очистить  "рабочее  место" от  всего, что могло бы  мешать их
атаке.
     С какой же позиции  лучше стрелять?  Становиться против лаза опасно  --
место неудобное  и  крутое, зверь может  наброситься  даже  и после удачного
выстрела. Спускаюсь немного ниже и  чуточку правее. Наскоро вытаптываю место
под березой. Легкий озноб нервно  холодит тело. Зрение,  слух,  мысли -- все
приковано к лазу, где собаки отчаянным лаем вызывают косолапого на поединок.
Тот фыркает, злобно ревет, отпугивая наседающих псов.
     Проходит минута, другая... Василий Николаевич, прижимаясь плечом к ели,
пристальным взглядом следит за берлогой.
     Вдруг снег в том месте  дрогнул, разломился,  и на его пожелтевшем фоне
показалась могучая фигура медведя --  гордая, полная сознания своей страшной
силы. На секунду он задерживается, как бы решая, с кого начинать.
     Собаки быстро меняют позицию, подваливаются к заду медведя и мечутся на
линии  выстрела.  Я выжидаю момент. Медведь торопливо  осматривается, делает
шаг  вправо, но в  следующее мгновение меняет ход, скачком бросается  влево,
подминает под себя обманутого Кучума... На выручку рванулась Бойка. С одного
прыжка  она оседлала  зверя и  вместе  с ним катится вниз. Вырвавшийся Кучум
лезет напролом.
     Все  смешалось со  снежным  вихрем,  взревело,  поползло  на меня.  Вот
мелькнула разъяренная пасть медведя,  хвост Бойки,  глыба вывернутого снега.
Медведь огромным  прыжком все же  смахнул с себя собак и бросился ко мне, но
пуля  предупредила  его  атаку.  Зверь ухнул,  воткнул в снег  окровавленную
морду, скатился к  моим ногам. От его  прикосновения у меня зашевелились под
шапкой волосы.
     Василий  Николаевич  бросается   к  собакам.  Поднимает  Бойку.  У  нее
разорвана грудь. Кучум  визжит, царапает  лапой возле уха, из  открытого рта
тянется кровавая слюна. Мы струним ремнями морду Бойки, укладываем на снег и
начинаем сшивать ее раны.  У меня  в  шапке  нашлась  иголка  с обыкновенной
черной  ниткой.  Иголка с трудом прокалывает кожу, собака визжит, корчится в
муках под неопытной рукой "хирурга".
     Кучум отделался только прокусами.
     Медведь оказался крупным, в роскошном "одеянии". Его густая темно-бурая
шерсть  переливалась черной остью от еле уловимого  ветерка. Короткую  шею с
лобастой мордой перехватывал белый галстук. От  длинного бездействия когти у
зверя сильно отросли, загнулись внутрь.
     -- Добрая чесалочка, -- посмеялся Василий Николаевич, взглянув на лапу.
     Он   не  подошел   к  зверю  и  не  проявлял  сколько-нибудь  заметного
любопытства. Такое  равнодушие  обычно овладевает  зверобоем после  удачного
выстрела. Именно после выстрела и обрывается вся острота и прелесть зверовой
охоты.
     Хотя на этот  раз выстрел принадлежал  мне, Василий  Николаевич остался
верен себе. Сколько  раз  я  наблюдал за ним. Он давно  потерял  счет убитым
зверям, схваткам с медведем, добытым соболям. И  все  же  каждый раз, увидев
зверя, он с  новой силой воспламеняется  страстью следопыта-охотника.  Тогда
для него не  существует  расстояний,  пропастей, темноты, пурги. С легкостью
юноши он бежит через топкие мари, карабкается  по скалам, пробирается сквозь
стланиковые заросли, не  чувствует ушибов, царапин на лице -- все  подчинено
этой  страсти. Но  вот  прогремел выстрел  --  и  все  в  нем  заглохло.  Он
превращается   в   того  самого   Василия  Николаевича,   который   поражает
спокойствием и таким добродушием, словно не способен обидеть и курицу.
     Уходя за нартами в табор, он сказал, кивнув головой на зверя:
     -- Сало снимайте пластами. Тушу не дробите, разделывайте, как сохатого.
     В  теплых лучах  солнца  млела  безмолвная тайга. За горбатым отрогом в
глубине  долины  копится  грязный  дым, выдавая  лагерь. Откуда-то появилась
кукша.  Попрыгала по веткам, повертела чубатой головой, поразмыслила и пошла
звонить на всю тайгу:
     "Кек... кек... ке-ке..."
     Череп и шкура  убитого медведя  должны  были  войти  в  ною  коллекцию,
предназначенную  для  Биологического  института  Западно-Сибирского  филиала
Академии  наук. Поэтому первым долгом я произвожу внешнее  описание  и делаю
необходимые измерения, а потом уже начинаю свежевать. Кладу  зверя на спину,
распарываю  ножом  кожу  от нижней  челюсти через  грудь  до  хвоста,  затем
подрезаю ноги по внутренней стороне до продольного разреза и отделяю подошву
от ступни, но так, чтобы при коже остались когти.
     Медведь жирный,  шкура  отделяется только под ножом. Вспарываю брюшину.
Вся внутренность  залита  жиром. В  маленьком  желудке и кишечнике пусто, их
стенки  покрыты  прозрачной слизью. Затем переворачиваю тушу вверх спиной  и
делаю глубокий разрез вдоль хребта. Толщина  сала на  крестце пятьдесят пять
миллиметров. Это после шестимесячной спячки!
     Василия Николаевича все еще нет. Собаки крепко спят. Я разжег костер и,
усевшись у огня, достал записную книжку.
     Удивительно, как разнообразны условия,  в которых живут звери и  птицы.
Какой замечательной  приспособленностью и  какими разнообразными инстинктами
наградила их всех природа!
     Это  особенно заметно осенью,  когда кончаются теплые  дни,  слетает  с
деревьев  красочный  наряд,  умолкают  уставшие  за лето  ручейки  и жесткие
холодные ветры  напоминают  всем  о  наступающей  зиме. Травоядные  покидают
открытые места летних  пастбищ,  высокогорье и двигаются  в тайгу,  в районы
мелких снегов. За ними тянутся хищники. Грызуны зароются в норы, стаи гусей,
уток, болотных и  лесных птиц устремятся к дальнему югу. В их полете, крике,
даже  в  молчании,  что царит  в  это время  в природе,  всегда  чувствуется
неизмеримая печаль.
     Нет живого существа, не встревоженного приближающейся вслед  за  осенью
стужей.  К этому  времени у медведя  пробуждается инстинкт зарыться в землю.
Ложится  он  в  берлогу  с большим  запасом  жира (худой зверь,  а тем более
больной не ляжет в берлогу.  Он обычно  погибает в  первой половине  зимы от
голода  и холода). Неискушенному наблюдателю кажется, что медведю надо много
жира для зимовки, ведь спячка его в Сибири длится около  шести месяцев. Срок
большой, но, как ни странно, за это время он очень мало расходует жира:  его
организм почти полностью прекращает свою жизнедеятельность.
     Для  чего же  нужен  медведю такой большой  запас жира? Не проявила  ли
природа  к нему излишней щедрости? Конечно,  нет. Во время спячки жир служит
изоляционной  прослойкой между внешней  температурой и  температурой  внутри
организма.
     Как  только  медведь  покинет  берлогу  и  организм  его  воспрянет  от
оцепенения,  а  это  обычно бывает  в  апреле,  сразу  же  восстанавливается
деятельность всех его функций и появляется большая потребность в питательных
веществах.  Но  где  их взять?  Кругом  еще лежит снег. Взрослого  зверя  --
сохатого,  сокжоя или кабарожку  -- трудно поймать, а  телята  появляются на
свет только в конце мая -- начале июня, да и птиц  ему не словить, для этого
он  слишком неуклюж.  Растительного  же  корма еще нет.  В желудке  убитых в
апреле и мае медведей обычно  находишь личинок, червячков, муравьев, корешки
различных  многолетних  растений и даже  звериный  помет. Но разве  может он
прокормиться такой  пищей?  Да и разоренные им  норы  бурундуков, где иногда
удается  достать  две-три горстки  ягод  или  кедровых орехов,  не спасли бы
медведя от голодовки без осеннего запаса жира.
     Василий  Николаевич приехал на трех нартах. Мы разложили  на них  мясо,
увязали и тронулись в обратный путь. Бойку пришлось нести на руках до  реки,
Кучум, прихрамывая,  плелся сзади.  Над лесом, каркая, летели к  выброшенным
кишкам две вороны.
     В лагере  праздник. Все ожили. Даже Афанасий вышел из палатки встречать
нас.  Он  улыбается  и  морщится от боли, едва  растягивая  губы,  скованные
коркой.
     Вечер крадучись спускается со склона гор. Гаснет  за  горизонтом  свет.
Исподтишка  ершится  ветерок.  На востоке  одинокая  туча  прикрыла  космами
вершины.  Большой костер  ввинчивает в  плотное  небо сизую струйку дыма. На
таганах,  в закопченных  котлах, варится  свеженина,  тут же  на  деревянных
шомполах румянится шашлык.  Мы все сидим возле огня, глотая сочный  запах, и
следим за Василием Николаевичем -- "главным дирижером".
     Наконец ужин готов, и все идут в палатку.
     Старики  едят быстро.  В  левой руке -- мясо, в правой  -- острый  нож.
Зубами захватят  край куска, чиркнут по нему ножом возле  губ, глотнут. Руки
еле поспевают подкладывать, отрезать. Мясо почти не пережевывают  --  словно
зубы  у  них  предназначены  для  другой,  более  сложной  работы: нужно  ли
подтянуть  потуже  подпругу  на  олене,  развязать  узел на ремне, протащить
сквозь кожу  иголку или что-нибудь  оторвать, отгрызть  --  все  это старики
обычно делают зубами. В быстроте и ловкости, с какой работают у них челюсти,
есть что-то первобытное.
     Рядом  со  мной  сидит Улукиткан, роясь  заскорузлыми  пальцами в своей
чашке.  Мяса много,  оно жирное; глаза  старика жмурятся, нежась  над теплым
медвежьим  паром. Ест он  без хлеба,  поспешно отрезая и глотая куски  мяса.
Устанет  --  передохнет, хлебнет из блюдца  горячего  жира,  и снова  у  губ
заработает нож.
     --  Эко добро --  медвежье сало! Сколько  ни ешь  --  брюху не лихо, --
говорит старик, слизывая с блюдца жир.
     Лиханов от  него не отстает. Глаза его размякли, посоловели, засаленная
бороденка лезет в рот.
     Афанасия разбинтовали  -- так  свободнее.  Он  черпает  кружкой  жир из
котла, пьет его несоленым, процеживая сквозь зубы.
     Все  они  едят   много;  отяжелев,  валятся  на   бок  и  полулежа  еще
оскабливают, обсасывают кости. Затем пьют чай, разговаривают.
     -- Уже десятый час, пора спать. Завтра рано подъем, -- предупреждаю я.
     -- Эко  спать! После  жирного мяса сна  не  жди...  Василий  Николаевич
принес в палатку больную Бойку, покорную,  с печальными глазами, и сейчас же
в  щель просунулась голова  Кучума.  Умное животное следило  за  нами, точно
хотело узнать, что  мы намерены  делать. Но как только Бойка начала визжать,
биться в руках, Кучум поспешно убрался.
     Мы выстригли вокруг раны узенькую полоску шерсти, промыли  рану йодом и
уложили Бойку спать.
     Ночью сквозь сон я слышал разговор  в палатке проводников, хруст костей
и почмокивание губ. Старики продолжали ужин.
     Утром  пришлось задержаться  --  проводники опять ели  мясо, пили  чай,
затем долго искали оленей.
     День  выдался  солнечный. Лес слабо шумел. Пахло  отогретой хвоей.  Над
брошенной стоянкой горбилось белое облачко, присосавшись к боковому отрогу и
уронив легкую тень на наш след.
     Кукур  --  небольшая  речка,  образующаяся  от  слияния  многочисленных
ручейков, сбегающих  с  крутых склонов  Станового  и  Джугдырского  хребтов.
Километрах в десяти ниже перевала она течет узким руслом, въедаясь в угрюмые
отроги, преградившие ей путь к Мае. Горы не расступились, а  скалами повисли
над щелью, по дну которой течет Кукур.
     Вот  этим  узким  ущельем  мы  и  ехали  по  льду реки.  Нас  встретила
промозглая сырость, никогда не продуваемая ветрами. Солнце и, кажется,  само
небо прятались за  скалами.  Малейший звук, зародившийся  в  тишине  ущелья,
сразу   усиливался,   множился,  отражаясь   от   ворчливых   скал.   Олени,
подбадриваемые криком проводников, бежали дружно, отбивая копытами дробь.
     Уже остались позади  многие  кривуны и  разнообразные ансамбли скал, но
край ущелья  еще не виден. Пейзаж скучный.  Высокие каменные  стены,  словно
гигантские занавеси, исписаны скупым рисунком  лишайников. Редко где увидишь
карликовую березку или прутик багульника, поселившегося на холодных уступах.
     Неожиданно мы  вспугнули двух  черных  воронов. Их  присутствие в  этой
глубокой щели  озадачило  нас.  Рядом светлая  долина, где  много  солнца  и
простора, но они живут здесь, предпочитая мрак, застойную сырость.
     Но вот скалы  раздвинулись,  пропустив в ущелье свет.  Вдали показались
горы. А еще километров через десять мы наконец-то  увидели берег Маи. Там  и
заночевали.
     Река Мая  в верхней  части протекает по  плоской и сравнительно широкой
долине, затянутой смешанным лесом, преимущественно лиственничным. Горы здесь
пологи, с  хорошо  разработанными  лощинами. Зато дальше, отступая  от реки,
виднеются  громады угловатых гольцов.  Крутом нерушимо  лежит зима, и только
лес шумит не по-зимнему, напоминая о недалеком переломе.
     Чуть свет мы уже были в пути.
     Из-за  правобережного хребта  грузно поднимались взбудораженные  ветром
тучи. Толкая друг дружку, они расползались, затягивая небо. А следом за ними
мутной  завесой  хлестала  по  вершинам  гор  непогода.  Потянула  встречная
поземка, и снова  захолодало.  Свежие хлопья  снега косо  падали  под  ноги,
засыпая следы.
     В двенадцать часов мы добрались до лагеря Лебедева.
     -- Кажется, никого нет! -- крикнул  Василий Николаевич, соскочив с нарт
и заглядывая в палатку.
     Стоянка занесена снегом. Ни человеческих следов, ни нарт, ни оленей...
     -- Странно, куда же они ушли? -- удивился я.
     -- Ты спрашиваешь про людей? Ушли сегодня далеко, не скоро вернутся, --
пояснил Улукиткан.
     -- Откуда ты узнал? Почему так думаешь?
     --  Эко, не видишь! Читай, тут хорошо  написано,  --  И  старик показал
рукой на ближайшую лиственницу.
     На  ней я увидел обыкновенный затес и воткнутую горизонтально ерниковую
веточку с закрученным кольцом на конце.
     -- Ничего не понимаю! Обычный затес. Ты шутишь, Улукиткан.
     -- Как -- шутишь? Поди, не  слепой!  -- Он  с  досадой  схватил меня за
руку, потащил  к лиственнице. -- Хорошо  смотри, я рассказывать буду. Раньше
эвенки совсем писать  не умели.  Когда  ему  надо  было что-нибудь  передать
другой люди, он делал  разный метка на дереве, смотря чего ему надо сказать.
Если хозяин  чума  или лабаза кочевал со становища  совсем, то  веточку клал
прямо,  куда ушел.  А если уходил надолго,  но хотел  обязательно вернуться,
конец веточки  заворачивал  назад кольцом. Понял?  Твоя  глаза  есть, хорошо
смотри: каюр Лебедева правильно писал, что обязательно  вернутся сюда, но не
скоро. Если  же эвенк  кочевал  на  два-три  дня, то  кольцо  веточки пускал
немного  вниз. Когда он уходил на день, в  другом  месте ночевать  не хотел,
веточку клал  без  кольца,  концом  прямо вниз.  Теперь твоя понимай? Раньше
эвенки все так делал.
     -- Как не понять! Но откуда ты узнал, что они уехали сегодня?
     --  Все тут  на  веточке  написано.  Как не  видишь?  Смотри, тут ножом
вырезано  четыре острых  зубца  подряд и  один тупой.  Острый  зубец  -- это
по-нашему солнечный день, тупой  -- непогода. Значит, Лебедев кочевал отсюда
после четырех подряд хороших дней на пятый, в непогоду. Теперь хорошо считай
сам и скажи, когда он ушел.
     -- Верно, уехали сегодня, -- вмешался в разговор Василий Николаевич. --
Вспомните,  ведь  солнечные  дни  начались  с четвертого  числа,  мы  еще за
перевалом были, и продолжались они четыре дня, а сегодня по счету пятый день
--  и  первый  день  непогоды. Ты  смотри,  как  просто  и  ясно! Грамотному
человеку, пожалуй, и лиственницы  не хватило  бы  все  расписать, а у эвенка
столько вместилось на веточке... Скажи пожалуйста! И  как ты, Улукиткан, все
это видишь?
     А тот, все еще покачивая  от удивления головою, продолжал досадовать на
нашу безграмотность, на то, что мы не обладаем нужной  наблюдательностью, не
замечаем  многого, не  умеем  доискиваться  до  причин  самых  разнообразных
явлений в природе.
     -- Человеку  не напрасно дан ум, -- заключил он. -- Если нашел на снегу
кучу перьев -- не ходи дальше, непременно узнай, чьи они и почему лежат тут;
если  заметишь сломанную  веточку  --  тоже  узнай,  кто и  зачем ее сломал;
увидишь след  бежавшего сокжоя --  разберись, от  кого он  удирал. Глаз  все
должен  видеть. Но только видеть -- это мало, нужно и  понимать, что видишь.
-- И, махнув на нас безнадежно рукой, он стал распрягать оленей.
     "Вот он, истинный следопыт, дитя природы, свидетель далекой старины! --
думал я, с восхищением поглядывая на Улукиткана. -- Таких,  как он, остается
все меньше и  меньше. Они  уходят из жизни, унося  с  собою историю и веками
накопленный опыт  своего  народа.  Трудно даже  представить,  какие огромные
знания накопил  этот бывший лесной кочевник и как  все ему понятно  в  жизни
тайги. Какое это счастье  для  человека  -- выработать  в себе с молодых лет
пытливость,  любознательность,  интерес  к  загадочным  явлениям,  научиться
находить всему причины!"
     ...Лебедев обосновался  на берегу Маи, в  двух  километрах  выше  устья
левобережного  притока  Кунь-Манье. Слева лагерь стеной огибал рослый лес, а
справа к нему прижался наносник из серых помятых  стволов,  принесенных сюда
водой  в половодье. Палатка, приземистая, как черепаха, сиротливо стояла под
огромной  лиственницей.   Рядом  на  четырех   ошкуренных  (*Ошкуренный   --
освобожденный  от  коры)  столбах  возвышался  лабаз,  заваленный  грузом  и
прикрытый брезентом. Ветер хлопал обгорелой штаниной-пугалом, подвешенной на
кривой  жердочке. Под  лабазом  висели  туго  набитые потки,  ремни,  посуда
проводников, лежали ящики с гвоздями, цементом, круги веревок, тросы.  Следы
же пребывания людей были скрыты под снегом.
     Путь  окончен. Груз наш  сложен под брезентом, а  освободившиеся нарты,
изрядно  помятые  жесткой  дорогой,  лежат перевернутые  вверх  полозьями. В
палатке на  печке бушует суп, переплескиваясь  через край кастрюли. Душно от
пара и перегоревшего жира.
     Я  сижу за дневником.  Рядом  со мною  -- Улукиткан. Он  рассказывает о
лесной письменности и внимательно следит, как по бумаге скользит карандаш.
     Сначала я слушаю рассеянно, как говорится, вполуха,  но через несколько
минут бросаю писать и весь превращаюсь в слух.
     Как много знает этот человек! Как интересно его слушать!
     Из  его  рассказов  я узнаю, что  в  старину  эвенки  не делили  год на
двенадцать  месяцев, как это  принято  всюду. Они его разбивали на множество
периодов, в соответствии с различными явлениями в природе, имеющими какую-то
закономерность.  Даже  Улукиткан,  доживший  до  пятидесятых  годов   нашего
столетия, все  еще  пользуется  в личной  жизни  таким  календарем. Если  он
говорит: "это было,  когда крепкий мороз", то надо понимать -- это случилось
в январе; "много снега  на ветках"  -- февраль; "когда медведица щенится" --
март;  "время  наледей" -- апрель;  "прилетают  птицы"  -- май; "одеваются в
зелень лиственницы" --  июнь; "жаркие дни" -- июль; "когда  олень сбрасывает
кожу с рогов" -- август; "когда в тайге трудно собирать оленей" -- сентябрь;
"белка становится выходной" -- октябрь; "самое  добычливое время" -- ноябрь;
"сохатый  теряет рога" --  декабрь.  Эти большие  периоды, в  свою  очередь,
делились на мелкие, приуроченные  к явлениям в природе, имеющим более точное
время. Если Улукиткан говорит: "это было время начала  паута", то он имеет в
виду  примерно 10  июня;  "когда кукушка начала кричать"  --  20 мая; "когда
лебедь на север  летит"  --  конец  мая;  "начало  гона  у  сохатых"  --  17
сентября...
     Этот неписаный  эвенкийский календарь  хранит  в себе много интересных,
проверенных  столетиями  наблюдений над явлениями природы.  Как  ни странно,
некоторые из этих дат долгое время были предметом споров в научных кругах.
     Эвенки  -- прекрасные таежники.  От их  наблюдательности  не ускользают
малейшие  изменения  в окружающей  обстановке,  они прекрасно ориентируются,
разбираются  в следах зверей, в звуках. Для  них в тайге нет  ничего нового,
неожиданного, ничем их  там  не  удивишь.  Для эвенков веточка с  кольцом  и
надрезами, которые  мы только что рассматривали, вполне заменяет письмо. Это
довольно  странная  и  необычная письменность  кочевника,  да  и  деревянная
"расписка" и  многое