ню.
     А как довольны старики!  Боже, как мало надо этим людям: полоска синего
неба,  лоскут  древней тайги, костер, кусок мяса, и они счастливы  безмерно.
Нелегкая  жизнь кочевника  приучила  их довольствоваться  малым.  Они  долго
пируют. Вижу, Улукиткан  уже сыт.  Но еще далеко до конца трапезы. Перед ним
чашка с костями. Вот он берет самую большую кость, внимательно рассматривает
ее, вертит  перед глазами, как ювелир редкую вещь, и начинает отделывать ее.
Как  ловко он выскребает ножом из складок  студенистую массу, скоблит зубами
суставы, припадает влажным ртом к  круглому  срезу кости,  высасывает  мозг!
Удивительно,  как у него согласованно работают руки, губы, язык, нож, глаза,
мышцы лица, и все  это сопровождается таким сочным причмокиванием,  что даже
Кучуму и Бойке невтерпеж. Они ловят каждое выражение и беспрерывно смахивают
языком набегающую слюну.  Но Улукиткан работает  теперь не  ради желудка,  а
ради искусства, и все мы долго наблюдаем за ним.
     ...Глухой предутренний  час. Осикта с  Николаем,  свалившись  на землю,
досыпают  короткую ночь. Улукиткан пьет чай.  Тени пляшут на его морщинистом
лице, и  от  их прикосновения плоский  нос  старика дрожит студнем, кривятся
губы, странно искажая дочерна смуглое лицо.
     Утро было сумрачное. В  тучах, за зеленой  стеной  листвягов,  за краем
мрачных скал Станового, вспыхивали короткие зарницы, на миг освещая одинокий
лагерь, приютившийся у подножия высоченных гор. Где-то стороной обходил  нас
дождь.
     После  завтрака  провожали Осикту,  На этот  раз  Улукиткан со стариком
прощались трогательно. Предчувствие, видимо, подсказывало, что их тропы  уже
больше не сойдутся на этой родной им земле. Они долго жали друг  другу руки,
но  уста не  открывались --  зачем,  когда  без слов  понятно.  А  в  глазах
сожаление, что быстро и неповторимо пробежала жизнь...
     Когда  Осикта  скрылся  за лохматым  краем береговых тальников  и вдали
смолкли торопливые шаги оленя по гальке, я почувствовал, что  старик заронил
мне в душу что-то теплое, человеческое,  идущее из глубины простого  сердца,
не запятнанного мирскою суетою.
     Мы больше никогда с ним не встречались.

     III.  В поисках  прохода.  Первая попытка подняться  на седло.  Мы  на
вершине. Откуда ты, зайка? Встреча с медведем.
     Вспомнить! Вот что сейчас для Улукиткана  главное. Тогда и задача будет
решена.
     Наш  лагерь все еще  вблизи слияния истоков Зеи. Один  из  них  течет с
запада  по более  или  менее  доступной  ложбине  с  галечным  дном.  Второй
пробивается с востока  навстречу первому,  образуя глубокое и  дикое ущелье,
над  которым  с  двух сторон нависают  исполинские  скалы  чудовищных  форм.
Улукиткан  предлагает  подняться  на  скалистую  и  очень   высокую  вершину
левобережного отрога этого ущелья, которую мы видели еще издалека.
     Он  рассчитывает,  что с высоты увидит  панораму  хребта и, может быть,
вспомнит, где лежит перевал.
     В девять часов  утра  мы со  стариком покидаем лагерь.  Путь сразу идет
круто в  гору.  С  нами карабкается  на высоту низкорослый ельник, прикрывая
волнистой чернотою развалины скал. Под ногами крупная россыпь,  шаткая,  еще
не  совсем улежавшаяся, затянутая ярко-зеленым  мхом,  по которому  небрежно
разбросан  бледно-желтый  ягель да  кое-где  сиротливо  торчат тощие кустики
папоротников. Ели кажутся одногодками, еще не  повзрослевшими, не способными
оставить потомство.  Стланиковые  заросли  перехватывают  крутизну  широкими
поясами, наплывают  на щели и  склоны  непролазной  чащей. Подъем изматывает
силы.
     Как  я  рад,  что в  глуши  не  потревоженных  человеком  гор  со  мною
Улукиткан! Я снова  и снова поражаюсь, какая у него Удивительная способность
находить лазейку  там, где  ее, по  всей  видимости, нет,  угадывать опасные
места там,  где  их,  казалось бы, и подозревать невозможно.  Как  ловко  он
пропихивает свое маленькое, с виду хлипкое тело между камней, какие цепкие у
него руки. Его движения осторожны,  а шаги спокойны, будто идет он по хорошо
знакомой тропе.
     Ельник  постепенно  мельчает,  выклинивается, упираясь  в стены мрачных
скал.  На  смену   из  боковых  ложбин  поднимаются  лиственницы   вместе  с
низкорослым ольховником и полярной березкой. Только стланик не отступает  и,
поднимаясь  ввысь,   пенится  по   крутизне.   Здесь,  как   нигде,  заметна
титаническая борьба растительного мира с мертвыми громадами  скал.  Наиболее
упорна в  этой борьбе  лиственница. Но  какой  ценою  она платит за  дерзкую
попытку  подняться  на  безжизненные вершины гольца  и  расселить  там  свое
потомство!
     Вот перед нами одна из старейших лиственниц. Она выросла под скалою, на
голом камне, будто нарочно подложенном под нее. Поблизости  нет ни  мха,  ни
кустика, ни травинки,  только она одна среди серых развалин.  Корни дерева у
основания толще ствола, они как бы расплылись по холодной  подстилке и цепко
обняли со всех сторон камень -- только так и можно удержаться на губительном
ветру. Концы  же корней прячутся в глубине щелей, и кажется невероятным, как
они  без почвы спасаются  зимою,  в пятидесятиградусный  мороз.  Лиственница
сгорбилась  в три погибели,  как  от мучительной боли,  ветки ее больше  чем
наполовину засохли,  вершина сломалась, а там, где были сучья, чернеют дыры.
В лютую зимнюю погоду из  этих дыр старого дерева вырывается душераздирающий
вой, одинокий и печальный, как сирена погибающего корабля. А посмотрите, как
гордо  держит  над  россыпью это одинокое дерево  свою единственную  зеленую
ветку,  обращенную  к  макушке гольца, будто  призывает потомство к борьбе с
мертвыми курумами, неумолимо надвигающимися сверху на лес.
     Улукиткан устал. Рот  открыт,  на шее вздулись  синие  прожилки,  грудь
дышит часто, тяжело, но ноги еще передвигаются.
     -- Ую-ю... ую-ю... -- все чаще вырывается из его уст звук изнеможения.
     Становится просторней.  Россыпи широкими полосами расчленяют и без того
скудный  растительный  покров  склона. Теперь  перед  нами  тянутся  заросли
приземистых  ив,  обглоданных ветром,  и  мелкого ерника,  чередующегося  со
стлаником. Уже начинаются  прилавки, усыпанные  щебнем глинистого сланца,  с
мочежинами и со снегом в чашинах.
     Мы  взбираемся  на один  из  выступов,  присаживаемся  отдохнуть. Скоро
полдень.  В  воздухе сырость.  Ветер  с диким посвистом  мечется по  склонам
гольца.  С  востока наплывают тучи,  заливая голубизну  неба  мутью.  На дне
ущелья  копится  белесый  туман,  клубясь  в  складках  рельефа, и  от  него
поднимается аркой радуга чудесной раскраски.
     В  строгом  овале радуги виден южный край Станового. Улукиткан, сдвинув
седеющие брови и сощурившись, прощупывает глазами складки  гор. Ветер роется
в его  жестких  волосах,  губы  шепчут что-то невнятное. Со  дна ущелья, над
которым мы находимся, доносится приглушенный туманом грохот водопадов.
     На противоположной стороне  ущелья высится гигантская скала в несколько
сот  метров.  Ее стены,  изъеденные  зимними  обвалами и  отполированные  до
черноты, угрожающе нависают над узким провалом. Левее этой  скалы, за крутой
каменистой ложбиной, перехваченной тремя террасами, столпились другие скалы.
Они, будто сбегая вниз по  крутому склону хребта, столкнулись друг с другом,
да так и застыли над пропастью.
     И дальше на  запад -- все скалы и  скалы, подступы  к которым заплетены
непролазным стлаником...
     --  Ты смотри сюда, --  говорит Улукиткан, указывая крючковатым пальцем
на скалы. -- Там, однако, низкий перевал есть. Как думаешь?
     Действительно,  в том месте, куда показывает  старик, заметна  какая-то
брешь  в рельефе, но седловина ли это -- рассмотреть  трудно, надо подняться
на вершину гольца.
     -- Ты узнаешь место? -- спрашиваю я проводника.
     -- Нет,  память  дырявый стал, ничего не держит,  только  глазам  верю.
Думаю, там есть перевал.
     -- Еще немного поднимемся, увидим.
     --  Да,  да,  ходить  надо,  скоро  ходить,  однако,  дождь  будет.  --
беспокойно озираясь, говорит старик.
     Подъем  крутой.  По россыпям.  Улукиткан  отстает,  все чаще  приседает
отдохнуть  и с  тревогой  прислушивается к  ветру.  Где-то  за  бесконечными
грядами гор бушует  Охотское море, рождая непогоду. Я  оглядываюсь: туман на
дне  ущелья вспучился,  залил молочной гущей боковые лощины,  поднимается на
верх отрогов. Надо бы возвращаться, но вершина манит к себе...
     Ветер усиливается.  Облака заслоняют солнце. Хотя  еще  нет  Дождя,  но
лишайники уже напитались влагой, рвутся под ногами, обнажая скользкие корни,
-- того и гляди упадешь. Улукиткан по пути перевертывает камни.
     -- Для чего ты это делаешь? -- спрашиваю.
     -- Так надо делать, когда идешь по новому месту, по россыпи,-- отвечает
старик.
     -- Примета, что ли, какая?
     -- Нет. Ты тоже так после будешь делать.
     Нас торопит непогода. Ветер  несет влажную  пыль и  холод  Снизу густой
испариной давит туман. Небо свинцовое.
     Мы  выходим  на последнюю террасу,  за  которой совсем  близко  пологие
вершины   гольца,   заваленные   обломками  развалившихся  скал.   Улукиткан
опускается  на камень,  коленки дрожат,  голова безвольно  падает  на грудь,
дыхание прерывается сухим кашлем.
     -- Ты! подожди здесь, -- говорю я проводнику, -- я сам выйду наверх...
     -- Кажется,  пришла  старость, ходить не  могу. Однако, тебе одному  не
надо,  придет туман  --  горя наберешься. Маленько  отдохнем,  потом  пойдем
вместе. Я похожу еще! -- закончил он уверенно.
     Какая воля к жизни, к  борьбе живет в этом хилом на вид  старике! Какая
непобедимость! Мне  невольно вспоминается  лиственница, упрямо вцепившаяся в
скалу  и  горделиво  нацелившаяся  единственной  зеленой  веткой  на вершину
гольца!..
     На  западном  горизонте дождь  прикрыл  мутной  завесой Становой. Но  в
контуре  ближних  отрогов  мы  теперь   хорошо  видим  глубокую   седловину,
замеченную стариком еще с прилавка.
     Может быть, это и есть перевал?!
     Однако  подступы к  нему и  дно седла прячутся под плотным  туманом.  К
сожалению, даже с этой высоты нам не удается взглянуть на вершину восточного
истока  -- ее заслоняют  гребни  гольца, на  котором мы находимся. Мы должны
подняться   на  вершину,   чтобы  узнать,  нет   ли   и  тут  прохода  через
водораздельную линию хребта.
     -- Идем, -- тихо произносит Улукиткан. И встает.
     Мы берем последний подъем. Мокрая нижняя рубашка липнет к спине. Ноги с
трудом  удерживаются на шатких  камнях. Но  у самой  вершины  крутизна вдруг
переламывается. Идти легче, можно лавировать между каменных глыб, наваленных
друг на друга.
     Отяжелевшие тучи падают на горы, но ветер поднимает их, толкает дальше.
Все же нам удается, хотя и ненадолго, опередить разгулявшуюся непогоду.
     Как  оказалось, голец,  на  который  мы  поднялись, не  имеет отдельной
вершины, он представляет собой изорванный гребень, сложенный все из  тех  же
угловатых  обломков скал и простирающийся вначале на восток,  а  затем круто
поворачивающий почти на север. И  там, где он сливается со Становым, заметно
какое-то понижение главной линии хребта; есть ли это  седловина, за  которой
пойдет спуск к Алданскому нагорью, угадать нельзя все из-за того же тумана.
     Стоять наверху невозможно,  ветер  осатанел,  рвет и  мечет. Мы находим
минутный  приют под  камнями.  Намечаем  план  завтрашнего  дня.  Решаем  со
стариком прежде всего обследовать  западную седловину, она как будто вселяет
надежду.  А Василий Николаевич с Геннадием направятся на вершину  восточного
истока определить, что это там за понижение рельефа.
     Пока мы отдыхаем, голец захлестывается туманом.
     Не собьемся ли мы с пути, возвращаясь в лагерь?  В пяти шагах ничего не
видно, куда ни обернись. Улукиткан уверенно идет впереди, наклонив голову, а
мне  кажется, что он уже  сбился  с нужного  направления и  увлекает меня  в
бездну какого-то таинственного мира.
     -- Однако, неладно идем, надо левее, -- советую я старику.
     Но  он будто  не слышит,  не оглядывается, не отвечает. Я  окончательно
убеждаю себя, что  мы  спускаемся в  боковое ущелье и  можем попасть в такие
трущобы, откуда не просто выбраться, и в тревоге кричу:
     -- Слышишь, Улукиткан, кажется, не туда идем! Он вдруг останавливается,
поворачивается ко мне и, тыча пальцем под ноги, говорит с досадой:
     -- Этот  камень узнаешь? Его я перевернул,  когда мы наверх шли. Понял?
Улукиткан раньше думал,  как нам  не заблудиться в  тумане...  Вперед думать
надо, потом рот открывать, а ты ни один примета не положил на своей тропе, а
говоришь -- не туда идем... Как можно? -- сердится старик.
     Безжалостно уничтоженный, я, чтобы успокоить старика, обнимаю его узкие
плечи.
     Перевернутый  камень   действительно  заметен  вблизи  --  даже  сквозь
туманную дымку, на светло-сером фоне россыпи, ибо нижняя его сторона, всегда
спрятанная от солнца, темнее  верхней.  И все-таки нужен удивительный опыт и
наблюдательность Улукиткана,  чтобы безошибочно улавливать  любое  нарушение
гармонии местности.
     Спускаемся  ниже.  Туман  не  выпускает  нас  из  своего  плена.  Ветер
немилосердно  хлещет  дождем.  Все  на  нас  промокло  до  нитки,  липнет  к
закоченевшему телу. Мимо проплывают толпы низкорослых деревьев, но Улукиткан
ведет ниже, в ельник, и только там разжигает костер.
     Какое блаженство огонь,  да еще в такую мерзкую  погоду, когда  все  на
небе   и   на  земле  пропитано   водою!   Костер   сразу   Рождает  чувство
соприкосновения   с  чем-то  уютным,  своим,  будто  ты   к  родному  гнезду
приблизился.
     -- Хорошо-о... -- шепчут посиневшие губы старика.
     -- Я достаю из котомки лепешку, отогреваю ее у  костра. Как  хорошо она
пахнет, кажется, ничего нет на свете вкуснее этого подрумяненного пшеничного
куска!
     Даю половину лепешки Улукиткану, и мы молча жуем, наблюдая,  как весело
пляшет  пламя  костра. Огонь,  как  и свет, приманивает  к  себе  все живое.
Поползли к теплу букашки,  откуда-то  вылез жук-усач, чья-то пара любопытных
глаз  смотрит на нас из дупла соседней  ели. Улукиткан откусывает  крошечные
дольки  хлеба, долго  жует, а в думах пестрой чередой  проносятся, вероятно,
воспоминания, навеянные костром.
     Ветер затихает. Слабеет дождь. Мы покидаем гостеприимную ель.
     ...В лагере  нас ждали горячий  ужин,  баня -- жаркая,  со  стланиковым
веником -- и сон под пологом в спальном мешке...
     ...Раннее утро. Как быстро оно наступило!..
     На  темногрудых  горбах  Станового  играют  алые блики  холодной  зари.
Одинокое  облачко,  легкое,  пушистое,  бежит  навстречу  солнцу по  чистому
голубому простору. Свежо, как всегда после ночной непогоды.
     Вчера  вечером  не  пришли  к  дымокурам  два  оленя,  и  это  нарушило
намеченный нами  сегодняшний план. Василий Николаевич с проводником Николаем
и собаками отправятся на поиски оленей, а Геннадий останется на таборе.
     Мы с Улукитканом покидаем стоянку последними. У меня за плечами  рюкзак
с двухдневным запасом продовольствия, папка для гербария и топор с котелком.
Старик  идет  налегке,  только с берданой.  Голубоватые  туманы, разбуженные
поднявшимся  солнцем,  копошатся  на  дне  лощин  и  тают. Небо безоблачное,
синее-синее. В чистом звонком воздухе -- утренний птичий гомон.
     Переходим  вброд  Зею. Как  холодна ее  вода  в  июне!  Поднимаемся  по
западному истоку.
     Улукиткан  часто  останавливается  и, склонив на посох  грудь,  подолгу
всматривается в суровые черты склонов Станового. Его маленькие, быстрые, как
у соболя,  глаза  ищут  в  складках мертвого великана что-то знакомое, давно
потерянное памятью.
     Забыл старик, где  переходил с матерью и сестрой через  Становой. Вот и
шарит он глазами по складкам  склона, напрягая притупленную временем память,
стараясь угадать, где  лежит этот единственный во всем районе проход. Но как
его вспомнить среди тысячи перевалов, что лежали на пути Улукиткана?
     Над нами зреет солнце. С вершины сползает свежий ветер и,  разбиваясь о
зубчатые громады откосов, растекается неровными волнами по ущелью. В воздухе
комариный гул. После ненастной погоды гнус не дает дохнуть. И сколько же его
здесь в лесу, особенно  в мелких зарослях! Меня спасает волосяная сетка,  но
идти в  ней душно,  тем  более  на подъеме.  Улукиткан  не  признает никаких
защитных  мер,  кроме  терпения. Голова  его открыта, только  лоб перехвачен
тряпочкой,  будто  это у  него  единственное уязвимое место. Лицо  облепляют
комары, страшно смотреть, а  он  хоть бы что,  идет и идет. И только изредка
смахивает рукавом впившихся насекомых, а вернее, размазывает их по лицу.
     -- Улукиткан,  да надень  ты, ради Бога, накомарник, ведь всего изъели!
-- говорю я.
     -- Мала-мала ничего, идти можно, --  покорным  детским голосом отвечает
он.
     Хребет вздымается  перед нами лесной чащобой, щелистыми грудами камней,
руинами развалившихся  скал.  Навстречу с невидимой высоты  падает  бешеными
скачками холодный поток воды. Сколько шума, сколько необузданной силы в этом
ручье, пропилившем узкую щель в монолитных стенах гранита.
     Мы   поднимаемся   на  небольшой   прилавок,   останавливаемся,   чтобы
осмотреться.  Улукиткан неодобрительно качает головой,  сомневается. То, что
мы видим, с трудом может быть преодолено человеком, но совершенно недоступно
для  каравана. Что  делать? Пытаемся подняться выше по  ручью, авось  найдем
какую-нибудь лазейку и выберемся на верх седловины!
     Карабкаемся  между  скользкими глыбами  по  дну щели.  Здесь  холодно и
мрачно,  как  в  подземелье.  Все   пропитано  сыростью.  С  отвесных  стен,
полуприкрытых стлаником, вечно  капает вода. Камни одеты слизью. И над  всей
этой  неприглядной  картиной  висит гул  неуемного  потока. Где-то  выше  из
теснины наплывает  поток.  Разбиваясь о шероховатую поверхность валунов,  он
вздымается над ними  массой голубой воды. Облитая светом полуденного солнца,
вода льет на стены, на лес каскады огня, блеска и с ревом падает в пропасть.
Ей покорно вторят скалы.
     Мы долго бьемся с крутизною, карабкаемся по склонам в обход водопадов и
окончательно  убеждаемся,  что   каравану  здесь  не  пройти,  а  тем  более
геодезистам с тяжелыми инструментами.
     Еще остается последняя надежда --  найти проход на седловину  по склону
хребта, хотя ни я, ни Улукиткан в это уже не верим.
     За щелью  нас встречает лесная чаща.  Что водопады, валуны по сравнению
со стланиковыми  зарослями, перемешанными  с полярной березкой? По ней  идти
еще  хуже, чем по щели, а местами можно  передвигаться, только  наступая  на
стелющиеся  стволы, не  касаясь  земли. Но  и  здесь  те же террасы,  те  же
угловатые обломки скал и та же крутизна. Мы с трудом пробираемся вверх.
     Для Станового и вообще для горных  районов  Приохотского  края стланик,
пожалуй,  самое  характерное  дерево.  Оно редко  достигает  четырехметровой
высоты  и  растет в  виде  кустов, иногда покрывая  склоны хребтов сплошными
зарослями,  совершенно недоступными  ни  человеку,  ни зверю. В подгольцовой
зоне, где стланику приходится  выдерживать единоборство с суровым  климатом,
он мельчает, липнет к жесткой подстилке,  недолговечен. Для путешественников
стланик самое неприятное препятствие: не везде по нему пройдешь, не всюду он
тебя пропустит, даже с топором. А уж попал в эти заросли, то знай: поползешь
и на четвереньках, и  на  животе,  и всяко, да изорвешь одежду и поранишься.
Лучше обойти его, тем более на крутизне, да еще по крупной россыпи.
     К  полудню,  измотав  силы,  заканчиваем  восхождение,  отказавшись  от
попытки найти для  оленей проход к  седловине. И  вот,  спускаясь  в ущелье,
неожиданно натыкаемся  на  торную медвежью  тропу, идущую  вверх.  Звери  --
хорошие дорожные мастера и не раз  выручали нас из беды. Они-то знают, где в
скалах скрыта доступная щель, как обойти непролазные