а. В сжатых  пальцах правой руки мертвый
держал  замшевую  сумочку  с  золотом...  Эту картину  гибели заблудившегося
золотоискателя я видел пятнадцать лет назад, в верховьях Алдана, недалеко от
прииска Кабаткан. И нужно же было моей  памяти вылепить такое  в эти тяжелые
минуты борьбы за жизнь! Я пробуждаюсь с недобрым предчувствием.
     Наступил третий по  счету  день.  Погода  ничего  хорошего  не обещает.
Собираю остатки  сил, пытаюсь вернуться к ключу. На одной ноге сапог, вторая
завернута  в портянку. Из-под  разорванной штанины видны опухшие ноги. Живот
полуголый, в ранах. В руках посох, он помогает  удерживать равновесие, иначе
идти трудно.
     Я все чаще  припадаю  к деревьям,  чтобы  передохнуть. Земля под ногами
потеряла  устойчивость, глаза стали  неясно различать предметы. "Чужая тайга
для сильного  не  радость, а  слабому лучше  не связываться с  ней. Запутает
след,  заведет  в  чащу, разденет,  разует, лишит  огня,  пищи, потом начнет
мучить,  посылать  то  туда,  то  сюда...  силы  отнимет  --  и  конец",  --
вспомнились мне слова Улукиткана, и еще горше стало на душе.
     Чувствую,  как  тают  мои  силы. С  трудом  переступаю  через колодник.
Слабеет  связь с  действительностью,  порой забываю, куда и  зачем  иду. Все
больше гаснет надежда на то, что я доберусь до ключа. Не знаю, на  что я мог
рассчитывать, истощенный  длительным голодом,  с опухшими ногами я руками, и
все же шел.
     Совершенно  неожиданно из-под ног  взлетел  пестрым лоскутом рябчик. Он
поднялся метра на четыре от земли, уселся на сучке  первой  лиственницы  и с
любопытством  стал  рассматривать  меня, комично вертя вытянутой головой.  Я
подошел к птице и поразился: она не улетела, хотя я и находился всего в двух
метрах под ней. "Рябчик  и тот не стал меня бояться", -- подумалось с болью.
Но мне вдруг показалось, что этот рябчик необыкновенно большой. Присмотрелся
-- и  от радости  чуть не подпрыгнул.  Да ведь это каряга, птица без страха!
Вот и есть чем пообедать!
     Я стал собирать сушник, достал из-под шапки  спички и уже хотел разжечь
костер, но подумал: "Ведь карягу можно съесть и сырой -- голод неразборчив в
пище, а спички приберегу, путь  еще не окончен".  Кажется, счастье вспомнило
про меня. Немного терпения -- и буду самый богатый человек в мире. Шутка ли,
при моем положении иметь желудок, до отказа набитый мясом, две спички и один
патрон!
     Я  заботливо прячу спички обратно в шапку. Надо скорее поймать  карягу:
чего  доброго,  перелетит  выше,  и  тогда мой  обед  не состоится.  Пытаюсь
подобраться к ней по стволу лиственницы, но как же это мне сделать, когда ни
в руках, ни в ногах нет сил? Достаю нож, вырезаю  длинную  хворостину...  Из
чего  же ссучить веревочку  для  петли, с помощью  которой можно будет снять
карягу? Взгляд задерживается на изорванной штанине... А птица  сидит на  том
же сучке, вертит головой и не собирается улетать. Я  усаживаюсь на  валежину
и, пока сучу веревочку, вспоминаю эвенкийскую легенду про карягу, почему эта
птица никого не боится.
     ...Раньше,  давно-давно, тайга  жила не так, как теперь,  -- повествует
легенда.  --  Волки,  олени, рыси, кабарожки, коршуны, дрозды -- словом, все
звери, все  птицы жили  вместе. Они не знали, что  такое страх, и не боялись
друг друга. Как  теперь, так и тогда одни звери питались травою, а другие --
хищники  -- поедали их  детей, и те не знали,  как им спасти свое потомство.
Тогда не нужно было сапсану  охотиться  за  утками, он жил с ними и на выбор
мог завтракать чирком или обедать гоголем. Белка дружила с соболем, и соболь
не гонялся за ней,  как теперь. Он съедал ее играя, как бы шутя. Таких шуток
много  было тогда  в тайге. Со временем  хищники так расплодились, что им не
стало хватать пищи, а других зверей и птиц оставалось все меньше  и  меньше.
Они  бы совсем  исчезли,  да вспомнили про  Чудо-зверя, повелителя тайги,  и
решили  идти к  нему  просить  защиты. Не  прогнал их Чудо-зверь, выслушал и
долго думал, как изменить плохой закон, как сделать,  чтобы все могли жить и
размножаться.  Спустя много  времени вышел он  на вершину скалистого гольца,
созвал всех жителей тайги и сказал:
     -- Вам,  хищники,  я отдаю зло -- оно поселит между вами вражду. А вас,
звери и птицы, я награждаю страхом -- и вы будете всех бояться.
     Раздав зло и весь страх, Чудо-зверь собрался вернуться к себе в пещеру,
но к нему подлетела каряга.
     -- Где же ты была? -- спросил ее властелин тайги.
     -- На бережку в камешки играла, -- ответила беззаботная птица.
     --  Что  же  мне  с тобой делать? Останешься  ты,  каряга, без страха и
будешь служить пищей заблудившемуся человеку в тайге...
     Пока  вспоминалась легенда,  ссучил  веревочку.  Привязываю  ее к концу
хворостины, делаю  петлю  и  подхожу к  лиственнице.  У  птицы действительно
никаких признаков страха. Она  продолжает сидеть на сучке, спокойно наблюдая
за моими движениями.  Когда  же  я поднял  к  ней  петлю,  птица  неожиданно
вытянула шею, как бы понимая, что так легче поймать ее. Петля захлестнулась,
и каряга стала моей добычей.
     Я держу в руках теплый, живой комочек, способный поддержать мои силы, и
радуюсь.  А  птица  продолжает  спокойно  рассматривать  меня,  не   пытаясь
освободиться. Тогда я перекинул ее через колено  и,  удерживая голову  левой
рукой, занес нож, но вдруг увидел ужас в ее открытых глазах. Во рту появился
неприятный привкус хины, я почувствовал отвращение к пище и выпустил карягу.
     Напрасно радовался! Снова неумолимая действительность  окружает меня. А
каряга пасется  в  траве  тут же, рядом.  Я  начинаю  понимать,  что  сделал
величайшую глупость, отпустив птицу. Хочу поймать ее снова, но она взлетает,
и  звонкий шум  крыльев  уносит  ее  в туман.  Я бросаюсь  следом за птицей,
спотыкаюсь,  падаю  через  валежину.  Долго лежу на мокрой  земле  в  полном
изнеможении, как во сне. Услужливое воображение рисует мне жуткую картину: я
вижу   себя   растерзанным  хищниками.  Вскакиваю,  оглядываюсь  в  недобром
предчувствии.
     -- Хорошо, что у меня еще есть силы подняться и идти, -- говорю я вслух
чужим, хриплым голосом.
     С  невидимых  туч  на  тайгу  падают  невесомые  пушинки  снега.  Резко
похолодало. С  веток перестало  капать. Как  мучительна  тишина  леса, какая
невероятная  пытка -- это однообразие среди густого,  беспросветного тумана!
Кругом мрак, сырость, необъятная тайга, и я один среди  гнетущего безмолвия.
Бывает у  человека такое состояние,  когда ему  уже  ничего  не нужно, когда
меркнет  сознание  и  он  начинает  забывать  себя.  Так  шел и  я навстречу
неизбежности...
     Земля  магнитом тянет к себе. Знаю: только соблазнись, присядь -- и уже
никогда не встанешь. Собираю последние силы, иду.  Путаюсь между валежником,
теряю равновесие. Наконец ноги подламываются, но руки успевают схватиться за
березу. "Нет, не сяду!" -- протестующе шепчут губы, и я, обняв березу, молча
прошу пощады.
     -- Вот и край!.. -- страдальчески вырывается у меня.
     Глаза  хотят последний  раз взглянуть  на  окружающий  мир... И  я вижу
просвет. А что, если это гарь, в которой остался Улукиткан?
     Из неведомых источников в организм вливается сила, и  я иду к просвету.
Нет,  за лесом  протянулась марь. Осматриваю ее  и не верю  глазам -- против
меня,  примерно в  ста  метрах, пасется крупный  медведь,  черный,  с  белым
галстуком  на  груди. Я  прячусь за  толстой  лиственницей. Опущенная голова
зверя  беспрерывно  поворачивается  то вправо,  то влево. Вот он  задержался
возле  колоды, разломил ее, собрал  языком  какие-то личинки, разрыл когтями
кочку, полакомился корешками.
     Бесшумно снимаю с плеча карабин, сам себя убеждаю не торопиться -- ведь
всего только  один патрон.  Прижимаюсь  к  стволу,  начинаю  целиться.  Руки
дрожат,   мушка  скачет  вокруг  зверя,   не  могу   остановить   ее.   Ноги
подкашиваются, и я невольно опускаюсь на землю...
     Медведь, не чуя опасности, беспечно  пасется.  Вот он поворачивается ко
мне боком,  что-то жует и смотрит в противоположную сторону. Я глушу в  себе
волнение,  становлюсь на колени и,  положив на  торчащую впереди ветку ствол
карабина, снова целюсь. Теперь мушка стала послушнее. Нажимаю спуск.
     Выстрел  разломился и, дробясь,  расползся  по  лесу,  разрывая тишину.
Медведь,  перевернувшись через голову, хочет  вскочить, хватается  зубами за
свою левую ногу и со страшным ревом падает на землю.
     Ожила,  всколыхнулась  затаившаяся  тайга.  Взлетел  испуганный  бекас,
пугливо поднялся откуда-то  косяк  серых уток. Медведь,  подминая  под  себя
кусты,  валежник,   продолжает   неистово  реветь.  Я   стою,  прижавшись  к
лиственнице, боюсь пошевелиться, чтобы не обнаружить себя. Возможно, пуля не
смертельно задела зверя, а раненый медведь ой как опасен!  Тем более  если в
ружье уже нет заряда...
     Вот  рев  начинает  затихать, переходит  в тяжелый  стон. Вижу, медведь
встает на передние лапы, пугливо осматривается,  затем пытается сдвинуться с
места -- и падает на землю. Снова встает и опять падает.  Отдохнув с минуту,
он  ползет на передних  лапах к закрайку,  впиваясь когтями  в сырую землю и
волоча зад.  Иногда ему все же удается встать на все четыре лапы,  но  через
два-три   шага  он  снова  валится,  и  страшный  рев   потрясает  тайгу.  Я
догадываюсь: пуля повредила зверю позвоночник.
     Покидаю свою засаду,  обхожу марь и  осторожно подкрадываюсь к раненому
медведю, на всякий случай вытащив нож. Услышав шорох, медведь приподнимается
на   передних   лапах,  повертывает  лобастую   морду   в  мою   сторону   и
настораживается. Наши глаза встречаются, и  мне становится не по себе от его
сосредоточенного, полного бешенства взгляда.
     Но  тут  на помощь  пришел ветерок, набросив на медведя запах человека.
Какой ужас  охватил его! Он,  казалось,  забыл  в этот момент про  рану, про
боль, метнулся в сторону, но тотчас же упал, и снова рев разнесся по лесу. Я
открыто  иду к  медведю. Пальцы сильнее сжимают  рукоятку  ножа.  В  гневном
припадке зверь  грызет зубами  кочку и неистово кричит,  наводя  ужас на все
живое.  О, как бы он  расправился со  мною! Это я вижу в его злобном, полном
ненависти взгляде, которым он награждает меня.
     Между нами остается не более десяти шагов. Медведь, услышав шаги, вдруг
повернул в мою сторону открытую, с  ржавыми клыками пасть и затаился, как бы
готовясь к прыжку.
     В его тяжелом дыхании,  в маленьких округлых глазах,  в когтях, во всем
его облике еще чувствуется страшная  звериная сила,  способная  постоять  за
себя. Но  страх перед человеком заставляет  медведя отступать. Он  ползет на
передних ногах, работая ими, как веслами, и волоча непослушный зад.
     Голод гонит меня  следом за  раненым зверем.  Мне кажется,  что  только
свежее  мясо  может  восстановить  мои силы,  и  тогда  я  непременно  найду
Улукиткана.  Я уже чувствую запах жареной мякоти, даже  слышу, как стекает с
нее  на  угли ароматный  жир. Тошнота  на мгновение затуманивает сознание. Я
склоняюсь к березе и с минуту стою, расслабленный этими мыслями. Потом снова
бреду за зверем.
     Медведь старается  забраться в чащу, залезть под колоду. Он беспрерывно
бросает на меня полные ненависти взгляды. Оба мы страшно устаем:  медведь --
от  боли и  бессильной злобы, я  --  от невероятного  нервного и физического
напряжения.
     Вот уже пять часов, как длится  поединок. Медведь ползет все медленнее,
оставляя позади  себя широкую полосу  окровавленной  земли. Из его  открытой
пасти  свисает  красным лоскутом язык.  Он все чаще  останавливается,  дышит
торопливо и шумно. Когда я подхожу близко к нему, он фыркает, лязгает зубами
и беспомощно рычит.
     Вот медведь видит  впереди маленькое болотце, ползет к нему,  наклоняет
голову, и я слышу, как торопливо он лакает  воду. Я  в изнеможении опускаюсь
на колоду. "Неужели он скоро не сдастся? Тогда конец!"
     Я вскакиваю, охваченный недобрыми мыслями,  бросаюсь к медведю, угрожаю
ему   палкой,   гоню  дальше.  Он,  отползая,  ворчит,  но  уже  с  каким-то
примирением.
     Мне хочется пить. Подхожу к болотцу, наклоняюсь. Кто-то чужой, страшный
смотрит на  меня  из глубины водоема.  Неужели это я? Лицо стало  маленькое,
скуластое,  глаза и щеки  ввалились, губы  высохли. Телогрейка на мне  висит
клочьями; от штанов почти ничего не осталось; руки в ранах.
     Догоняю  медведя,  кричу  на него,  угрожаю палкой.  Вот  он  подполз к
толстой колоде, перебрасывает через нее передние лапы, но не может двинуться
дальше.  Он  судорожно  вытягивается,  могучий  хребет  гнется, и  протяжный
предсмертный рев оповещает всех жителей тайги о смерти владыки.
     ...Снова ночь. Дождь давно перестал. Глухо стонет лес, трещат, ломаются
старые деревья, не в  силах  выдержать порывов налетевшего ветра. Ни тумана,
ни  туч  не  осталось.  Сполоснутое дождем  небо празднично  сияет  звездным
блеском.
     Под лиственницей, на краю болотца, горит мой костер. На двух деревянных
шомполах жарится мясо. Одинокая  трапеза  продолжается  всю ночь. Я стараюсь
есть  понемножку,  но   чаще  --   боюсь,   как  бы   не  перегрузить  давно
бездействующий  желудок.  Засыпаю на десять-двадцать  минут  и, проснувшись,
продолжаю  свое  пиршество.  Какое неповторимое счастье  -- лежать у жаркого
костра  с  набитым до отказа желудком!  Во  мне, видимо,  пробудился далекий
предок, наибольшим счастьем которого было досыта наесться и хорошо поспать.
     Чувствую, что организм набирает силы, что возвращается ко мне бодрость,
но слабость еще прочно держится в мышцах. Думаю об  Улукиткане.  Нет никакой
надежды найти его живым, и от этого непереносимой болью сжимается сердце.
     В  звонких песнях  пернатых пробуждается утро.  Тайга все  шире  и шире
распахивает полы необозримого пространства,  и горы величаво поднимают  свои
посеребренные  вершины  в  небо.  Ветерок  ласково  дышит  в  лицо  желанной
свежестью.  И мне  вдруг снова  захотелось бороться, дышать  в ритм  со всем
миром,  ощущать биение жизни.  Я  встаю, неохотно покидаю отогретое место на
медвежьей шкуре,  костер, груды мяса. Направляюсь  к ближней  возвышенности,
надеюсь  осмотреть  с  нее местность  и,  может,  разглядеть где-нибудь  дым
костра.
     Передо  мною открылось  освещенное  солнцем  пространство.  Справа,  по
широкой долине,  текла на  юг  река Джегорма. Слева  темнела  глубокая падь,
окруженная с  трех сторон знакомыми  горами.  Километрах в  трех на юг  была
марь, а левее, из-за леса,  торчала копной та  самая сопка, возле которой мы
видели табор пастухов. "Только благодаря туману можно было запутаться в этом
несложном рельефе!" -- с сожалением подумал я.
     Теперь  стало ясно, что я  отклонился от старика далеко на север и  два
дня топтался на одном месте.
     Дыма нигде не видно.
     Почти  бегом   спускаюсь  в   падь   и  неожиданно   выхожу  к  лабазу.
Осматриваюсь.  Тихо  и мертво в  лесу. Вдруг  впереди слышится  крик ворона,
больно  кольнувший  меня  в  сердце.  Бегу на крик  и с огромным облегчением
убеждаюсь, что ошибся -- вороны доедают убитого мною зайца.
     Вот  и  просвет,  гарь,  табор...  Но на нем  никого нет.  Вьюки, седла
сложены  по-хозяйски  под лиственницей, узды висят на сучке,  все  прибрано.
Небольшое огнище размыто дождем; видно, недолго грелся возле него мой слепой
проводник.  Ушел  он  отсюда  только  с ружьем  и  топором.  На  лиственнице
Улукиткан оставил  загадочные приметы: стреляную гильзу, на которой повешено
сплетенное из ерниковых веток  кольцо и пять тоненьких прутиков с рогульками
на  конце, связанных пучком. В  гильзе  я  обнаружил  клочок черной  шерсти,
вложенный   стариком  внутрь  и,  вероятно,  свидетельствующий  о   каких-то
событиях,  происшедших с ним. Долго  и  тщетно мучаюсь  над  разгадкой  этих
замысловатых знаков, --  к  сожалению, я плохо понимаю лесную письменность и
не могу прочесть оставленную  для меня Улукитканом грамоту. Пытаюсь кричать:
знаю, что слепой старик не мог  уйти далеко отсюда. Никто не отвечает на мои
призывы.  Хожу  вокруг  табора --  нигде  ни  следа,  ни  примет, все  смыла
непогода.
     Что же заставило слепого человека вскоре после моего  исчезновения уйти
от стоянки? Неужели он еще надеялся выбраться из  этой чащи, погруженной для
него в вечный мрак?
     Достаю из  потки свой рюкзак, в нем нахожу нетронутый кусочек лепешки и
крошечный  ломтик  сала -- старик до  последней  минуты остался верен  себе.
Складываю  в   рюкзак  дневник,   карту,  гильзу,  прутики,  жареное   мясо,
принесенное с собою, разную мелочь.
     Невыносимо тяжело у меня на сердце... Выхожу на тропу. Она ведет меня в
юго-восточном направлении. Часто останавливаюсь, кричу, прислушиваюсь.
     Скоро тайга  кончилась.  Вижу  широкую  долину. Пошли  открытые  места,
затянутые ерником да зеленым мхом.
     Неожиданно  доносится  отдаленный  гул   самолета.  Звук  приближается,
ширится, задерживается и внезапно обрывается.  Значит,  где-то близко  устье
Джегормы, там и свои.
     На краю перелеска останавливаюсь передохнуть и вижу: моим следом  бегут
два черных  зверя.  Неужели  медведи?  Инстинктивно хватаюсь за карабин,  но
вспоминаю, что в  нем нет патронов. Присматриваюсь --  нет,  это не медведи.
Кто же догоняет меня так смело, большими и легкими прыжками? Неужели собаки?
     -- Кучум! Бойка! -- срывается с губ моих громкий крик.
     Кобель с разбегу  бьет меня  грудью, и мы  оба валимся на землю. Собаки
лижут  меня,  роются мордами в  одежде, визжат,  а  я обнимаю их и, кажется,
плачу...
     Через  полчаса на тропе  показывается  человек с  котомкой и  ружьем за
плечами. Он почти бежит к нам.
     Только тайга да собаки были свидетелями того, как два человека: один --
черный,  истощенный,  страшно обросший  бородой,  со  впалыми  глазами  и  в
лохмотьях, а  второй  --  румяный, жизнерадостный,  чисто  выбритый, в новом
походном костюме, обнялись и долго трясли друг друга.
     -- Неужели это ты, Трофим?
     -- Конечно, я. А это Кучум и Бойка. Разве не узнаете?
     -- Я потерял проводника. Он, наверно, погиб... Нужно немедленно  искать
его...
     --  Проводник  ваш  жив,  вчера  утром пришел  на табор...  -- отвечает
Королев.
     -- Я  говорю про слепого проводника, про Улукиткана. Он не мог идти без
меня.
     --  И  я тоже  о нем, о  слепом старике.  Вчера он пришел  на табор,  а
сейчас, слышали,  самолет  прилетел  за ним,  отправляем в  Благовещенск,  в
больницу.  Давайте  разведем костер,  и я вам расскажу все подробно. Кстати,
Василий подойдет -- и чайку попьем, идти еще далеко...
     Мы  сидим у огня. День  растянулся, как дорога  в степи.  Дымок костра,
барашковые облака, дремлющий  лес  и  беззаботно парящие в  небе  хищники, и
какой незыблемый покой, какое ясное ощущение бессмертия жизни!..  Я не свожу
глаз  с лица  Трофима,  а  на ресницах  копится  влага  и  крупными  каплями
скатывается по жестким щекам на землю.
     -- Четыре дня назад мы с Василием  возвращались с пункта, да запоздали,
-- рассказывает  Трофим.  -- Решили заночевать. Уже  спать ложились. Слышим,
где-то далеко-далеко два выстрела, затем один поближе.
     -- Два выстрела были мои, а ответный, старика, я не слышал...
     -- Никто из  нас даже  и не подумал, что  тут могут быть люди, и решили
мы, что то сухие  деревья падают,  -- продолжал  Трофим. -- Утром поднялись,
собак не оказалось на ночевке;  пришли на табор -- и там их  нет. Не явились
они и на  следующий день. После второй ночи  пришла одна Бойка,  без Кучума.
Василий решил идти искать, думал, что собака  держит  зверя.  Стоим мы возле
костра, разговариваем об  этом,  он уже собрался, и вдруг видим -- из леса к
палатке идет человек. На поводке у него Кучум, за плечами -- ружье, котомка,
глаза перевязаны  тряпкой, в  правой руке  -- костыль,  им  он ощупывает под
собою землю. Василий сразу узнал старика. Как уж тот обрадовался! Верит