и не имела времени понять, что
происходит в ней... Нагнув голову, расталкивая исступленных людей, кото-
рые мешали ей пройти, Аннета расчищала себе дорогу и протискивалась впе-
ред. Они узнали, чего стоит кулак той, что носит фамилию  Ривьер!  И  ее
рык!.. Она подбежала к немецкому офицеру и, вскинув руки, обернувшись  к
толпе, завопила:
   - Негодяи! И это французы! Эти два возгласа стегнули толпу,  как  два
удара хлыста.
   Не переводя дыхания, Аннета, продолжала:
   - И это люди? Всякий раненый священен. Все, кто страдает, - это  наши
братья.
   Ее голос, ее руки приковали к себе внимание толпы. Она обводила  всех
неистовым взглядом, который был точно удар в лоб. Толпа отхлынула, рыча.
Аннета нагнулась поднять каску офицера. Этого мгновения было достаточно,
чтобы порвать ее связь с окружающими. Поостывшая было злоба опять  нака-
лилась: казалось, вот-вот толпа вцепится в горло Аннете... В  это  время
молодая женщина в костюме сестры милосердия подошла к ней  и  произнесла
тихим, но твердым голосом:
   - Эта женщина говорит, как подобает всякому порядочному человеку. Ра-
неные враги находятся под защитой Франции. Неуважение к ним - это неува-
жение к Франции.
   Ее знали все. Она принадлежала к одному из самых  влиятельных  в  том
краю аристократических семейств Муж ее, офицер, недавно пал  под  Верде-
ном. Ее вмешательство решило дело. К ней  подошли  еще  две  дамы,  тоже
сестры милосердия. Два-три человека из местных буржуа поспешили призвать
толпу к спокойствию. Та самая женщина, которая только что плевала в лицо
пленным, стала громко причитать над раненым  солдатом.  Ворчавшая  толпа
раздалась и пропустила весь эшелон во главе с молодой вдовой и  Аннетой,
взявшей за локоть едва державшегося на ногах офицера.
   До госпиталя дошли благополучно.  А  там  уже  заговорили  профессио-
нальный долг и человечность. Но изза кутерьмы, которая поднялась в  пер-
вые часы по прибытии раненых и еще усилилась потому, что не хватало  са-
нитаров (колеблющиеся вернулись один за другим в течение ночи), оставши-
еся на месте оказались перегруженными работой, и Аннета, на которую ник-
то не обращал внимания, пробыла  в  госпитале  до  полуночи.  С  помощью
только что бесновавшейся фурии, буйной особы, которая оказалась  предоб-
родушной кумушкой, устыдившейся своей  свирепой  выходки  и  старавшейся
загладить ее, Аннета раздела и обмыла раненых. Один из  этих  несчастных
был признан безнадежным, оперировать его уже не имело смысла,  и  Аннета
провела с ним последние часы.
   Это был смуглый юноша, тщедушный и нервный:  полусемитского,  полула-
тинского типа, характерного для побережья Рейна. Рана - страшная. Откры-
тый живот... "Jam foetebat" [68]. В ране уже копошились черви.  Все  его
тело содрогалось, он стискивал зубы, но  по  временам  протяжно  стонал.
Глаза его то смыкались, то снова открывались, ища какой-нибудь  предмет,
какое-нибудь существо, что-нибудь живое, точку опоры, за которую он  мог
бы ухватиться на краю бездны. Они встретились с глазами Аннеты и впились
в них... В эти глаза, горевшие состраданием... О, какой  нежданный  свет
среди мучений! Захлебнувшаяся надежда поднялась со дна. Он крикнул:
   - Hilfe! [69] Аннета наклонилась и подсунула руку под  приподнявшуюся
голову. Она зашептала ему на ухо по-немецки нежные слова. На  его  сухую
горячую кожу они упали как дождевые капли. Он ухватился за другую ее ру-
ку и вдавил в нее пальцы. В ее теле отдавалось каждое содрогание умираю-
щего. Она вливала в него терпение. Мужественный юноша затаивал  дыхание,
стараясь" подавить крик. Он все стискивал руку, державшую его  над  про-
пастью. В эту пропасть он погружался все глубже, а глаза Аннеты все ярче
сияли нежностью. Она говорила:
   - Sonchen! Knabelein! Mein armer lieber Kleine!.. [70]
   Тело его содрогнулось в последний раз. Юноша открыл рот,  чтобы  поз-
вать ее. Аннета поцеловала его. И не отняла руки,  которая  сжимала  его
вздрагивающие пальцы, пока не увидела, что он отмучился.
   Аннета ушла. Было три часа ночи. Ледяной туман. Угасшее небо. Безлюд-
ные улицы. Нетопленая комната. Она не ложилась до света. Весь ужас  мира
был теперь сосредоточен в ней. Сердце было полно скорби. И всетаки Анне-
те дышалось легче. Она снова обрела свое место в трагедии человечества.
   Все, что душило Аннету, отошло. Она сбросила тяжелую  ношу  движением
плеча. И только теперь, видя ее у своих ног, поняла, что ее душило...
   Она лгала. Лгала себе. Пряталась от собственного  взгляда.  Не  смела
смотреть в лицо чудовищным идеям, давившим  ее.  Безвольно  соглашалась,
что война неизбежна и нужно защищать отечество. Боязливо мирилась с  оп-
равданием войны как явления природы. И вдруг против этой  дикой  природы
восстала ее собственная природа, отвергнутая и  скованная,  преданная  и
неутоленная природа, которая мстит за себя и вырывается на  волю.  Грудь
Аннеты, сжатая жестокими тисками, сбрасывает их, дышит. И Аннета взывает
к своему праву, к своему закону, к своей радости  -  а  также  к  своему
страданию, но к собственному страданию, к материнству.
   Материнству всеобъемлющему. Она чувствует себя матерью не только сво-
его сына!.. "Вы все - мои сыновья. Сыновья  счастливые,  несчастные,  вы
раздираете друг друга, но я обнимаю вас всех. Ваш первый сон,  ваш  пос-
ледний сон я баюкаю в своих объятиях. Спите! Я ваша общая мать..."
   Когда рассвело, она написала другой матери, матери умершего  ребенка,
которому она закрыла глаза. Ей Аннета передала последний поцелуй сына.
   А затем вернулась к учебникам и тетрадям. И, не отдохнув, но со  све-
жими силами и миром в сердце начала трудовой день.
 
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
 
   Поступок Анкеты вызвал много толков. О нем заговорили в каждом  доме.
Не будь он во всеуслышанье одобрен молодой г-жой  де  Марей,  его  реши-
тельно осудили бы. Но под влиянием ее заступничества кое-кто сменил гнев
на милость. Многие были возмущены. И все затаили раздражение. Пусть даже
правда на стороне этой женщины, все же трудно  стерпеть,  чтобы  чужачка
дала вам урок чести - и каким тоном!
   Однако все споры умолкли, как только разнесся слух (в маленьком горо-
де все узнается в какие-нибудь два-три часа), что г-жа де Марей на  сле-
дующий день побывала у Аннеты и, не застав ее дома,  пригласила  к  себе
запиской. Аннета находилась под защитой. Обыватели заглушили в себе зло-
бу до первого случая. Директор коллежа, вызвав г-жу Ривьер, удовольство-
вался скромным увещанием: никто, мол, не сомневается в  ее  патриотизме,
но пусть она воздержится выказывать его extra muros [71]. Следует испол-
нять свой долг в должное время и в должной форме. Ne quid nimis!..  [72]
He успела Аннета открыть рот для отповеди директору, как он поклонился и
остановил ее приветливым жестом: "Это не выговор: это  только  совет!.."
Но Аннета знала, что совет начальника - это первый сигнал.
   В данную минуту ей оставалось только снова надеть на себя  ошейник  и
вернуться в свою конуру. То, что она обязана была сделать, было сделано.
Завтрашний день подскажет ей завтрашний долг. Но сегодняшний день  изба-
вил ее от необходимости выбора между двумя велениями  долга.  Когда  она
снова явилась в госпиталь, дверь перед  ней  оказалась  закрытой.  Вышел
приказ не пускать в палаты посторонних, то есть тех, кто  не  состоял  в
двух местных организациях - Красного Креста и Союза  французских  женщин
(кстати сказать, враждовавших как кошка с собакой). Впоследствии  Аннета
узнала, что новый приказ был направлен против нее.
   Хотя Аннета со своей жаждой служения людям и очутилась перед запертой
дверью, но перед ней тут же открылась другая: за ее  порогом  она  нашла
возможность утолить свою новую потребность - в материнстве. И  никто  не
мог предвидеть опасные пути, на которые толкнули  Аннету  обязательства,
наложенные на нее обновленной совестью.
   При первом же свидании Аннеты с г-жой де Марей молодая вдова засвиде-
тельствовала ей свое глубокое уважение - не меняя, впрочем, своего сдер-
жанного, с холодком, тона, - и сказала, что один из  ее  зятьев,  тяжело
раненный и лечащийся дома, выразил желание встретиться с  г-жой  Ривьер.
Аннета тотчас же приняла это приглашение.
   Жермен Шаванн состоял в родстве с г-жой де Марей,  урожденной  Сейжи;
его сестра вышла замуж за одного из братьев Сейжи. Обе семьи поддержива-
ли тесную связь, основанную на общих деловых интересах и взаимной симпа-
тии. Обе очень давно пустили корни в том краю. Их  земли  соприкасались.
Взгляды же расходились скорее по форме, чем по содержанию. Шаванны  дер-
жались республиканских взглядов  довольно  неопределенного  оттенка:  их
красный цвет - и в самом-то начале весьма умеренных тонов  -  постепенно
вылинял; остался розовый тон, и если он еще не перешел в белый,  то,  во
всяком случае, приятно оттенял его. Богатство, честно нажитое и прочное,
немало способствовало тому, что межи, скорее отграничивавшие, чем разде-
лявшие владения двух семейств, почти стерлись. (Во все времена и в любом
месте собственность всегда тяготеет к собственности.)  Любовь  к  земле,
которой они сами управляли, - им принадлежало десятка два  ферм,  рассы-
павшихся по округе, точно выводок цыплят, - привязанность к своему  краю
и культ порядка, наполовину, если не целиком, заменяющий религию (конеч-
но, мы имеем в виду религию Рима, единственную, которая является на  За-
паде мощной силой порядка), - все эти характерные черты были у  Шаваннов
общим" с де Марей, де Тезэ, де Сейжи и с мелкопоместными дворянами; раз-
личий же осталось ровно столько, сколько необходимо, чтобы льстить само-
любие каждого; именно в этом видели они знак  своего  превосходства  над
соседом. Слабость, присущая всем людям... Де Сейжи и Шаванны были  слиш-
ком хорошо воспитаны, чтобы обнаруживать сознание своего  превосходства.
Надо хранить его в себе и тешиться им втайне.
   То, что Аннета Ривьер была допущена в этот круг, могло вызвать вполне
понятное удивление. Не у самой Аннеты - она не замечала социальных пере-
городок. Но у провинциального городка. Правда, пригласили ее только  два
члена семей Шаваннов и де Сейжи, волей обстоятельств наделенные  у  себя
дома неоспоримыми правами: Луиза де Марей и Жермен  Шаванн.  Оба  они  с
лихвой выплатили долг своему имени и отечеству. И оба были в своей среде
исключением. Аннета очень скоро в этом убедилась.
   Дом Шаваннов, старинное серое здание, стоял на  извилистой  улице,  у
подножия собора. Он был окутан тишиной, нарушаемой лишь печальным перез-
воном колоколов да криками грачей. Войдя в узкие ворота из полированного
дуба с ярко начищенной оковкой, - на фоне пыльного фасада она одна свер-
кала холодным блеском, - надо было пересечь на пути  к  главному  зданию
выложенный плитами двор. Комнаты выходили окнами на этот обнесенный  че-
тырьмя серыми стенами двор - двор без сада, без единого стебелька травы.
Можно подумать, что провинциальные буржуа, вернувшись в город после дол-
гого пребывания на деревенском приволье, стараются так закупорить  себя,
чтобы природа не нашла к ним  доступа.  Обычно  Шаванны  приезжали  сюда
только на зимние месяцы, но события, война, обязанность  участвовать  во
всех общественных начинаниях, болезнь сына вынуждали их жить  в  городе,
пока будущее не примет более ясных очертаний...
   В то время семья состояла почти исключительно из женщин.  Отец  умер.
Все здоровые мужчины, сыновья и зятья, находились на  фронте.  Дома  был
лишь семилетний мальчик, сын молодой г-жи Шаванн де Сейжи;  сплющив  нос
об оконное стекло, изнывая от скуки, он следил, не откроется ли  входная
дверь, не войдет ли какой-нибудь редкий посетитель, или дремал под коло-
кольный звон, под крики грачей. Ему виделись знамена, траншеи, могилы...
Он первый встретился Аннете, когда она вошла в дом. И впоследствии, при-
ходя сюда, она каждый раз встречала ребенка с жадными, скучающими глаза-
ми; дотронувшись до нее, он исчезал.
   Полумрак окутывал комнату второго этажа с высоким потолком и  вмести-
тельным альковом. Молодой человек, расположившийся у единственного окна,
через которое проникал свет серенького ноябрьского дня, встал с  кресла,
чтобы поздороваться с г-жой де Марей и гостьей, которую она  представила
ему. Но хотя при входе сразу рождалось ощущение, что здесь  плетет  свою
паутину смерть, сумрак не затенял лица раненого. Это было  одно  из  тех
лиц, часто встречающихся в средней Франции, которые  словно  сотканы  из
света. Приятное лицо с правильными чертами, орлиным носом, красиво очер-
ченным ртом, синими глазами и белокурой бородкой. Он улыбнулся Аннете, а
невестку ласково поблагодарил взглядом.
   Обменялись ничего не значащими фразами о здоровье и погоде, не перес-
тупая за рамки осторожного светского разговора. Но вскоре г-жа де  Марей
незаметно вышла.
   Тогда Жермен Шаванн, быстро скользивший по лицу Аннеты своим проница-
тельным взглядом и изучавший его, протянул ей руку и сказал:
   - Милая Луиза рассказала мне о вашем героическом поступке.  Вы,  зна-
чит, не из тех, кто после сражения продолжает бить поверженного врага. И
имеете слабость щадить побежденного. Смею надеяться, что вы  распростра-
ните ее и на того побежденного, который сейчас перед вами.
   - Вы имеете в виду себя? - спросила Аннета.
   - Да. Тяжелое ранение. Крушение всех надежд. Есть чем  потешить  свое
тщеславие.
   - Вы поправитесь.
   - Нет. Оставьте иллюзии другим, - хотя бы и мне! На это мы все масте-
ра. Вы мне нужны для другого. Поражение, к которому  я  прошу  вас  быть
снисходительной, нанесено не телу моему, а душе. Быть побежденным -  это
еще полгоря, когда веришь в победителя.
   - Какого победителя?
   - В судьбу, которая обрекла нас... Вернее сказать, в судьбу,  которой
мы сами обрекли себя...
   - Вы хотите сказать - отечество?
   - Это лишь одно из ее обличий. Маска сегодняшнего дня.
   - Я тоже побежденная и тоже не верю в победителя. Но не сдаюсь.  Пос-
леднее слово еще не сказано.
   - Вы женщина. Вы игрок. Женщина, даже проигрывая, верит, что в конеч-
ном счете выиграет.
   - Нет, я в это не верю. Но буду ли я в выигрыше или в проигрыше, пока
у меня останется в игре жизни хоть фунт мяса для ставки, я его поставлю.
   Жермен с улыбкой взглянул на Аннету.
   - Вы не из наших мест.
   - Из Франции. Откуда же еще?
   - Из какой провинции?
   - Бургундка.
   - В вашей крови вино.
   - В нашем вине - кровь.
   - Ну что ж. Время от времени я с радостью буду утолять жажду  бокалом
такого вина. Не можете ли вы иной раз - когда почувствуете в себе  избы-
ток энергии и немножко терпения, - уделять мне четверть часа для беседы?
   Аннета обещала и стала бывать у Жермена. Между ними возникла дружба.
   Они говорили обо всем, кроме войны. После первого же вопроса  раненый
жестом прервал Аннету. Вход - воспрещен. Путь закрыт!..
   - Нет, не будем о ней говорить! Вы все равно не поймете... Я не гово-
рю, что только вы... Все вы, находящиеся здесь...  Здесь...  Там...  Два
мира - этот свет, тот свет... Два разных языка.
   - Не могу ли я научиться этому новому языку? - спросила Аннета.
   - Нет. Даже вы, несмотря на весь пыл вашей симпатии. Любовь не  может
восполнить отсутствие опыта. Написанное в книге тела не поддается  пере-
воду.
   - Почему не попытаться? Я так жажду понять! Это же не  любопытство...
Хотелось бы помочь! Хотелось бы смиренно приблизиться к пережитому вами.
   - Благодарю вас. Помогите нам забыть его - это и будет наилучшая  по-
мощь. Даже с товарищами "оттуда" мы уговариваемся не поминать о том, что
было "там". Рассказы о войне - а книгах, в газетах - нам претят. Война -
не литература.
   - Да ведь и жизнь тоже.
   - Верно. Но у человека есть потребность петь. А жизнь-это тема, бога-
тая вариациями. Так давайте петь!
   Он вдруг замолчал: перехватило дыхание. Аннета поддержала ему голову.
Отдышавшись, Жермен извинился, поблагодарил.  На  его  осунувшемся  лице
снова появилась улыбка. На лбу блестела капля пота. Они молча  ждали.  И
ласково смотрели друг на друга...
   Жермену Шаванну было под тридцать. Он вырос  в  кругу  провинциальной
буржуазии,  благонамеренной,  либеральной,   но   насквозь   пропитанной
умственными предрассудками, впрочем, здоровыми и крепкими; вместе с Тру-
дом и любовью к земле они дают твердую опору этим  слоям  в  центральных
провинциях. (Не будь у здешних буржуа этих предрассудков, их засосала бы
слишком беспечальная жизнь.) Жермен хорошо знал их свойства - и плохие и
хорошие. Он сам был из того же теста. Но неведомый пекарь положил в  это
тесто иные дрожжи.
   Молодой богатый буржуа, будущность которого, казалось, была начертана
уже при его рождении, жизнерадостный и беспечный, пасшийся на тучных лу-
гах своих поместий, уехал в Париж и поступил в  Школу  востоковедения  и
дипломатии. Его привлекала не столько карьера консула, сколько  перспек-
тива путешествий. Родину свою он любил, как лакомка: небо и воздух,  го-
вор и стол, добрую землю и милых людей... А мечтал об  одном  -  уехать!
Дожидаясь назначения в далекие страны, он изъездил Европу из конца в ко-
нец. Странное влечение - на взгляд его земляков, больших  домоседов!  Но
что толку спорить о вкусах и цветах (с богатыми людьми в  особенности!).
Война сорвала план путешествия. А теперь - болезнь. Жермен был  отравлен
газами; организм его постепенно разлагался. Теперь  ему  осталось  одно:
путешествие вокруг своей комнаты (да и то нет! Уже несколько дней он  не
мог подняться с постели), путешествие внутри себя. Не менее далекое,  не
менее  таинственное...  Неизведанный  край...  Он  добросовестно  изучал
его... Но откуда у него это призвание, это стремление бежать?..
   Он объяснил это Аннете тем шутливым, насмешливым тоном, каким  обычно
излагал свои мысли:
   - Я жил в деревне. И пристрастился к охоте - не  столько  ради  самой
охоты, сколько ради общения с землей и живыми  существами,  животными  и
растениями. При всей моей любви к животным я убивал их.  Но  то,  что  я
убивал животных, не мешало мне их любить. Держа в руках еще не  остывшую
куропатку, нажимая на брюшко белозадого кролика, чтобы  выжать  из  него
его завтрак, я чувствовал, что, пожалуй, стою ближе к ним, чем к себе  -
к человеку. Но это еще не значит разжалобиться.  Меткий  выстрел  всегда
радует. И думаю, что, поменяйся мы местами, они не промахнулись бы. Но я
старался познать их и себя. А затем съедал их... Зачем вы сморщили  нос?
Чтобы сильнее втянуть их запах? Куропатка с капустой и  ломтиками  золо-
тистого сала - пища богов. От такого блюда и вы бы не  отказались...  Но
боги, надо признаться, весьма странные животные.
   - Ужасные.
   - Не будем их судить! Будем есть! Ведь съедят и нас! (Теперь  очередь
моя.) И будем познавать!.. Богов? До них не дотянешься. Тех, кто  у  нас
под рукой. Животных и людей... Первое мое открытие состояло в  том,  что
люди и животные, тысячелетиями живя в непосредственной близости, не ста-
рались узнать друг друга... Да, шерсть, мясо - в этом мы  разбираемся...
Но что они думают, что чувствуют, чем являются - до этого людям нет  де-
ла. Нелюбопытны они! Не любят, чтоб"! нарушали их покой. Не желая утруж-
дать свою мысль, они не допускают ее присутствия в животных...  Но  вот,
открыв глаза, я с удивлением убеждаюсь, что и друг друга люди  знают  не
лучше. Как ни тесно связаны они, каждый полон собой  и  не  заботится  о
другом. Сосед мой! Если ритм твоей жизни согласуется с моим,  -  превос-
ходно, ты мой ближний. Если он не соответствует моему, ты чужой. Если же
он сталкивается с моим, ты враг. Первому я великодушно  приписываю  свою
собственную мысль. Второй имеет право только на мысль  второго  разряда.
Что касается третьего, то, как поется в "Мальбрук" - "третий  не  принес
ничего" и никаких прав не имеет: я начисто отрицаю  за  ним  способность
мыслить, как и за животными. (Разве боши-люди?)  Впрочем,  к  какому  бы
разряду я ни отнес "другого" - к первому, второму или третьему, во