лу-
чила из Сан-Франциско коробку фиников. Имя отправителя было ей  незнако-
мо. Финики были до того хороши, что ей захотелось их съесть.  Но  у  нее
возникло сомнение... Она отнесла коробку для анализа в  бактериологичес-
кую  лабораторию  одной  польки-бактериолога,  которая  иногда  помещала
статьи в газете Тимона. Анализ обнаружил в финиках датурин. Аннета  выб-
росила коробку, не сказав ни слова Тимону. Прибыла также банка  икры  из
Турции, но тут Аннета даже не сочла нужным обращаться к  анализу.  После
этого посылки прекратились. Замысел потерпел неудачу. Аннета  насторожи-
лась и все смотрела, откуда, из какого угла  может  снова  прийти  опас-
ность. Тимон тоже насторожился, хотя ничего ей не говорил.  Ни  один  из
них не считал нужным тревожить другого. Но их бдительность была разбуже-
на, общая опасность, тайная забота друг о друге сближали их.
   Во время поездки в Вогезы, когда они после ужина выходили из рестора-
на, шофер Тимона, человек, ему преданный, служивший  у  него  уже  много
лет, внезапно захворал какой-то странной, мучительной  болезнью.  Беспо-
лезно было устанавливать причины; оставалось только  поручить  заботы  о
больном врачу. А так как Тимону необходимо было во что бы  то  ни  стало
вернуться в Париж, он нашел в указанном месте другого шофера. Но, внима-
тельно оглядев его, Тимон почувствовал к нему недоверие и  отказался  от
его услуг. Он тщательно осмотрел автомобиль и увидел, что  треснул  один
очень важный винт. Тогда он нашел единственный имевшийся в деревне авто-
мобиль, предложил за него такую цену, которая исключала  всякую  возмож-
ность отказа, и уехал с Аннетой, но уже другой дорогой. В пути они поде-
лились некоторыми наблюдениями, сделанными за последние  месяцы.  С  тех
пор Тимон никому, кроме Аннеты, не  доверял  проверку  автомобиля  перед
отправлением в свои таинственные поездки. Он  научил  ее  вести  машину,
чтобы в случае надобности она могла заменить его за рулем.
   Он видел, что угрозы скопляются над его головой, и это разжигало  его
плебейскую ярость. Он отвечал нападением. Он подкапывался под своих про-
тивников. Он с диким злорадством разоблачал  политические  и  финансовые
происки короля-нефтяника, как он называл сэра Генри Батавского. (Это бы-
ло еще самое ласковое название - обычно он прибегал к другим.) С  каждым
днем он все больше втягивался в борьбу против лагеря антисоветской  коа-
лиции. Это не исключало его неприязни к коммунизму, но  он  ненавидел  и
презирал его противников. Теперь у него уже не было иного выбора. Борьба
завязалась не на жизнь, а на смерть. Он чувствовал, что противники окру-
жили его своими шпионами, своими полицейскими, и тоже окружил их  своими
агентами, и нередко эти агенты служили обеим сторонам. За последние пят-
надцать лет политика и аферы так тесно переплелись с  государственной  и
частной полицией, что все эти звери в конце концов образовали единое це-
лое. И уже нельзя было разобрать, кто кого держит в руках. Чаще всего их
усилия сводит на нет взаимный шантаж. И это хорошо! Разве в наших  госу-
дарствах нет отважных префектов полиции, которые никого и ничего не  бо-
ятся, потому что располагают секретными документами и могут скомпромети-
ровать всех политических деятелей, из всех партий? Разве  сами  эти  ви-
сельники не держат шантажиста в петле, которая болтается под  переклади-
ной?.. Враги вступают между собой в тайные союзы, в существование  кото-
рых трудно было поверить. Но для Тимона такие союзы перестали  существо-
вать. Он разорвал эти "клочки бумаги". Он сам себя поставил  вне  закона
джунглей. Британский трест, который его  содержал,  бросил  на  произвол
судьбы его газету. Тимон немедленно  передал  ее  враждебному  лагерю  -
крупному американскому тресту, и тот поднял ее на прежнюю высоту.  Тимон
стал вести подкоп под своих вчерашних союзников. Но затея оказалась  ги-
бельной. Новые союзники пользовались им только в своих целях. Он  риско-
вал быть раздавленным  между  двумя  враждующими  лагерями.  Он  уже  не
чувствовал себя спокойно в Париже и сколотил новое предприятие -  обшир-
ный промышленный картель, который должен был повести борьбу против геге-
монии англосаксонских дельцов. Дело требовало его переселения за  грани-
цу.
   Это были месяцы напряженной работы. Аннета принимала в ней самое дея-
тельное участие. У нее не хватало времени думать о выпадах газет,  кото-
рые понемногу стали брать ее под обстрел. Тимон  больше  беспокоился  за
нее, чем она сама, и бушевал; у него были свои способы внушать головоре-
зам уважение. Но Аннета не видела никаких  оснований  ставить  наемников
Тимона выше наемников его врагов: "Капулетти!.. Монтекки!.." И те и дру-
гие - бандиты!
   - Доставь мне удовольствие, Тимон, избавь меня от опеки твоих разбой-
ников!
   - Ты предпочитаешь, чтобы тебя обливали помоями?
   - Пусть себе болтают! И она пожимала плечами. Что ей до общественного
мнения?.. Впрочем, нет, одно уязвимое место у нее было - своя ахиллесова
пята; что о ней станет думать ее мальчик? И из-за  него  презираемое  ею
общественное мнение приобретало силу. Вонь могла дойти до Марка. Ей надо
было соблюдать большую осторожность, чтобы не подать никаких поводов ду-
мать, будто из своей службы у Тимона она извлекает какие-то  неблаговид-
ные выгоды. И хотя Марк больше к ней не приходил и не мог ничего  знать,
одна мысль о том, что она может его обмануть, приводила Аннету в ужас, и
она отказывалась от всех подарков, которые ей предлагал  Тимон,  хотя  и
считала их естественными и честно заслуженными. В самом деле, что ж  тут
такого? Разве ее труд и опасности, с ним сопряженные, не окупали их сто-
рицей? Нужно ли говорить, что ей больше всего было жаль нарядов, от  ко-
торых она раза два отказалась? Кому был нужен ее отказ? Если бы дело ка-
салось только ее одной, она предоставила бы волю злым языкам. Но  однаж-
ды, всего лишь один раз, она приняла простое,  красивое,  хорошо  сшитое
платье, которое ей понравилось, и надо же было, чтобы именно в этот день
она встретила Марка! И каким взглядом он смерил ее с головы  до  ног!  У
нее от этого взгляда все тело залилось краской. Она заторопилась  домой,
чтобы поскорей снять злосчастное платье, повесила его в  шкаф  и  больше
никогда не надевала. (Иногда она открывала все-таки шкаф,  чтобы  взгля-
нуть на него - с нежностью и с досадой.) Но это не помогло. Ревнивый сын
не забыл. Она категорически запретила Тимону делать ей какие  бы  то  ни
было подарки. Она обрекла себя на скромную жизнь, какую вела  и  раньше,
все в той тесной квартирке. Она отчетливо представляла себе, каким  инк-
визиторским взглядом Марк стал бы все осматривать, если бы пришел к ней.
Она не скрывала от Тимона причину своего "воздержания", которое ей самой
было не по душе (она не отказалась бы от некоторого комфорта: в  пятьде-
сят лет ценишь его лучше, чем в молодые годы). А Тимон смеялся над ним.
   - Черт побери! - восклицал он. - Ты бы меньше церемонилась,  если  бы
собиралась наставить рога своему мужу!
   Она отвечала таким же тоном:
   - Конечно! Само собой разумеется! Муж берет то, что ему дают. То, что
бог даст, он может взять и обратно. Но чего и сам не может -  это  отор-
ваться от сына. Сын вышел из его дома, и дом принадлежит сыну. Он обязан
сыну отчетом. А я обязана отчетом моему сыну. Муж всего только жилец.  А
хозяин моего дома - сын.
   - А что он для него делает? Ничего! Я управляю твоим домом,  я  делаю
его доходным.
   Аннета смерила его взглядом:
   - Я не доходный дом... Не заботься о моем доме! Ключ у меня, и у меня
он останется... Дружище Тимон, я тебе благодарна,  но  давай  заниматься
твоим домом! Ты мне платишь за то, чтобы я им управляла. Не  будем  тра-
тить времени на болтовню!
   Бывало - после нескольких дней, а иногда и ночей, напряженной  работы
- Тимон принуждал ее хоть немного отдохнуть. Он говорил ей:
   - Кончится тем, что ты заставишь меня уважать человечество.
   Аннета возражала:
   - В уважении оно не нуждается. Ему нужен воздух и хлеб.  Старайся  не
раздавить его! Вы так тяжелы, так тяжелы, Тимон! Дышать невозможно.  За-
чем вам столько земли? Одной ямки достаточно - на кладбище.
   Тимон решил обосноваться в Брюсселе, откуда ему предстояло часто  вы-
езжать в Германию, в Лондон и т.д. Аннета не без  колебаний  согласилась
поехать с ним. Чтобы уломать ее, он поступился всей своей гордостью. Она
уже видела его в трудные минуты (быть может, они  были  лучшими),  когда
его охватывало мрачное желание все переломать, все сокрушить, опрокинуть
на себя дом, чтобы вместе с ним под развалинами погибли  и  люди.  Уста-
лость, отвращение, неудачи в личной жизни, о которых  он  не  говорил...
Покончила с собой - красивая молодая парижская актриса. Он  увлекся  ею,
решил ею овладеть, купил ее и отправился с ней  в  морскую  прогулку  на
своей яхте. Но в день, когда гнет хозяина оказался  слишком  тяжел,  она
утопилась, чтобы избавиться от него...  Этот  несокрушимый  человек  был
потрясен до глубины души. Он, который без тени раскаяния переступил  че-
рез столько разрушений, на сей раз не мог,  неизвестно  почему,  освобо-
диться от укоров совести. Быть может, удар пришелся  в  минуту  душевной
слабости. Быть может, он был слишком глубоко захвачен своей страстью,  а
сам считал ее только эпизодом и потому не оберегал, и понял ее  неповто-
римую ценность лишь после того, как сам все разрушил? Он открылся только
Аннете; затем последовали другие признания, и они  раскрыли  Аннете  все
жалкое, все лучшее, все человеческое, что таилось в этом циклопе. Выслу-
шивая его исповедь, она принимала на себя  перед  ним  известные  обяза-
тельства. Но одновременно она получала и права. Он  молчаливо  признавал
их. Благоразумие не позволяло ей злоупотреблять ими. Она и не  позволяла
себе этого, но она пользовалась ими для того, чтобы осторожно направлять
деятельность Тимона по тому пути, который считала в социальном отношении
наиболее правильным. Однако, как ни мягко было давление ее руки, оно  не
ускользало от Тимона и даже нравилось ему, - он не мешал ей: это  ничуть
не противоречило его самому затаенному желанию. Ему  недоставало  только
веры, чтобы самому хотеть того же. Аннета верила, и это не было ему неп-
риятно. Это освежало Тимона, терзаемого горьким  сознанием  бесплодности
своей бесцельно растрачиваемой воли; он вполне мог доставить Аннете удо-
вольствие и поступать так, как если бы он тоже верил.
   Мало-помалу он втягивался в игру.  В  капиталистической  крепости  он
становился той армией, которая переходит к врагу, - так варвар вступал в
римские легионы и собирался открыть ворота неприятелю. Теперь, не  давая
себе труда скрывать это, он противодействовал империалистической  коали-
ции, которая - за невозможностью организовать  интервенцию  -  старалась
задушить СССР экономической блокадой. Он срывал блокаду, заключая с Рос-
сией торговые договоры, - конечно, не ради ее прекрасных глаз: он извле-
кал из этих договоров немалую выгоду. Своих противников  он  доводил  до
отчаяния. Не желая уступать ему, они тоже добивались соглашения с проле-
тарским миром, как им ни хотелось его раздавить. Их перебежки на сторону
врага расшатывали коалицию. Вокруг Тимона сгущалась ненависть. Ему соби-
рались перебить хребет. Он это знал. И уж, конечно, в такую минуту, ког-
да Тимон намеревался ринуться в пекло, когда он сколачивал стальной кар-
тель, этот боевой механизм, при помощи которого он думал разрушить  гос-
подство всемогущего англосаксонского механизма, - в такую минуту  Аннета
не могла оставить его. Она была единственным близким человеком, которому
он мог довериться.
   Ей трудно было решиться. Она больше не хотела уезжать далеко от сына.
Хотя внутренняя отчужденность внешне еще оставалась между ними, однако у
обоих было достаточно времени, чтобы обо всем поразмыслить и  даже  ска-
зать: "Меа culра". Аннета готова была избавить Марка от первого шага. Но
с тех пор, как произошла история с платьем, мрачный дурачок не  переста-
вал дуться в своей конуре. Неужели они так  и  расстанутся,  не  рассеяв
этого глупого недоразумения? Уходило время, уходила жизнь, а потом и сам
уйдешь навсегда... Однажды утром она ему написала:
   "Дорогой мой мальчик! Я уезжаю на несколько месяцев из Парижа. На сей
раз я буду не так далеко. Не на много дальше, чем мы были с  тобой  весь
этот год. Но я больше не могу ни уехать, ни оставаться, не  обняв  тебя.
Не покажешь ли ты ко мне свой носик? Если ты считаешь, что я  в  чем-ни-
будь виновата (думаю, что ты ошибаешься, но не настаиваю  на  этом),  то
прости меня. Но, простишь или не простишь, все  равно  приходи,  поцелуй
меня!"
   Он еще не успел получить записку, как их столкнул случай. Проходя ми-
мо церкви св. Евстафия, Марк прочитал, что там будут исполнять "Заповеди
блаженства" Цезаря Франка. Он горел желанием послушать музыку. Это  была
жажда измученной души. У входа на дешевые места толпилась масса  народа.
Воспользовавшись давкой, Марк сумел проскользнуть "зайцем"; его  оклика-
ли, но он протиснулся вперед и затерялся в толпе, -  теперь  уже  другие
прорывали плотину, а о нем забыли. Вместе с сотнями слушателей он погру-
зился в озеро грустной музыки, чистой, как ребенок, и мудрой, как  глаза
старца. И бессолнечный свет потухавшего дня колыхался,  подобно  Христу,
шествующему по водам. Марку эта музыка была почти  незнакома,  она  была
слишком далека от современной молодежи. Но  сердце  его  было  правдиво,
чутье достаточно верно, и он даже еще острей мог постичь красоту  чуждой
ему души, почувствовать, что его душе не хватает надежд, не хватает хотя
бы страданий, которые облагораживали ушедший век, увенчанный  тем  самым
терновым венцом, каким был увенчан его бог. И он не без  зависти  думал:
"Блаженна скорбь, если она несет в себе обетованную радость!.." Хор пел:
"Блаженны плачущие, ибо они утешатся..."
   И внезапно, как он ни удерживался, слезы брызнули у него из глаз.  Он
повернулся лицом к колонне, возле которой стоял, и закрыл  глаза  рукой.
Никому не пришло бы в голову засмеяться, увидев его  в  эту  минуту,  но
гордец злился на себя; он всхлипывал, сопел и вытирал пальцами  слезы  -
он стыдился их... И в эту минуту, выпрямившись, он в нескольких шагах от
себя, по другую сторону колонны, увидел своими проясневшими после  дождя
глазами такую же росу, такие же слезы: они текли по скорбному  лицу  его
матери... Она была здесь. Его она не видела... Он спрятался и из-за  ко-
лонны осматривал ее, изучал, ловил каждое переживание,  отражавшееся  на
ее лице...
   А в сердце Аннеты эта музыка будила совершенно иные переживания,  чем
в сердце Марка. Она воскресала-она сама и вся ее прошлая  жизнь.  Всякое
неумирающее произведение создано из самой сущности своего  времени;  ху-
дожник был не один, когда создавал его; он вписал в него все  муки,  всю
любовь, все мечты своих современников, целого поколения. И  Аннета  тоже
внесла свою кровь в эту музыку. Она видела в  ней  самое  себя,  как  на
портрете, который сопоставляют с постаревшим  лицом,  несущим  отпечаток
долгих лет разочарования. Она различала в этой музыке вопли скорби разу-
верившегося в справедливости человека и утешающий голос Судии. Она вспо-
минала, что когда-то слышала эти звуки в Страсбурге, который  тогда  был
городом немецким, - за девять лет до войны. В ту  пору  немцы,  упоенные
гордостью, торжествующие, еще не понимали этой песни попранной  справед-
ливости. Аннета, затерянная в толпе крупных белокурых людей,  опьяненных
радостью победы, думала:
   - "Мы те, кого вы победили, - мы понимаем, мы вникаем в эти священные
слова. И через это мы, побежденные, становимся вашими победителями.  Нам
достался лучший удел..."
   А теперь положение изменилось. Народ, ранее страдавший от  несправед-
ливости, народ Аннеты, ныне сам совершал несправедливость.  И  "Заповеди
блаженства", эта песнь отчаяния и утешения, уже больше к нему не относи-
лись. Христос побежденных перешел на другой берег. Увы! Люди лишь в  той
мере чутки к справедливости, в какой она совпадает с их интересами.  Ан-
нета выросла  среди  поколения,  воспитанного  на  великодушном  лозунге
"Сlona yna". И она с  болью  в  душе  смотрела,  как  в  глубине  своего
черствого эгоизма ее народ,  народ-победитель,  безотчетно  воспринимает
лозунг галльского полководца Бренна. Невидимое колесо Судьбы  вращалось,
вращалось, и могли снова вернуться Мрачные дни... Аннету  пронзали  семь
мечей: воспоминания, отступничество, стыд, угрызения  совести,  жестокая
насмешка, страх искупления, которое все приближалось, и смиренное  отре-
чение от жизни. А ее сын прятался за колонной и ловил на лету каждую  ее
мысль. Он впивал их, он сливался с ними; все, что исходило от нее, каза-
лось ему своим, кровным, - он был в этом уверен. Он испытывал ту же  го-
речь, что и она, - и в одно и то же мгновение, и он знал,  почему  текут
эти слезы, ибо сам скрывал слезы... Внезапно бурный порыв толкнул его  к
ней. Он пробрался сквозь публику и, подойдя сзади, взял  мать  за  руку.
Она вздрогнула и, обернувшись, увидела лицо сына, который почти  касался
подбородком ее плеча. Она поцеловала его благодарными глазами, они обме-
нялись братскими взглядами и, рука в руке, не двигаясь, прослушали  ора-
торию до конца.
   Их руки разъединились, только когда они вышли из церкви. Но сердца их
уже не разъединялись. Не было сказано ни слова о прошлом, не последовало
никаких объяснений, никаких упреков, никаких просьб о прощении: оба  пе-
речеркнули все старое и поставили на нем крест. Они говорили о том,  что
перечувствовали только что, - о горечи победы... Ах, если бы побежденные
немцы догадывались об этом, если бы они догадывались, что Франции  затк-
нули рот, что ее осквернили своей несправедливостью,  своим  лицемерием,
своим хищничеством политические деятели, которые издают законы,  прикры-
ваясь ее именем! Но так обстоит дело у всех народов в послевоенную  эпо-
ху. И почти ни один из них уже не имеет сил дать отпор. Это как песок, в
котором тонут благие намерения. Марк сказал:
   - С каждым шагом увязаешь все глубже. Нас засасывает.
   Аннета положила ему руку на плечо и сказала:
   - А мы устремимся кверху и спасемся! Если увязли ноги, освободим  го-
лову и грудь! Освободиться - это дело всей жизни.  Оно  будет  завершено
только со смертью. Большинство - живые мертвецы: они позволяют могильным
червям высасывать у них кровь. А мы, мы вырвемся, мы не отдадим себя  на
съедение болотным пиявкам!.. (Она вспомнила румынские болота.) Поступай,
как я! Никогда не уставай! И помогай выбраться тем, кто увяз!
   Марк чувствовал, что болотная тина ему по грудь.
   Если бы это было не на улице, он бы, как ребенок,  обвил  руками  шею
Аннеты. Ее присутствие ободряло его. И он смотрел на нее с  любовью,  он
гордился тем, что она сказала. Как мог он ее заподозрить? Он опирался на
ее руку. Ему не было стыдно. Ведь это так приятно  -  опереться  на  нее
всей тяжестью!
   И тут Аннета сказала ему, что должна на некоторое время уехать из Па-
рижа. Он почувствовал горечь сожаления, детский страх. Она заметила, что
он вздрогнул, и спросила:
   - Я тебе нужна? Ты хочешь, чтобы я осталась? Но  гордость  немедленно
заставила его спохватиться. Он ответил:
   - Я могу быть один. Была же ты одна!
   Он думал о длительной борьбе, которую пришлось вести матери,  о  том,
как она бедствовала тогда в Париже. Она улыбнулась:
   - Я была не одна - ведь на руках я носила тебя.
   Он тоже улыбнулся и сказал:
   - Надеюсь, я тебе когда-нибудь отплачу.
 
 
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   ВЕТЕР ПРЕСТУПЛЕНИЯ
 
   Как раз в это время Сильвия вспомнила о своем племяннике. Ее  бешеная
погоня за наживой и наслаждениями кончилась. Сразу - точно ветром сдуло.
Крах в делах и надорванное здоровье решительно напоминали ей,  что  пора
остепениться. "Что толку бегать! Нужно уметь... остановиться вовремя!.."
Она слишком вкусно ела, слиш