сердце ее сжима-
лось, и она спрашивала себя:
   "Что он делал? Что видел?"
   Аннету бросало в дрожь при одной мысли, что  это  священное  для  нее
юное тело осквернено. Она чувствовала  себя  виноватой.  Как  она  могла
расстаться с сыном? Но он не хотел жить с ней. Можно ли оберегать  того,
у кого душа на запоре? Ворваться насильно? Она уже ломилась, но потерпе-
ла неудачу. Замок выдержал! Твердый металл, тот самый, из которого  сде-
лана она сама... А войди она - какое зрелище представилось  бы  ей?  Она
боялась об этом и думать.
   Марк, чувствуя, что за ним наблюдают, снова отгородился от  нее.  Да,
то, что подметили глаза матери,  было  правдой.  Пятна  грязи.  Тень  на
девственно-чистой коже - от древа познания. Да, он слишком рано  увидел,
изведал... Но она не знала, как сопротивлялась душа ее  сына  упавшим  в
нее семенам, не замечала здоровой брезгливости, честной скорби, - бунта,
слитого с порывом страсти, который прячется в стыдливом сердце,  мужест-
венного инстинкта, повелевающего, чтобы детеныш человека  сражался  сам,
без посторонней помощи.
   Итак, раз он отказывался впустить ее в свою жизнь, приходилось подчи-
няться необходимости и жить рядом, дверь в дверь, не домогаясь близости.
И это было невесело. Аннета уже не замечала, какую суровую жизнь она ве-
дет, но у Марка от этой жизни натирало кожу, как от шершавого белья.  Ее
трагическая серьезность, которой сама Аннета не чувствовала,  раздражала
Марка. Он не сознавал, что отнимает у Аннеты единственный  луч,  который
мог бы озарить эту жизнь, что он заморозил распускающийся  цветок  мате-
ринской любви. Отброшенная назад, к той внутренней драме, от которой она
пыталась уйти, Аннета, помимо своей воли, выдала всколыхнувшее ее смяте-
ние мысли, и Марк, почуяв в нем, быть  может,  слишком  много  общего  с
собственным настроением, бежал от него.
   В затхлой атмосфере, в  сереньком  существовании  маленького  городка
Марк не мог найти ничего такого, что отвлекло бы его от мрачной домашней
обстановки. Поля, тучные и яркие, дремали во всей своей золотой зрелости
на августовском солнце. Хорошо бы обнять мать-природу пылким,  юношеским
объятием! Но юный парижанин был нечувствителен к природе. Слишком  много
других вещей посягали на его ум и чувства! Еще не пробил час, когда гла-
за открываются, чтобы читать немую музыку,  написанную  в  книге  полей.
Только в  более  зрелом  возрасте  начинаешь  понимать  прелесть  безыс-
кусственного пейзажа с ароматом фиалок. Этот аромат не замечаешь и  тог-
да, когда он насквозь пропитывает тебя: очарование его сказывается  поз-
же...
   Аннета тащила сына с собой на прогулки. Но от близости другого  чело-
века общение с природой нарушалось. Аннета думала вслух;  она  наслажда-
лась землей и воздухом. Она становилась между ними и мальчиком.
   "Не застилай же солнца!.."
   Аннета любила ходить пешком. Марк видел, как от быстрого ритма  шагов
и пульсирующей крови в ней пробуждаются сила и молодость. Он видел,  как
она бегает, кричит, радуется цветку, насекомому... Когда он  вернется  в
Париж, все эти образы понесутся за ним вдогонку: эта радость, этот поток
жизни, этот рот, эти глаза, эта влажная шея (однажды Аннета, развеселив-
шись, крепко обхватила его руками; он отшатнулся,  показывая,  что  его,
мужчину, коробит подобная фамильярность)... Сейчас все ему не по  вкусу.
Эта женщина его утомляет. Он скоро начинает задыхаться. И чувствует себя
униженным. А если она замедляет шаг, чтобы он мог догнать ее, это  уж  и
вовсе несносно... Марк положил конец прогулкам: он решительно  отказался
от них.
   Ему осталось одно: скучать. И он не стеснялся показывать матери,  что
он скучает. Не жалобами, нет! Марк не промолвил ни  слова.  Он  приносил
себя в жертву...
   С таким положением Аннета примириться не могла...
   "Жертва, дружок? Жертвы мне не надо. Уж как-нибудь обойдусь  без  те-
бя!.."
   Она сделала последнюю попытку...
   "Ему не хватает Парижа? Значит, едем в Париж!"
   Как ни противна была ей парижская жизнь, она прожила с ним дома  пос-
ледние три недели каникул.
   Уже около года Аннета из всех своих парижских знакомых, если не  счи-
тать Сильвии, поддерживала связь только с овдовевшей Лидией Мюризье,  но
письма Лидии становились все более редкими и скупыми. Обе женщины  полю-
били друг друга, и, однако обмениваясь мыслями, они как бы спотыкались о
слова - барьеры сердца; им не хотелось еще углублять  появившуюся  в  их
отношениях принужденность. Обе хранили друг о друге нежное воспоминание;
с удовольствием обняли бы друг друга; и все-таки не желали встречи,  ко-
торая волейневолей заставила бы их объясниться. Когда Аннета, по приезде
в Париж, узнала, что Лидия отлучилась на две недели  из  города,  она  и
огорчилась и обрадовалась.
   И все же это была наименьшая из забот, обступивших  ее  при  мысли  о
возвращении в Париж. Было еще столько других! Она предпочитала не думать
о них заранее... Но то, что она нашла в Париже, оказалось хуже, чем  она
предполагала...
   Какую картину она застала у себя в квартире!.. На время своего отъез-
да она отдала ее двум беженцам, Алексису и Аполлине,  оставив  за  собой
только спальню и комнату сына.  Но  жильцы  захватили  все.  Владельцами
квартиры они считали теперь себя. Аннета показалась им  самозванкой  Они
как будто делали ей милость, разрешая поселиться под их кровом...  Впро-
чем, слово "милость" не вязалось с угрюмым лицом Аполлины, прояснившимся
лишь тогда, когда она узнала, что Аннета пробудет здесь недели  три,  не
больше. И все же она имела дерзость заявить, что может уступить  хозяйке
квартиры только одну комнату. Она находила, что на три недели сын и мать
могут отлично устроиться вместе. Возмущенный  Марк  отстоял  свои  права
manu militari [65], вышвырнув  из  своей  комнаты  тряпье  Алексиса.  Но
больше всего Аннета была огорчена тем, что застала  квартиру  в  ужасном
состоянии. Беспорядок, грязь, разворованная посуда,  полусгоревшая,  за-
копченная кухонная утварь, стены в пятнах и разводах  от  воды,  кое-где
натекавшей лужами, так что прогнил паркет, замызганные, порванные  зана-
веси, испорченная обивка мебели... Жильцы  не  пощадили  ничего.  Лучшие
одеяла, постельное белье были без всякого стеснения взяты из комнаты Ан-
неты и использованы захватчиками. Портреты, гравюры,  которые  сделались
для Аннеты как бы горизонтом ее домашнего мира, были сняты со стен,  за-
менены другими; одни составлены на пол, лицом к  стене,  Другие  свалены
как попало в чулан. Аполлина повесила на их  месте  семейные  фотографии
каких-то невероятных уродов и изображения святых. Даже книги  и  бумаги,
кроме спрятанных в немногие запертые ящики, жильцы перерыли  не  столько
из любопытства (Аполлина не умела читать), сколько от нечего делать,  от
того, что руки чесались. Следы мокрых пальцев оставались на листках  пи-
сем, на загнутых страницах книг. Всюду чувствовался запах звериной норы.
Марк, задыхаясь от негодования и отвращения, говорил, что надо выставить
этих разбойников за дверь. Аннета старалась его успокоить.  Она  сердито
выговаривала Аполлине, но ее замечания плохо принимались, да и сама  она
с первых же слов запнулась, удрученная мыслью, что  свалилась  на  своих
жильцов как раз в ту минуту, когда они переживали особенно  сильное  ду-
шевное смятение, трагический кризис.
   Брат и сестра избегали друг друга. Между ними, казалось, выросла сте-
на вражды, отвращения, гнева, страха. После неожиданного приезда  Аннеты
им снова пришлось поселиться в одной комнате. По ночам они грубо  ссори-
лись, приглушая голоса; слышалось однообразное, но запальчивое  бормота-
ние - и вдруг раздавался крик Аполлины, ясно доносилось  ее  прерывистое
дыхание. Затем - тяжелая тишина.  Так  прошла  неделя...  Однажды  ночью
Аполлина с воплем  выбежала  из  комнаты.  Аннета  встала,  чтобы  унять
жильцов. В коридоре она застала Аполлину, почти голую; та раздирала себе
кожу ногтями и стонала, как помешанная. Аннета позвала ее к себе и попы-
талась успокоить. Потом снова улеглась. Обезумевшая Аполлина, стоя у  ее
постели, разразилась потоком дикой брани. Аннета зажала  ей  рот  рукой,
чтобы не проснулся Марк, спавший в соседней комнате (он давно уже  прис-
лушивался!..), и из этих  бессвязных  речей  оледеневшая  Аннета  узнала
правду...
   Ночь проходила. Аполлина, присев на ковре у изголовья постели, выкри-
кивала проклятья, умолкала, с какой-то яростью молилась. Наконец она ус-
нула, открыв рот и всхрапывая. Аннета так и не сомкнула глаз. Когда заб-
резжил свет, она свесилась с кровати и стала рассматривать Аполлину, ко-
торая спала, приткнувшись тут же, - ее запрокинутую голову, ее  испуган-
ную морду травимого зверя. Античная маска с крупными чертами,  страшными
и комическими, безглазая маска Горгоны, со ртом, как бы застывшим в  не-
мом крике. Под взглядом Аннеты Горгона проснулась. Увидев  глаза,  смот-
ревшие на нее сверху и изучавшие