ко что  замерли,  непонятно  как  удерживаясь на крутых
откосах. Кажется,  сделай один  неосторожный  шаг, и россыпь  поползет  вниз
вместе   с   тобою.   Но   продвигаться   по  этим   камням,   не  затянутым
растительностью, легко -- идешь, как по ступенькам крутой лестницы.
     Идем по  западной гряде  гольца. Чем  выше,  тем  круче россыпь. Делаем
последние усилия, цепляясь руками и ногами за  выступы. Яркий солнечный свет
слепит глаза. И вот мы как будто на самом гольце.  Но сразу же нас постигает
разочарование: главная  вершина гольца, оказывается, еще впереди  и отделена
от нас глубокой седловиной. Спускаемся  по  крепкому надувному снегу, гладко
отполированному  ветрами. В седловине  отдыхаем.  Затем сбрасываем  котомки,
лыжи и поднимаемся налегке.
     Крутой  склон гольца сплошь завален крупными глыбами. Они громоздятся в
беспорядке:  одни торчат вверх острыми углами, другие нависли над крутизной,
едва упираясь одним краем о скользкую поверхность скал, третьи лежат одна на
другой, образуя  неприступный хаос. Под ногами пустота, темные  щели, грохот
скатывающихся при каждом движении камней. Руки то и дело судорожно хватаются
за выступы, чтобы удержать равновесие тела. Тут уже, как говорится, смотри в
оба:  легко поскользнуться  и переломать себе  кости или  быть  раздавленным
свалившимся камнем.
     Лебедев   первым  взбирается   на  последний   прилавок   и  устремляет
сосредоточенный взгляд в глубину ущелья с небольшой лиственничной таежкой на
дне. Обветренное, почти черное от загара, его лицо сковано мрачной думой.
     --  Лес-то, лес как будем вытаскивать на вершину! -- говорит он, скорее
обращаясь к самому себе, нежели ко мне. -- Что и говорить, приятно смотреть,
когда на пике или на гольце стоит пирамида, но какой ценой это дается?..
     Вершина  гольца  представляет собой  крошечную площадку  (прилавок)  на
пятиметровом    выступе   скалы,   которой   заканчиваются   острые   гряды,
поднимающиеся  сюда  с  трех  боковых  возвышенностей.   На  север  площадка
обрывается гигантской  истрескавшейся  стеной  в  глубокое  ущелье,  на  дне
которого светится миниатюрное озерко.
     Куда  ни  глянешь  --  горы  и  горы.  Внимание  приковывает  Становой,
загромоздивший далекий горизонт своими скалистыми вершинами. Среди них легко
узнаю  в  бинокль  ту,  на  которой  мы были  с  Пресниковым.  Она и  отсюда
представляется в виде огромного стога. Левее Станового, за рекой Маей, лежит
широкая синеющая лента Джугдырского хребта, смягчаемая  приглаженной снежной
пеленою. А справа  Джугджур. Мы стоим на боковой  его  возвышенности,  и нам
хорошо видны бесчисленные  линии отрогов, убегающих  на  восток и теряющихся
там   в   полуденной  дымке.  Юг  же  заставлен  беспорядочно  разбросанными
вершинами,  большей  частью  плоскими,  голыми,  без  проталин  на  склонах,
обращенных к  нам. На  дне у ближних  привалов  копятся россыпи, рождаемые у
подножия разрушающихся скал.
     Здесь еще происходит образовательный процесс,  и растительность  только
пытается проникнуть в это царство курумов. Все вокруг нас серо, безжизненно,
молчаливо,  а  руины скал делают картину еще печальней. Но, как ни  странно,
теперь  я  смотрю  на этот пейзаж без  того горестного, тоскливого  чувства,
какое не покидало меня в  первые дни  путешествия. Я,  конечно, еще далек от
восхищения,  но,  кажется,  меня начинает привлекать  природа  этого края --
угрюмая, скупая, с бедным колоритом, но, несомненно, имеющая свою, пока  еще
не объяснимую, не осознанную мною прелесть.
     Мы  выкладываем  на площадке невысокий  тур из  плоских камней, который
заменяет нам  столик.  Лебедев устанавливает на нем буссоль, достает журнал,
начинает  делать  зарисовки  горизонта,  одновременно  определяя  азимуты на
выдающиеся вершины и изломы местности. Показания  буссоли подтверждают,  что
мы  действительно  находимся на  гольце,  который  я наблюдал  со  Станового
хребта, а Лебедев -- с  вершины  Сага. Все  складывается как  нельзя  лучше.
Можно порадоваться, что  наши усилия  не  пропали  даром,  но лицо  Лебедева
продолжает оставаться хмурым, сосредоточенным.
     -- Высокий голец, да черт ему рад! -- бросает Кирилл Родионович.
     Мы  оба смотрим вниз, где  кончается  шероховатый край  стены,  где  за
плотным снежным полем, далеко на дне ущелья, торчат одинокие лиственницы.
     -- Может быть, с восточной  стороны  гольца лес ближе и доступнее, надо
разведать.
     -- Схожу  туда, посмотрю,  -- неуверенно  говорит он,  пряча буссоль  и
журнал в сумку.
     -- Сюда можешь  не заходить, я спущусь  на седловину,  подыщу место для
лагеря и там дождусь тебя.
     Наметив на площадке расположение опор ног будущей пирамиды, мы покидаем
вершину. Я спускаюсь по своему следу.
     Вероятно,  не  всем  известно,  что  подниматься   в  гору  по  россыпи
значительно легче, чем спускаться. Дело в том, что при подъеме, хотя мышцы и
легкие работают с максимальным напряжением, положение  всего  тела  остается
устойчивым.  При  спуске  же   прежде  всего  приходится   преодолевать  вес
собственного тела, инерцию  движения  вниз.  Это-то и  составляет трудность,
особенно при крутом спуске, когда каждый ваш  шаг подстерегают  то скользкая
поверхность  камней,  то  замаскированные пустоты,  то  предательские  ветки
стланика. Потеряй опору под ногой, не заметь вовремя препятствия -- и можешь
сорваться. Так и случилось со мной: не удержались  ноги на мокром откосе, не
успели руки  схватиться  за  выступ,  и я  покатился вниз вместе с россыпью.
Поднялся, отряхнулся, хотел идти, но острая боль стянула правую ногу. Сквозь
брюки выступила кровь. К счастью, рана  оказалась неглубокой,  и я, немножко
передохнув, смог продолжать свой путь.
     С  трудом нахожу  на седловине  среди  нагромождений  камней  небольшую
площадку, продуваемую со всех сторон ветром. Но это меня не смущает: палатка
у нас крепкая, сшитая из плотной материи, -- не замерзнем, да  и  погода как
будто  не  обещает козней. Плохо  с дровами,  их  поблизости  нет,  придется
приносить из ущелья.
     Из  ущелья   тянет   холодом.   Вершины   гор  золотит  закат.  Лебедев
возвращается часа через три грустный.
     -- Зря сходил. Под  восточным склоном лес  еще дальше,  да и подъем  не
легче,  чем здесь. Придется лес выносить из нашего ущелья. Другого ничего не
придумать.  Завтра подтянем лагерь к краю тайги, поставим здесь на седловине
палатку и первым делом вынесем  на голец цемент, песок, железо, а  тогда уже
по  наторенной  тропе будем поднимать  лес.  Вот  они  какие,  наши дела! --
Лебедев беглым взглядом окидывает потемневшее небо.
     -- Боишься за погоду? -- спросил я его.
     --  Погода  что... Другое беспокоит.  Будь  здесь еловый лес, а то ведь
лиственничный,  ни на плечо взять, ни  волоком, тяжелый,  как свинец. К тому
же, видишь, какая крутизна, россыпь крупная, неустойчивая, долго ли до беды!
Но  другого  выхода  нет,  будем  поднимать  лес здесь.  -- И вдруг,  словно
вспомнив о наступающей ночи, забеспокоился: -- Как бы  темнота  не захватила
нас в чаще, надо идти.
     Действительно, в ущелье уже сгущается синий сумрак и Розные вершины гор
начинают  терять  очертания.  Мы  не  воспользовались  своим  следом,  решив
спуститься  в ущелье  лощиной,  подпирающей седловину с  запада, и  поискать
более легкий путь для переноски груза.
     Спускались долго.  Лощина  оказалась  заваленной  крупными обломками  и
забитой снегом. Нечего было и  думать  поднимать лес по  ней.  На  поиски же
другого прохода у нас не осталось времени: надо было торопиться.
     Мне  показалось,  что  сообщение  Лебедева  о  предстоящих  трудностях,
связанных  с   подъемом   на  голец  груза  и  леса,  вызовет   у  товарищей
разочарование  или  упрек. Ничего  подобного не произошло. Никто  не подумал
переспросить его,  задать вопрос,  будто слова  Лебедева пролетели  мимо, не
задев слуха. Я посмотрел на этих молодых,  здоровых парней и  подумал: "Прав
Улукиткан: в  молодости горе  не  задерживается. К этому можно еще добавить,
что молодость бесстрашна".
     На следующий день Пресников, Губченко и Касьянов ушли вперед с топорами
прокладывать дорогу. Каюры пригнали оленей, мы свернули лагерь и отправились
по дну ущелья к подножью гольца.
     На  этом небольшом  пятикилометровом  отрезке  пути природа,  казалось,
сосредоточила все имеющиеся в ее распоряжении средства, чтобы преградить нам
доступ к  цели: сухой глубокий  снег, затянутый тонкой  коркой,  месится под
ногами  оленей,  как  песок; кругом заросли,  обнаженный  валежник, россыпи,
прижимы.  Рвутся на  оленях ремни, ломаются нарты, падают, отказываясь идти,
обессилевшие животные. В воздухе не смолкает крик и брань.
     Свой  лагерь мы  расположили на краю  леса у подножия  бокового гольца.
Распряженные  олени долго отдыхали,  подставляя черноглазые  морды ласковому
солнцу,  затем гуськом  потянулись  на  верх гребня, понимая, что там меньше
снега  и легче копытить, да и много выдувных мест с ягелем.  После короткого
совещания мы несколько  изменяем намеченный  ранее план: вначале  вынесем на
середину  весь  материал,  необходимый  для  постройки  пирамиды,   палатку,
продукты и уже оттуда будем вытаскивать все на вершину гольца.
     Больная  нога  принудила  меня  остаться  в  лагере.  Буду  поварить  и
заготавливать лес. Остальные уходят по оленьей тропе на верх гребня. Цепочка
из восьми человек медленно взбирается по каменистому склону, то растягиваясь
и разрываясь,  то  смыкаясь  или  исчезая в расщелинах. За  плечами у  людей
тяжелые рюкзаки с цементом, гвоздями, песком.
     Во второй  половине дня  рейс на  седловину  был  повторен.  Работа  не
прекращалась  допоздна. Люди  не стали считаться с усталостью, у  всех  одно
желание -- как  можно скорее  покончить с делами  на гольце  и спуститься  к
реке,  ближе к теплому,  желанному  солнцу.  А оно  сегодня  было  щедрым и,
казалось, больше, чем обычно, задерживалось над горами.
     Даже вечером не закончилась трудовая жизнь в лагере. Рабочие  подтащили
к палаткам срубленный лес и при большом костре  долго обтесывали  сучковатые
лиственницы.  А после  ужина,  как  обычно,  посидели  у  костра,  покурили,
поговорили. Поиграла немного гармонь, скрасив теплыми звуками ночную тишину.
Затем все стихло.
     С  утра начали вытаскивать на голец  заготовленный лес -- это, пожалуй,
самая  тяжелая  работа  у  строителей   геодезических  знаков,  она  требует
невероятного напряжения сил.
     Всех разделили  на  две  группы.  Одной командует  Лебедев,  второй  --
Пресников. Я в бригаде последнего. Нас  пять человек. Лес тоже  разделили на
две части.
     От лагеря  до открытой  россыпи  с километр крутого  снежного  подъема.
Решаем  по нему  вытащить лес на  нартах, а уже дальше  поднимать  на  себе.
Укладываем два  бревна на нарты, подвязываем их  ремнями. "Коренником"  идет
Пресников.
     --  Пристяжные, подтянись, головы повыше!.. -- кричит он,  бросая вызов
Лебедеву.
     Натянулись   ремни,   заскрипели  полозья,  врезаясь  глубоко  в  снег.
Протащили метров двести, чувствуем --  воз  нам явно  не под силу.  Сбросили
одно бревно. Дело пошло лучше.
     В ущелье, по которому  мы продвигаемся, по-зимнему морозно, солнце сюда
заглядывает поздно и ненадолго. А нам жарко. Идем рывками. Подъем все  круче
и  круче. Плечи,  уже привычные  к  лямкам, все  же нестерпимо торят,  ремни
сжимают грудь, ноги по колено грузнут в сыпучем снегу. Все раскраснелись, от
мокрой одежды клубится пар. Хочется остановиться, передохнуть, но "коренник"
неумолим.
     --  Не  отставай,  головы выше!..  -- кричит он, не оглядываясь, видимо
плечом чувствуя, что кто-то ослабил ремни.
     И мы снова дружно тянем нарты, пригибаясь почти к самой земле, цепляясь
руками за  каждый  выступ, падая и  тотчас вскакивая:  иначе на  тебя наедут
нарты.
     Через  полтора часа почти на четвереньках добираемся до кромки снежного
поля. Дальше  к седловине потянулись черные россыпи, провалы.  Все падаем  в
изнеможении  и несколько минут лежим, оцепенев.  Как приятно, распластавшись
на снегу, расслабить мышцы, вздохнуть полной грудью!..
     После  передышки   появляется  желание   покурить.  В  воздухе  запахло
махоркой. Развязались языки, послышались шутки.
     Следом за нами подтянула сюда свою нарту и лебедевская бригада.
     Так, бревно  за бревном, котомка  за  котомкой,  лес  и  материалы были
переброшены  на  седловину. Теперь  остается  вынести  сюда  палатку,  печь,
постели,  дрова, переселиться под голец.  А  впереди  еще подъем  на главную
вершину  гольца,  но  об этом  пока  неохота  думать.  Любая работа  кажется
трудной, пока не возьмешься за нее.
     После ужина усталость валит всех в сон, кое-кто не успел даже раздеться
или допить чай. Преодолевая апатию, я сажусь за дневник.
     --  Завтра подъем  до  рассвета, слышите?  --  напоминает  мне Лебедев,
глубоко зарываясь в спальный мешок.
     Но я знаю, что впечатления сегодняшнего  дня -- а их много! -- сохранят
свою остроту  и  непосредственность  только в  том случае,  если  они  будут
записаны сейчас, когда еще  ощущаешь  следы  физического напряжения и  перед
глазами еще маячат развалины утесов, преграждающих доступ к седловине, когда
еще чувствуешь рядом плечи взбирающихся на голец товарищей и  в  душе еще не
остыло чувство гордой радости за этих людей, с удивительным упорством идущих
через   все   испытания,   выпадающие  на  долю  исследователя   суровой   и
негостеприимной природы.
     Утром рано все мы, кроме каюров, переселились на седловину. Для выноски
леса людей расставили по  росту -- тяжесть бревен должна ложиться равномерно
на плечи всех несущих. Я попал в связку к Лебедеву. Второй группой командует
Василий  Николаевич,  а Пресников  из-за своего  огромного  роста ни  в одну
бригаду не попал.
     -- Вытянуло тебя, Саша, как чертополох на выгоне, никуда не пристроишь,
-- пошутил Касьянов.
     --  А  мне  и  горюшка  мало,  что  вы  недоростки, --  ответил  весело
Пресников,  снимая телогрейку и укладывая  ее  подушкой на  левом  плече. --
Ну-ка, братцы, подайте одно небольшое бревнышко, пойду передом...
     Евтушенко   и  Дубровский   взвалили  ему   на  плечи   четырехметровое
лиственничное бревно. Крякнул, но не согнулся Пресников, потоптался, удобнее
устраивая груз, и тяжело тронулся вперед, провожаемый восхищенными взглядами
и восклицаниями товарищей.
     Мы шестиметровое  бревно несем втроем. Идем легко, ко медленно -- очень
уж неудобно передвигаться с таким грузом по россыпи. Под ногами неустойчивые
камни,  щели,  отчего  сбивается   шаг.  Нужно  большое   напряжение,  чтобы
удерживать  равновесие на  крутизне.  Там,  где  проходы  завалены  крупными
обломками, тащим свой груз волоком.
     И уже совсем было выбрались  на вершину, когда Лебедев оступился, упал,
бревно  соскользнуло  с  наших  плеч и  с  грохотом покатилось  вниз.  Мы  с
удивлением смотрели,  как оно далеко внизу вдруг вздыбилось вверх комлем, да
так  и замерло  над пропастью, словно испугавшись ее  глубины. Я  и Касьянов
быстро  спустились  к  нему. А  до  слуха ясно доносится  крик  мищенковской
бригады:

     Раз, два, взяли,
     Еще раз, взяли,
     Дружно, ходом...

     Теперь они поднимали на вершину свое бревно.
     И долго на  склоне  гольца перекликались человеческие  голоса,  гремели
россыпи, ворчали скалы.
     Вечер застал нас на  вершине. Мы  на минутку присели отдохнуть. Солнце,
красное,  огромное,  краем своим  коснулось  горизонта.  Из  ущелий набегали
последние волны теплого  воздуха. Свет  заката безуспешно пытался  задержать
выползавшую из провалов темноту.
     Спустившись на седловину, мы наскоро ужинаем и ложимся спать. В палатке
тесно, расположились  кто  как  мог:  сидя, полулежа.  Много  ли нужно места
уставшему человеку!
     Лебедев  проснулся  рано.  Нужно  было подняться на вершину,  чтобы при
хорошей  видимости проверить направление на  намеченные  пункты  и до нашего
прихода сделать разбивку опор  пирамиды. На рассвете я слышал его разговор с
Мищенко.
     -- Ты чего поднялся, Василий? -- спросил Лебедев.
     -- Пойду с тобой, может, помочь нужно будет. Тут ведь делать нечего.
     -- Сам управлюсь, ложись отдыхай.
     --  Да я уже давно  выспался,  -- ответил  Василий Николаевич фальшивым
тоном.
     В  их  внешности  и  характере нет ничего  общего. Когда  они  работают
вместе,  в их  отношения вплетается ревнивое чувство соревнования, в котором
каждый  человек  хочет сделать  лучше, больше, скорее  другого. Когда же они
живут  врозь, то искренне  радуются  успеху другого и при случае,  например,
Василий Николаевич всегда скажет: "Будь тут Кирилл Родионович, Дело пошло бы
иначе, у него, брат, не задремлешь".  Так  говорит и Лебедев про Мищенко.  И
никогда  нельзя  сказать,  кто же  из  них  побеждает  в  этом соревновании,
продолжающемся более десяти лет.  Одно ясно:  и годы,  и  ревнивое отношение
друг к другу сделали их дружбу еще крепче.
     До  нашего  прихода  Лебедев и  Мищенко  подготовили рабочую  площадку.
Застучали  топоры, отозвались эхом скалы. Работа спорилась.  Когда болванка,
венцы,  укосины  были  подогнаны,  мы  сшили  первую  пару   "ног"  и  стали
устанавливать их на крошечной площадке, возвышающейся над глубоким провалом.
     Вначале  подняли основания "ног" до  намеченных в скале гнезд, а  затем
начали  поднимать верхнюю  часть  пирамиды  с  цилиндром.  Работа  требовала
большой  четкости и осторожности: выскользнет из гнезда "нога"  или ослабнет
веревка -- все сооружение полетит вниз, в провал.
     Пирамида,  выгибаясь, дрожит  на весу  и  медленно  приподнимается  над
пропастью. Звенят натянутые веревки. Пять человек тянут оттяжку...
     В  тишине  раздается  лишь  голос  Лебедева.  Он  стоит  в   стороне  с
приподнятыми руками и командует:
     -- Еще взяли, дружно... Пресников, отпусти конец... Стоп, хватит! Крепи
веревки!
     Первая часть задачи благополучно выполнена, но работы еще  много. Нужно
поднять и закрепить остальные две "ноги", прибить венцы, перила, отлить тур,
вымостить площадку. На это придется потратить еще два-три дня.
     Под вечер набежавшая с северо-запада свинцовая туча скрыла покрасневшее
солнце. Горы потемнели, пахнуло сыростью. Трудно угадать, что предвещают эти
явления, но, чтобы не попасть  впросак,  нужно  поскорее убраться  с гольца.
Василий Николаевич,  не  задерживаясь на седловине, ушел с двумя  рабочими в
ущелье за дровами, пообещав вернуться утром.
     Туча  тяжело  проплыла  над  гольцом, щедро  посыпав нас снегом.  Снова
показалось солнце.
     На  небе  и  на земле  по-прежнему  тихо,  только  почему-то  не  стали
откликаться скалы на стук камней  и  наши голоса, будто воздух вдруг потерял
звукопроницаемость.
     -- Надо бы палатку понадежнее закрепить, как бы не обманула нас погода,
-- хмуро предлагает Лебедев.
     --  Да что вы, Кирилл Родионович,  с чего непогоде  быть! Ведь это туча
шальная пронеслась, и все, -- возразил Пресников.
     --  Мы  уже не  раз  были наказаны.  Давайте-ка не  надеяться на авось,
подготовимся! -- решительно сказал Лебедев.
     Заваливаем камнями борта и оттяжные веревки палатки, затаскиваем внутрь
дрова, собираем в одно место разбросанные вещи.
     На  горизонте появляется мутная завеса непогоды и краем своим заслоняет
темно-багровый  закат. Ветер,  злой  и  холодный,  уныло запел  свою  песню,
похожую на вой  голодного волка  Теперь уже всем  стало очевидно, что погода
изменила   нам.  Кажется,  зима,  собрав  последние  силы,  решила  еще  раз
схватиться с наступающей весной.
     Мы забились в палатку,  сгрудились около печки, где чуть мерцает слабый
огонек, бросая бледный отсвет на хмурые, настороженные лица людей.
     Отстегнув  входное  отверстие, я выглянул наружу. Черная, во  все  небо
туча  надвинулась на нашу стоянку;  с севера приближался буран. И вскоре все
вок