гору перелезть...  Там где-то умер мой отец. Может,
старое становище найдете, кости  человека увидите,  обязательно спрячьте  их
под мох.  Теперь  мне туда уже  не ходить, -- добавляет он  грустно,  кивнув
головою в сторону Ивака, и его сухое, старческое лицо печалится.
     Мы  следим, как два  наших  товарища проходят марь  и  перед  тем,  как
скрыться за  стеной стлаников,  оглядываются, машут нам на  прощанье руками.
Завидно, но на этот раз я не могу идти с ними.
     К концу третьего  дня  с хорошими вестями вернулись разведчики.  Путь к
Алданскому  нагорью открыт. С истинным  облегчением  я  дал  команду полевым
подразделениям начинать штурм Станового.
     Теперь можно  и  возвращаться  на  Маю.  Жаль,  что из-за тумана мне не
удалось взглянуть  с ближней вершины на  хребет и не удалось, как  хотелось,
добыть для коллекции несколько экземпляров снежных баранов.
     Но мы еще вернемся сюда, непременно вернемся!..

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

     I.  Тайна  старых  пней.  Незрячий  ведет  зрячего.  Шумит,  беснуется
Купуринский перекат.
     В начале июня, после  нескольких дней пути, мы вышли к Мае. Тут весна в
полном разгаре. Зеленеет  скупая  земля.  Распушились  березы.  В  тайге  не
смолкают птичьи голоса.
     Караван  остановился  на  ночь  до  захода  солнца.  Завтра  наш  отряд
разделится. Мы с Улукитканом  решили проникнуть к  истокам Большого Чайдаха,
перевалить  Джугдырский хребет и по пути  проинспектировать полевые  отряды.
Затем по рекам Лючи, Зея пробраться к устью Джегормы, где стоит лагерем наше
геодезическое подразделение. Руководитель  -- техник  Трофим Королев, бывший
беспризорник, воспитанник экспедиции  и  близкий мне  человек.  Но чтобы  не
везти с собою весь наш груз по  этому сложному маршруту, сберечь силы оленей
на будущее, мои спутники -- Василий Мищенко и Геннадий с каюром  Николаем --
пойдут  к  устью  Джегормы  более  прямым  путем,  через  безымянные  отроги
Станового хребта и там дождутся нас. Встречу назначили на 23 июня.
     Вечером долго сидели у костра.  Улукиткан изображал на брезенте тонкими
веточками  ерника  карту  той  местности,  которую  придется  пересечь нашим
товарищам,  пробираясь  к  Джегорме,  и  подробно  рассказывал  о  проходах,
перевалах, своротах.
     -- К Пакче-речке  спуститесь,  -- толковал он,  -- сразу звериный  брод
будет -- не ходите, обманет: вьюки  намочите,  а то и оленей потопите. Идите
выше,  у  второго утеса перебродите реку. Там и ночуйте. Дальше гари пойдут,
корму оленям не будет до Джегормы...
     Старик  все  больше  и  больше  удивляет  нас  своей  памятью.  Кажется
невероятным,  что в  его  маленькой,  слегка приплюснутой голове вмещается с
мельчайшими подробностями огромный край, по которому  он бродил  восемьдесят
лет, мытаря горе кочевника. Все, что видели его глаза за эти долгие годы, --
а видели они очень много, -- память бережно и свежо хранит в своих тайниках.
Улукиткан не страдает старческой рассеянностью, ему чужда забывчивость.
     В долине заметно холодало. Затухал  на потемневшем небосклоне  багровый
закат.  Стихало в  тайге. Лишь осторожный  дрозд, усевшись на макушку темной
ели, робко посылал в пространство чудесные звуки своей вечерней песни.
     В десять часов утра девятнадцатого мая мы  распрощались.  Товарищи ушли
на  запад  по безымянному  ключу,  а мы с  Улукитканом  направились на юг. В
хлопотах и  сборах  я забыл привязать Кучума, и  он вместе  с  Бойкой убежал
следом  за Василием.  Когда  же  вспомнил про него, кобель  был уже  далеко.
Ничего не оставалось,  как  только подосадовать на  себя --  скучно будет  в
походе без преданного четвероногого спутника...
     Улукиткан едет верхом, ведя за собой груженый караван из восьми оленей.
На  правом плече  у  него висит бердана -- постоянная  спутница  его таежных
походов.  Я иду  следом.  На душе  необыкновенно легко  и  просторно. Бывают
минуты,  когда  сознание   становится  ясным,  светлым,   а  окружающий  мир
доступным, запоминающимся. Век бы так шел навстречу раскрывшимся желаниям! С
таким радостным настроением я шагал следом за караваном,  но  если бы  я мог
заглянуть  хотя  бы  на один  день  вперед,  мы бы с  Улукитканом немедленно
повернули бы обратно и бежали бы отсюда, как звери от пожара.
     Проехав  километра  три от  стоянки,  мы вышли  к левобережному  ключу.
Старик слез с оленя, ощупал глазами  брод, стал переводить в поводу караван.
Но вдруг у него поскользнулась нога, и, падая, он ушибся головой о камень. Я
подбежал к нему.  На его лице отражалась нестерпимая боль. Он пытался что-то
сказать, хватал открытым ртом воздух и дико таращил на меня глаза.  С трудом
мне  удалось  вытащить его на берег.  К счастью,  рана  на голове  оказалась
неглубокой. Отдохнул он с час под лиственницей и настоял на том, чтобы ехать
дальше.
     Еле  заметная звериная тропа ведет нас по широкому распадку  к подножию
плосковерхой сопки. Темные лесные дебри неохотно пропускают караван. На пути
стеной встает кедровый стланик необычайной для  него, почти  четырехметровой
высоты.
     Кедровый кустарник почти  сплошь покрывает склоны Джугдырского  хребта.
Местами  стланики здесь образуют совершенно непролазные  заросли. Их  стволы
толщиной  нередко  до пятнадцати сантиметров так переплетаются между  собою,
что  только  на  четвереньках и пробьешься сквозь них.  А местами вообще  не
пройти  ни  человеку, ни  зверю.  Надо  было  удивляться  умению  Улукиткана
находить лазейки в этой чаще.
     Мы пробирались  очень  медленно. Подъем  становился  все круче.  Но вот
поредел  лес. Появились мелкие  проталины,  и после двухчасового пути буйная
растительность осталась позади. Мы  вступили  в гольцовую  зону -- в область
лишайников и мхов.
     Под ногами  пушистым  ковром расстилается  бледно-бледно-желтый  ягель,
мягкий, как губка. Несмотря на то, что много дней не выпадало  осадков, дуют
теплые  ветры и почва уже давно просохла, мхи  и лишайники обильно пропитаны
влагой.  Эти  неприхотливые  растения  из тайнобрачных обладают способностью
добывать влагу не  из почвы, а непосредственно из атмосферы, особенно ягель:
его пористые, густо сплетенные ростки накапливают столько воды, что ее можно
легко отжать рукой,  как  из  губки.  В  засушливое же время  года, когда не
бывает источника  влаги  --  туманов,  ягель  так  высыхает,  что  мнется  и
рассыпается под ногами, точно вермишель.
     ...На седловине  мы дали оленям передохнуть. Тайга пустовала без ветра,
без  птичьих песен,  без звериного  шороха,  лишь изредка пропищит бурундук,
вспугнутый  караваном, да  с  неба долетит одинокий крик коршуна. Сегодня мы
впервые увидели стаю казарок, молчаливо пролетавших над нами к Становому.
     --  Обедать  где  будем?  --  спросил  я  своего  спутника.  Улукиткан,
прислонившись  к стволу карликовой ели, прикладывал  к глазам  тряпочку и на
мой вопрос не ответил.
     -- Что, глаза болят? -- встревожился я.
     -- Ничего... мало-мало не видят.
     -- Раньше у тебя было так?
     -- Нет.  Да  ты не беспокойся, у старый люди всяко бывает, пройдет,  --
проговорил он обнадеживающе-ласково.
     Но моя  тревога  оказалась не  напрасной.  Присматриваясь к его глазам,
спрятанным  глубоко в  разрезе  век,  я  не увидел  в них обычного  огонька,
оживляющего его лицо. Тонкая, полупрозрачная муть затянула зрачки.
     -- Ты все видишь вокруг  себя или нет? Может быть, они  болят у тебя от
солнца, как тогда, зимой, под Кукурским перевалом, или от ушиба о камень? --
допытывался я.
     Старик беспомощно  отвел руки  от  глаз, посмотрел  на  меня, огляделся
вокруг и в испуге присел на корточки.
     -- Однако, дурной ветер  глаз  портил, --  с горечью  признался он.  --
Ладно. Немножко отдохнем и пойдем дальше. Обедать в ключе будем.
     -- Не лучше ли остановиться здесь на ночь? -- предложил я, не на  шутку
встревоженный случившимся.
     --  Что  ты!  --  запротестовал  он. --  Если  на  все болезни  старику
откликаться, не то что  работать  -- даже  кушать ему  некогда будет.  Не та
удача,  что  легко  дается.  Садись  ко мне  близко  и слушай.  Может  быть,
Улукиткан  последний раз видит тайгу,  горы,  стланик.  Помни, хорошо помни:
твой  путь  к людям лежит так... --  и он, проткнув пальцем  солнечный день,
показал на юго-запад. -- А меня бросишь тут, в тайге.
     --  С  чего  это  у  тебя  такие мысли  мрачные?  Напрасно тревожишься,
Улукиткан. Глаза поправятся, и все будет хорошо. Тебе еще долго надо жить.
     -- Только  жить  --  это шибко мало,  надо уметь работать,  чтобы  жить
хорошо было.
     -- Ты уже достаточно поработал.
     -- Я ничего больше не говорю. Кедровка много кричит, да кто ей верит?..
Смотри, там должна быть  высокая  гора, возле Маи, а я  ее не вижу...  --  И
старик, кивнув головой на восток, долго щурил глаза, протирая их тряпочкой.
     Тяжелая  печаль легла  на добродушное  скуластое  лицо  с устремленными
вдаль  потускневшими глазами. В  глубине моего сознания  нарастает  тревога:
неужели проводник ослепнет? Что тогда я буду делать в этой незнакомой глуши,
да  еще так  далеко  от жилья? Как выведу слепого?  Стараюсь гнать прочь эти
страшные мысли. Хочется как-то поддержать старика, ободрить его -- и не могу
найти подходящие слова.
     --  Однако,  пойдем,  надо  торопиться,  --  прервал  Улукиткан  долгое
молчание.
     В  его голосе  прозвучала безнадежность. Неуверенно он  поднял с  земли
конец повода, перекинул  через плечо  бердану  и неохотно,  медленно, словно
обреченный, сел на оленя.
     --  Ты видишь, куда  ехать? Может быть, мне идти  вперед? --  осторожно
спросил я.
     -- Куда след тянуть надо  -- вижу, -- ответил он, толкая ногами оленя в
бока, и наш маленький караван тронулся дальше.
     Мы спустились  в  ключ  по  крутому склону. Ниже россыпи  нас враждебно
встретил стланик и захламленная буреломом тайга. Идти стало  еще труднее. Но
Улукиткан, не теряя направления, с обычной ловкостью пробирался сквозь чащу,
обходил  промоины, завалы,  и  у меня постепенно рассеялось  беспокойство. Я
решил,  что  его слепота была  временной, вызванной, скорее всего, солнечным
светом.
     За  ключом  лес  оборвался,  и  мы  вышли  на   марь,  широкой  полосой
протянувшуюся вдоль  отрога. Кое-где на  ней виднелись одинокие лиственницы,
чахлые, горбатые, измученные непосильной борьбой с длительной стужей. Видное
глазу   пространство   сплошь   покрывали   черные  высокие  кочки,   словно
расставленные в беспорядке цветочные горшки.  Старая,  пожелтевшая  трава на
кочках свисла, уступив место свежей  зелени, уже потянувшейся густой щетиной
к солнцу. Это черноголовник. Он раньше всех выбросил свои ростки.
     Олени, выйдя на марь  и уловив запах первой зелени, всполошились. В это
время года они предпочитают черноголовник любому корму.
     --  Однако,  чай пить надо. Вон у  той  лиственницы должно  быть  сухо,
пойдем туда, -- сказал Улукиткан, по-юношески спрыгивая с оленя.
     Старик  провел  караван вдоль кромки леса и уже подходил к лиственнице,
но вдруг остановился, стал беспокойно озираться по сторонам. Не понимая, что
случилось, я тоже задержался. А старик с необычайной поспешностью вскочил на
верхового  оленя,  стал  тормошить  его поводным  ремнем,  толкать ногами  и
торопливо проехал дальше, минуя лиственницу.
     -- Ты что же, Улукиткан, чай пить не хочешь? -- спросил я.
     -- Эко не  видишь,  место  тут  худое! -- крикнул он  мне, скрываясь за
перелеском.
     "Что же тут худого?" -- подумал я и стал осматривать лиственницу.
     Это  было  старое  дерево,  толстое,  сучковатое,  но   без  каких-либо
подозрительных  примет. Около  него было  сухо,  ровно,  лучшего  места  для
привала тут не  найти.  На  краю леса я увидел несколько полусгнивших пней и
обломок  дерева,  вероятно,  от долбленой  лодки,  да  остатки  костра,  уже
наполовину  покрытые мхом. Видимо,  когда-то,  давным-давно,  сюда  на  марь
заходили  лесные  кочевники.  Так  я  и  не  разгадал,  что  же  встревожило
проводника.
     Уходя,  я еще раз тщательно осмотрел  лиственницу и  решил, что старику
что-то померещилось или просто почему-то не понравилось это место.
     Улукиткан остановился сразу за перелеском.  Когда я пришел туда, он уже
развьючивал оленей.
     -- Напрасно  ушел от лиственницы, лужайка  там  сухая,  без кочек. Чего
испугался?
     Он вскинул  на меня  печальные глаза  и,  медленно  выговаривая  слова,
сказал:
     --  Слушай:  тому  надо бояться,  кто плохо  видит,  а я смотрел  шибко
хорошо. Там покойник есть. Как ты не заметил? Старики раньше говорили: плохо
делать огонь около могилы, стучать топором, топтать землю ногами -- нехорошо
напоминать умершему о земных делах. Понимаешь?
     -- Да ведь я, Улукиткан, просмотрел там все, даже признаков могилы нет.
Откуда ты это взял?
     -- Эко  смотрел! Слепой, пока не  пощупает рукой и не попробует языком,
не  скажет, что кушает, так и ты!  -- упрекнул  он меня. -- Ладно, чай пьем,
потом смотреть пойдем...
     Я верил  в необычайную  наблюдательность и прозорливость старика, но на
этот  раз усомнился.  Вместе с  тем  мне  очень  хотелось,  чтобы  Улукиткан
оказался прав и сейчас.
     Пока он развьючивал  оленей и  отпускал  их  на корм, я притащил  дров.
Вспыхнул костер, зашумел чайник.
     Улукиткана  не  покидало  грустное настроение.  Заметно уменьшилась его
подвижность.  Он ушел  в  себя, стал неразговорчив,  на лоб  наплыли складки
раздумья.
     -- Как твои глаза? -- спросил я осторожно.
     -- Мало-мало стало лучше, однако, совсем хорошо не будет. Стар я. Скала
вон какая крепкая, а время ломает и ее.
     -- Вечером сделаем примочку. Может быть, глаза у тебя устали и  требуют
более  продолжительного покоя, нежели одна ночь. Давай задержимся на Чайдахе
дня на два, на три, пока совсем не выздоровеешь.
     --  Что  ты,  торопиться  надо!  --  решительно  возразил  он,  и  тень
невысказанной тревоги легла на его морщинистое лицо.
     Мы  закусили  медвежьим  мясом,  напились   чаю.  Олени  разбрелись  по
кочковатой  мари в  поисках  зеленого  черноголовника. Солнце косыми  лучами
грело тайгу.
     -- Пойдем смотреть, кто умер, да надо ехать, до ночевки еще далеко,  --
сказал Улукиткан.
     У  лиственницы  старик  остановился,  потоптался,  посмотрел  вокруг  и
подошел  к кострищу.  Оживились, забегали его глаза,  чуть  слышно зашептали
что-то губы. В напряженном раздумье он чесал затылок.
     -- Люди, которые  тут  были,  шли  куда-то  дальше, да  болезнь надолго
задержала их тут, -- сказал он  спокойным голосом. --  Видишь, какой большой
очаг остался, много сгорело в нем дров.
     -- Почему ты думаешь, что людей задержала  именно болезнь? Разве они не
могли выбрать это место для длительного отдыха?
     --  Нет.  Ворон  далеко  летает, однако  селится  там,  где корм  есть.
Посмотри, кругом ягеля совсем нет, чем будет тут кормиться олень?
     -- А разве черноголовник плохой корм?
     -- Его  олень ест  только  весной, пока он сочный,  но  все равно оленю
каждый день нужен  ягель.  Да  и  эвенку  тут  делать  нечего,  место худое:
стланик,  чаща,  россыпь -- в такой  тайге зверь не держится.  Только  шибко
больной люди могли  жить тут -- ведь река Чайдах  рядом, а там  и мясо можно
добыть  и ягель  есть,  да,  видно, туда  сил  не  хватило  доехать.  Теперь
понимаешь?
     Улукиткан  осторожно,  словно боясь нарушить  чей-то покой,  подошел  к
пням. Его сухое старческое лицо стало снова сосредоточенным.
     -- Однако, я  ошибся, тут было два покойника. Наверно, отец с ребенком,
мальчик  или девочка -- теперь не узнать, много лет прошло. Они  умерли одно
время, может, от одной болезни, а похоронила их женщина маленького роста, --
тихо рассуждал старик, как бы сам с собою.
     Я стоял, с недоумением  глядя то на  старика,  то на пни: пни как  пни,
самые обыкновенные, какие встречаются повсюду в тайге, без всяких надписей и
условных меток.
     -- Как  ты  смотрел и не видел?  Плохо, когда не  понимаешь,  что видят
глаза, --  сказал старик, успев заметить  мои  сомнения.  --  Тогда  слушай,
хорошо слушай... Видишь,  четыре пня  стоят попарно, как  ножки кровати, это
лабаз был сделан для  покойника. Деревья срубила маленькая женщина,  смотри,
какие низкие пни...
     -- Почему женщина? Их мог срубить и невысокий мужчина...
     Улукиткан рассмеялся тихим, беззвучным смехом:
     -- Надо понимать, как дерево срублено. Топор кругом ствола ходил -- так
рубит только женщина. Мужчина рубит с двух сторон.
     Приглядываясь  к  пням,  я  заметил,  что  деревья  действительно  были
срублены как-то не по-мужски, нетвердой рукой.
     Улукиткан продолжал объяснять:
     -- По длине лабаза разве не понимаешь, что большой люди тут лежал, а по
ширине его делали на два человека. Этот кусок дерева видишь? Он от корыта, в
котором  раньше хоронили детей. -- И Улукиткан вывернул  ногою  полусогнутый
обломок. -- Теперь как думаешь, старик правильно сказал?
     Под  обломком  корыта  мы  увидели  несколько  бабок,  позеленевших  от
времени, изъеденных сыростью.  Они были  различной величины,  от  крупных  и
мелких зверей, и лежали горкой.
     -- Э-э-э... -- протянул нараспев старик, утвердительно закачав головою,
-- не дочь, а сын был похоронен. Это его игрушки, их под лабаз положили. Вот
и все.
     -- Я бы ни за что не догадался. Старик улыбнулся и шепотом сказал:
     -- Тебе еще рано все знать. Мать  дает  жизнь,  а годы --  опыт. Теперь
пойдем отсюда,  нельзя долго  тревожить умерших, --  закончил он еще тише и,
согнувшись, торопливо зашагал к перелеску.
     У меня под ногой громко хрустнул сучок. Улукиткан испуганно оглянулся и
неодобрительно погрозил пальцем...
     Мне оставалось только подивиться сочетанию  в этом человеке многолетней
проницательности, мудрости с наивным, первобытным суеверием...
     В  пять  часов мы  покинули  стоянку  и  двинулись  через  марь.  Моему
проводнику и оленям привычно ходить по  марям, я же  передвигаюсь  с большим
трудом. Высокие кочки из  торфа, туго  переплетенные  корневищами  осоки, не
выдерживают тяжести моего тела, пружинят. Ноги скользят. Но падать нельзя --
меж кочек  прячутся предательские  ямы,  наполненные водой.  Иду,  словно на
высоких  ходулях,  ступаю  очень  осторожно,  и  все же  вскоре  сапоги  мои
наполняются водой.
     За марью меня поджидал Улукиткан.  Я  выжал портянки, и  мы  продолжали
путь.
     Когда  вышли  на  отрог,  солнце   заканчивало  дневной  путь.  Ветерок
набрасывал прохладу.  Улукиткан  слез с  оленя и,  опершись грудью на палку,
долго смотрел вперед на широкую долину.
     -- Большой Чайдах, -- сказал он задумчиво, не отрывая взгляда.
     Сквозь  темно-синий  сумрак уходила  на восток  к Мае  широкая  долина,
сдавленная  с  боков плоскими  горами.  Темная тайга,  перехлестнув  отроги,
стлалась рваным покрывалом. По ней вяло ползли тени обтрепанных ветром  туч.
На дне долины  в густых ельниках вилась небольшая река. От пологих берегов и
до  вершины соседнего отрога полосами взбирались  сплошные заросли стланика;
виднелись выступы полуразрушенных скал. На более крутых склонах гор лысинами
лежали  каменные  осыпи  да  старые  гари.  Долина,   казалось,  отдыхала  в
безмятежном покое.
     Мы спускаемся. Ночь быстро опережает нас. Над головами смутно замерцали
звезды. В  лесу  стало глухо  и тревожно: кусты, деревья,  пни порой кажутся
живыми существами, передвигающимися вместе с нами. Идем на ощупь.
     Вдруг  справа  послышался  подозрительный  шорох.   Улукиткан  задержал
караван. Снова тишина, и снова треск...
     "Ух-ух-ух..." -- совсем близко послышался крик удаляющегося медведя.
     -- Однако, еще жить будет Улукиткан: амикан (*Амикан -- медведь) боится
меня, -- сказал старик серьезно.
     --  Что,  опять неладно  с  глазами?  --  спросил  я,  увидев,  что  он
прикладывает платок к глазам.
     -- Малость вяжу, не беспокойся.  Ночевка  близко,