е было серьезного стремления проникнуть  в
эту среду. Но теперь ему чудилось, что дверь  захлопнулась  перед  самым
его носом. Это было для него пощечиной. И в душе его, как судорога, под-
нялся протест против этого общества.
   И хотя он со всей страстью стал на сторону матери против общества,  в
нем зрела глухая обида на ту, которая навлекла на него эти  оскорбления.
Его раненая мысль билась над вопросом: кто его отец? Почему у него отня-
ли отца? Он знал, что эти вопросы причинят боль матери. Но  ведь  и  ему
было больно. Пусть каждый получит свою долю! Он хотел знать.
   Аннета предвидела вопрос Марка и все еще надеялась, что он его не за-
даст. Конечно, ее долг - посвятить его в эту тайну  прошлого;  она  дала
себе слово все рассказать ему прежде, чем он сам этого потребует. Но она
откладывала, она боялась... И вот он опередил ее...
   - Милый, - сказала она смущенно, - он не знает тебя. Видишь ли...  (я
как-то уже говорила тебе, что в глазах света я не безупречна)... я расс-
талась с ним еще до твоего рождения.
   - Все равно! - сказал Марк. - Я хочу знать, кто он. Имею  же  я  пра-
во...
   Его право? И он туда же! Неужели он воспользуется этим правом  против
нее?.. Она сказала:
   - Ты имеешь право.
   - Он жив?
   - Да.
   - Как его фамилия? Кто он? Где он?
   - Я скажу тебе все. Погоди...
   Аннета была удручена. Ему стало ее жаль. Но он хотел знать. Он  сдер-
жанно сказал:
   - Мама, это не так уж срочно. Можно и в другой раз.
   Она видела, что он с трудом сдерживает нетерпение. И не захотела  по-
добрать то, что он обронил из милости. Собравшись с силами, она сказала:
   - Нет, сейчас. Тебе ведь не терпится узнать. А я  хочу  поскорей  все
открыть тебе. Как ты сказал, эта тайна принадлежит тебе. Я ее хранила. Я
давно должна была отчитаться перед тобой. И ты напомнил мне о моем  дол-
ге.
   Он начал оправдываться.
   - Молчи, - сказала Аннета. - Настал мой черед говорить.
   Но теперь, когда она заговорила, ему почти хотелось, чтобы она молча-
ла.
   - Зажги свет, - приказала Аннета. - И запри дверь -  пусть  никто  не
мешает нам!
   Только она начала говорить, как кто-то в самом деле постучал. Вероят-
но, Сильвия. Но ей не открыли.
   Без внешних признаков волнения, останавливаясь только на  самом  важ-
ном, Аннета" рассказала о своем прошлом, о том, как она  была  невестой,
как расстроился ее брак. Она говорила с гордой сдержанностью, не касаясь
тех подробностей, которые принадлежали ей одной, но и не утаив ничего, о
чем она должна была и хотела говорить. Рассказывая, она старалась  отог-
нать от себя неотвязную мысль о том, что думает сын. Но он ни одним жес-
том не выдал себя. Слушал холодно. Казалось, оба они,  мать  и  сын,  не
имеют никакого отношения к тем отдаленным событиям, тени которых  прохо-
дят перед ними, как на экране. Но один бог знает, с какой  тревогой  она
старалась подметить в его взгляде искру сочувствия  (ничем  не  стараясь
вызвать ее!). Он остался непроницаемым до конца рассказа. Она лихорадоч-
но ожидала его приговора, но он сделал лишь одно замечание:
   - Ты не сказала, как его фамилия.
   (Она все время называла его только по имени.)
   Аннета ответила:
   - Рожэ Бриссо.
   (Холодность сына заморозила и ее.)
   Однако фамилия, которую произнесла мать, обратила на себя его  внима-
ние. Она была ему хорошо известна. У него вырвалось:
   - Депутат-социалист!
   В этом возгласе сквозило не только удивление, но и  плохо  скрытая  -
даже совсем не скрытая - радость.
   Бриссо завоевал себе громкую славу среди парламентских краснобаев. Он
очаровывал молодежь. Отблеск этих чар Аннета увидела  во  взгляде  сына;
она задрожала от страха. Но, слишком гордая, чтобы  дать  это  заметить,
слишком честная, чтобы умалить преимущества противника, она сказала:
   - Да, это известное имя. Краснеть тебе не придется.
   Она не успела вымолвить эти слова, как прочла на лице у сына вопрос:
   "Почему же ты отняла у меня это имя?"
   Но он ничего не сказал. Он встал и молча заходил по комнате. Она сле-
дила за ним взглядом. Она читала его мысли. И потеряла охоту защищаться.
К чему - если уж он не защищает  ее?..  Она  двинулась  прямо  навстречу
опасности не для того, чтобы ее побороть, а для того, чтобы ее впустить.
Она спросила:
   - Ты хочешь с ним познакомиться?
   - Да.
   - Что ж... Я еще не все сказала тебе. Он знает, что  ты  существуешь.
Что ты его сын. И, конечно, готов принять тебя как сына.
   Марк запальчиво крикнул:
   - И ты не сказала мне этого! Аннета, очень  бледная,  закрыла  глаза.
Потом снова открыла их и, глядя сыну прямо в глаза, сказала:
   - Я дожидалась, чтобы ты стал мужчиной. И вижу, что ты стал им.
   Марк не понял гордой горечи этих слов. Он спросил:
   - Где он живет?
   - Не знаю, но тебе легко будет найти его адрес.
   Марк продолжал мерить комнату широкими шагами. Он уже не думал о ней.
Он думал только о себе. Он считал себя ограбленным.
   И безжалостно бросил:
   - Завтра же пойду к нему.
   Откуда у юношей эта жестокость?.. В своей комнате,  наедине  с  самим
собой, Марк понял, что был жесток, но он наслаждался этим. Он знал,  что
ранил существо, которое его любит и которое любит он, и его  мучила  со-
весть. Но острота раскаяния еще усиливала наслаждение. Он мстил. За что?
За то, что она причинила ему зло? Или за то, что любила его? Если бы она
меньше любила его, он не так жестоко мстил бы ей. Он совсем не мстил бы,
если бы не любил ее вовсе. Но она была перед ним безоружна.  И  он  этим
пользовался. В таких случаях оправдание - и тайное удовольствие - видишь
в том, что вот, мол, я могу, когда захочу, положить конец этой игре.  Но
как часто бывает, что, раз начав, уже не можешь ее прекратить!
   Аннета страдала... Она слишком сильно любила Марка. Да. Слишком  эго-
истично... А бывает ли любовь без эгоизма?
   "Этого человека я создала из себя. Он - я. Можно ли забыть себя, любя
его?.. "А надо забыть. Я была не в силах. Я сейчас не могу...  И  вот  -
кара..."
   Она давно знала, что этот день наступит. И он наступил.  Она  слишком
долго ждала. Боялась потерять сына, которого ревниво присвоила одной се-
бе. И потеряла его. Какой-нибудь минуты оказалось достаточно,  чтобы  он
ушел от нее. Ее охватил ужас. Ради минуты обладания и страстной  надежды
юноша может забыть целую жизнь, наполненную материнским  самоотречением.
Она давно предчувствовала это, страшилась этого. Но действительность бы-
ла еще хуже предчувствия... У него не нашлось ни единого слова нежности,
ни единого жеста, в котором отразилось бы уважение, внимание.  Он  сразу
вышвырнул ее за борт. Что для него прошлое? Он полон только  завтрашним,
днем... Она старалась представить себе это завтра  и  следующую  за  ним
ночь, когда все рушится. И заранее, признавала себя побежденной.
   Аннета даже не делала попытки бороться. Надо дать ему полную свободу!
Как он ни решит, она будет в его распоряжении. Если не в ее  власти  на-
долго удержать его, то помогать ему она будет до последней минуты.
   Увидев его поутру, Аннета уже не возвращалась к тому, что было  реше-
но. Она приготовила ему лучший костюм, проверила, все ли в порядке,  не-
надолго вышла, чтобы подать завтрак. За завтраком  (она  заставила  себя
есть, чтобы ему не почудилось, будто она ищет в нем сочувствия, а он  ел
торопливо и жадно, полный мыслью о ближайших часах, которых  он  ждал  с
таким нетерпением!) она посоветовала ему пойти к Бриссо не на  квартиру,
а в его адвокатскую контору. Ее доводы были разумны; она  говорила  спо-
койно. Он согласился. Он был благодарен матери за то, что она, вероятно,
насилует себя ради него. Но он ничем не выразил  своей  признательности.
Он не намерен был поддаться в эту минуту  чувствам.  Прежде  всего  надо
увидеть собственными глазами и принять решение... А  что  касается  той,
которая будет ждать и страдать, что ж, пусть страдает!  -  Часом  больше
или меньше - не все ли равно!.. Она привыкла! Потом  он  будет  нежен...
Да, непременно, к какому бы решению ни пришел. А она после  перенесенных
страданий еще глубже насладится счастьем, которое он вернет ей... Теперь
он был слишком уверен в своей власти над ней. Она может ждать... У  него
есть время!..
   Рожэ Бриссо с 1900 года сделал блестящую  карьеру.  Нашумевшие  дела,
успехи на поприще адвоката, а затем в парламенте выдвинули его в  первые
ряды. В Палате он стоял на рубеже между двумя партиями -  радикальной  и
социалистической, чутко прислушиваясь, куда ветер дует,  всегда  готовый
переметнуться с одного корабля на другой. Он несколько раз  был  минист-
ром; ему вручались всевозможные портфели: народного просвещения,  труда,
юстиции и даже одно время - морского ведомства. Как и  его  коллеги,  он
чувствовал себя на месте во всех министерских креслах; любой  зад  хорош
для любого сиденья; в том ли, в другом ли ведомстве, машина  одна  и  та
же, как и приемы управления ею. Нужна сноровка, а все прочее -  те,  кем
управляют, - мало что значит. В конечном счете самое важное - это  аппа-
рат.
   Имея дело со столь разнообразными предметами,  Бриссо  обогатил  свой
идейный кругозор, или вернее свой словесный инвентарь, ничего не  изучив
глубоко: он был слишком занят произнесением речей, у него не  оставалось
времени слушать. Но говорил он очень хорошо. Впрочем,  в  одной  области
его познания значительно расширились: по части обработки и использования
избирательного стада. В этом деле некоторые из государственных  деятелей
Третьей республики считались мастерами; они до тонкости изучили  клавиа-
туру инструмента, на котором им приходилось играть, - массы, -  и  знали
тайну каждого отдельного клавиша - слабости, страстишки, чудачества сво-
их избирателей. Но никто не достиг в этом такой виртуозности,  как  поч-
тенный Бриссо, никто не заставлял звучать так нарядно и красочно велико-
лепные аккорды демократии, этой громкоголосой  идеологии,  прикрывающей,
вызывающей и разжигающей добродетели народа и его  скрытые  пороки.  Это
был великий пианист парламента. Его партия - точнее, его партии (ведь он
заигрывал с несколькими) - то и дело пользовались его талантом,  застав-
ляя его давать концерты в Палате, то есть произносить там блестящие  ре-
чи; эти музыкальные номера, значившиеся на больших белых афишах (которые
выпускались по единогласному решению Палаты за счет избирателей),  обле-
тали всю Францию. Он никогда не уклонялся; он постоянно был  во  всеору-
жии; он одинаково авторитетно говорил на любую тему-с помощью, разумеет-
ся, энергичных и осведомленных секретарей (в его распоряжении был  целый
отряд таковых). Его преданность твоей партии - партиям - и  славе  могла
идти в сравнение только с мощью его легких. Они были неутомимы.
   Это замечательное усердие и не менее замечательная сила голоса приго-
дились Республике во время мировой войны. Она их мобилизовала.  На  Рожэ
Бриссо была возложена миссия "явить миру и французскому народу  простей-
шие истины, во имя которых они обязаны умирать. И  с  этой  миссией  его
отправляли в далекие поездки. В первые дни войны он для вида облачился в
форму кавалерийского майора Запаса; он даже был в этом  качестве  прико-
мандирован на некоторое время к ставке главнокомандующего, прочно  обос-
новавшейся в Компьенском замке. Но  ему  намекнули,  что  он  мог  бы  с
большим успехом служить родине в американских траншеях, и он  надсаживал
там свою неутомимую глотку. Впрочем, во время своих многочисленных поез-
док - по морю и суше, на пути в Лондон или Нью-Йорк, в Турцию  или  Рос-
сию, почти во все нейтральные и союзные страны -  он  порой  подвергался
серьезным опасностям. Нельзя было отказать Бриссо в храбрости; он так же
усердно дрался бы в Аргоннах и во Фландрии. Но он  понимал,  что  талант
возлагает на него другие обязанности. Чтобы сберечь этот талант для  на-
ции, он позволял предохранять свою особу от опасности. Зато, служа роди-
не языком, он щедро расточал свои силы. Где только  не  гремели  раскаты
его голоса! Его слышали в Лондоне, Бордо, Чикаго, Женеве, в Риме и даже,
до революции, в Санкт-Петербурге, во всех городах Франции - на фронте  и
в тылу, на панихидах и юбилеях. За границей он  слыл  воплощением  фран-
цузского красноречия. Он принадлежал к великому кабинету  министров,  во
главе которого стоял Клемансо. Они терпеть не могли друг  друга.  Бриссо
не выносил бесстыдства и особенно беспринципности, которыми славился че-
ловек с монгольским лицом. А Клемансо глумился над "громкоговорителем":
   "Заткнись, деточка-Добродетель!.."
   Но вражда умолкла, когда началось вторжение. И  вчерашние  соперники,
объединив свои знания и поделив между собой  пирог,  образовали  сияющее
созвездие - Мильеран и Бриан, Бриссо и Клемансо  -  вокруг  неподвижного
светила, главной оси Реванша, крючкотвора Пуанкаре. О  незабвенные,  так
быстро отошедшие времена священного единения, когда политические  вожаки
всех партий и даже беспартийные, подобно сынам  Эймона,  взобрались  все
вместе на круп старой боевой и вьючной лошади, Франции, полные решимости
держаться до тех пор, пока она не победит или не околеет!
   Карьера Бриссо была без единого пятна, если не считать тех,  которыми
завистливые соперники старались замарать прошлое  великого  оратора,  то
есть нескольких вдохновенных и, надо  сказать,  опрометчивых  взлетов  в
высь международного пацифизма. Но тому, кто постоянно говорит, неминуемо
приходится говорить обо всем, и нельзя требовать, чтобы его  притягивали
к ответу за каждое произнесенное слово: его разорвало бы на  части,  это
было бы хуже четвертования. Кроме того, пацифизм,  как  показывает  само
слово, есть снадобье, которое в мирное время разрешается употреблять как
вполне безвредное, - оно становится запретным с той минуты, когда затру-
била труба войны: ведь только тогда оно могло бы оказать свое  действие.
Великому оратору, разумеется, нетрудно было доказать это всем, за исклю-
чением его бессовестных врагов, - их ничто не могло убедить, даже  чисто
корнелевский пафос, с каким Бриссо разоблачал своих  вчерашних  соратни-
ков, закоренелых пацифистов, этих переодетых  немцев,  имевших  дерзость
продолжать свою игру во время войны, рискуя взбаламутить утомленный  на-
род и отнять у нас дорогостоящие плоды победы. Такова уж судьба  великих
людей - их преследует клевета; Бриссо был  достаточно  силен,  чтобы  не
огорчаться наветами. Он смеялся над ними, смеялся тем громким  галльским
смехом, который его почитатели сравнивали со смехом  Дантона  (сравнение
неуместное: базарный стиль и бесшабашный тон, надо сказать, были  не  по
вкусу Бриссо). К тому же он  был  незлопамятен  и  готов  был  облагоде-
тельствовать своих врагов. Вся суть для него  заключалась  лишь  в  том,
чтобы предварительно надуть их.
   В земной юдоли ничто не дается даром. Бриссо  расплачивался  дома  за
успехи на политическом поприще. В семейной жизни  он  не  был  счастлив.
Женщина, на которой он женился, богатая, белолицая,  дебелая,  малокров-
ная, - пулярка, начиненная солидными процентными бумагами, - была совер-
шенно непригодной спутницей жизни для такого человека, "как Бриссо.  Она
не блистала ни умом, ни душевными качествами. Лишенная  индивидуальности
и, к несчастью, того умения держаться в тени,  которое  иногда  выручает
ничтожество, она заслоняла горизонт своим никчемным существованием.  Она
вечно жаловалась и ничему не радовалась, даже талантам  и  славе  своего
мужа. Она отличалась несчастной и, без сомнения, болезненной склонностью
замечать только темные стороны своей жизни, столь богатой  преимущества-
ми. Эта женщина брюзжала на все и на вся. Это стало для нее чуть  ли  не
призванием. Впрочем, она ровно ничего не делала, чтобы  хоть  что-нибудь
изменить в этой тусклой жизни. Казалось, от нее исходит,  все  заволаки-
вая, липкий серый туман или октябрьское ненастье. Достаточно было подой-
ти к ней, чтобы схватить насморк. Ясно, что" в этом климате здоровяк Ро-
жэ Бриссо чувствовал себя неважно. Он старался  по  возможности  урезать
сроки своего пребывания в нем и спасался бегством, громко чихая. Он отп-
равлялся на поиски более благодатного климата, и слухи об его успехах по
этой части еще усиливали тоску и мрак, воцарившиеся в его доме.
   Однако эти излишества не мешали Бриссо, человеку долга, исправно  вы-
полнять свои обязанности по отношению к супруге. Не  он  был  повинен  в
том, что скупая жена принесла ему в дар только одну дочь. Бриссо ее обо-
жал. Но девчурка - забавная, смешливая, крепкая, с  пухлыми  щечками,  с
веселыми глазками - умерла после  пустячной  операции,  вернее  от  пос-
ледствий анестезии: она не проснулась. Ей уже минуло тринадцать  лет.  И
муж и жена обезумели от горя. На этот раз у г-жи Бриссо были причины пе-
нять на судьбу. Она повергла свою скорбь к подножию алтарей, понесла  ее
в исповедальни. Она ударилась в ханжество. Оно плохо сочеталось с  поли-
тической карьерой Бриссо: мода на клерикализм еще не вернулась! У  него,
бедняги, не было бога или посредников бога,  которые  могли  бы  утешить
его. Он был сражен и горько плакал перед портретом своей девочки, стояв-
шим на его рабочем столе. Война отвлекла его.  Напряженная  работа  была
для него прибежищем, где он спасался от своих мыслей. Спасался от своего
дома, от жены, от умершей малютки. Он искал  забвения  и  в  вихре  удо-
вольствий растрачивал избыток сил, которые не мог израсходовать в  своей
политической деятельности. Льстецы видели в этом еще одну черту сходства
с Дантоном и его кутежами. Но Бриссо не находил  удовлетворения  в  этих
кутежах. Это был прирожденный семьянин, как почти все французы; он  нуж-
дался в личных привязанностях, и ничто не могло ему заменить их.  Често-
любие, слава, наслаждение, на которые, по-видимому, так падки  французы,
для них, в сущности, только Ersatzы - Бриссо горевал о том, что  у  него
нет сына.
   Он знал, что сын Аннеты - его сын. До смерти дочери он предпочитал не
останавливаться на этой мысли. Воспоминания об Аннете были не из  прият-
ных. Он старался их отгонять. Но они оставались, питаемые глухой обидой;
это был рубец от незажившей раны, нанесенной самолюбию, а быть может,  и
любви. Эта женщина исчезла с его горизонта, но несколько раз он  не  мог
удержаться, чтобы не узнать окольным путем о ее судьбе. Хотя он и не же-
лал ей зла, но ему не было неприятно услышать, что ей не повезло в  жиз-
ни. Обратись она к нему, он охотно пришел бы ей на помощь, но он слишком
хорошо знал, что никогда не получит этого тайного удовлетворения.
   За все пятнадцать лет он каких-нибудь два-три  раза  встретил  ее  на
улице, вместе с сыном. Она не делала попытки уклониться от  встречи.  Но
он притворялся, что не узнает ее. У него остался от этого мутный  осадок
- чувство, в котором он не хотел разбираться... Какое ему дело  до  этой
полузабытой истории, до этой женщины, которая ему принадлежала  и  стала
чужой, до этой безвестной, случайно промелькнувшей в его жизни личности,
- какое ему дело до нее, ему, у которого было все?..  О  боже!  Владеешь
всем, думаешь, что ты богат и силен, - и не можешь уйти от своего  прош-
лого, из глубины которого вдруг подымается тоска, жгучее сожаление о ка-
ком-нибудь потерянном пустяке! И этот пустяк становится всем. А все ста-
новится ничем. Это как царапина, незаметная трещина в сосуде  жизни,  но
через нее все уходит, все утекает...
   К счастью, эти отзвуки прошлого давали о себе знать не часто, и тако-
му неискреннему человеку, как Бриссо, легко было уверить себя, будто  он
их не слышит. Когда оставляешь позади себя бесславный час, то лучше все-
го сказать себе, что его не было. И Бриссо окончательно выбросил бы  его
из пестрой панорамы своей жизни, если бы от него осталась лишь  молчали-
вая тень этой женщины, сплетенная с его собственной тенью.  Но  был  еще
кто-то, кого нельзя было выбросить, - сын.
   С тех пор как девочка умерла, живой сын преследовал Бриссо. Он  бесп-