-- Наверно, поймали молодого медведя, он и орет.
     -- Что ты, там  не один зверь! Собирайся скорей! -- торопит он  меня, а
сам на ходу заталкивает в магазинную коробку карабина патроны.
     Надеваю ичиги, ищу затерявшийся нож и на ходу проверяю карабин.
     Мы быстро пересекаем распадок. Тут уж не до выемок, не  до кустов,  все
кажется  ровным,  доступным.  В  такие минуты не  знаешь сам,  откуда в тебе
берутся и сила и ловкость.
     Впереди бежит Мищенко, легко бросая с камня на камень пружинистые ноги.
Но вдруг на ходу он поворачивает ко мне лицо с наплывшими на лоб морщинами:
     -- Кажется, я слышал визг... Может, звери собаку поймали?
     -- Тогда мы опоздали...
     Тревожные мысли гонят нас дальше. Взбираемся  по склону отрога. Василий
Николаевич дышит тяжело,  изо  рта валит  густой горячий  пар, окутывая  его
озабоченное лицо.
     У края надува мы задержались. До слуха  долетает, словно из подземелья,
глухой, неясный звук, напоминающий не то шум водопада, не то песню.
     Бежим дальше. Вот мы и наверху.
     --  Собаки  лают  в  ключе! -- вдруг кричит Мищенко  и, подав мне  знак
следовать за ним, скрывается в стланике.
     С соседнего распадка ясно  доносится  звериный рев,  и  будто  издалека
сквозь него просачивается еле уловимый лай собак.
     Быстро догоняю Василия Николаевича, и мы спускаемся в распадок.
     Рев  то  затихает  и  переходит  в злобное  рычание,  то  с новой силой
потрясает горы. Ему вторит эхо.
     Нас молча обгоняют два ворона.
     Пробегаем небольшую поляну и замедляем ход. Я еще раз проверяю карабин:
не  сбилась  ли  прицельная  рамка. Вижу,  Василий  Николаевич приземляется,
ползет между кустами стланика. Я следую за ним.
     Горит  вечерняя  заря.  Румянятся  пологие вершины.  Сквозь рев,  треск
кустарника и возню доносится хриплое дыхание  зверя. В хаосе звуков слышится
злобный лай Кучума и Бойки.
     Против нас на высокой  сушине сидят три ворона. Вытягивая головы, они с
любопытством смотрят вниз. В ветках шныряют крикливые кукши.
     --  Не  зря  птица  слетается:  добычу  чует,  --  шепчет  мне  Василий
Николаевич.
     Подбираемся  к  толстой валежине. Я  просовываю вперед ствол  карабина,
поднимаю  голову.  Что-то  черное,  огромное  мелькает  за  ближними кустами
низкорослых стлаников. Приподнялся и вижу: черный медведь, навалившись своей
огромной тушей  на  другого медведя, впился зубастой пастью в его  шею.  Тот
ревет  смертным ревом  и,  силясь вырваться, рвет крючковатыми  когтями бока
своего противника.
     Собаки дружно подвалили к заду верхнего зверя, а заметив нас, перешли в
яростную атаку. Кучум  в  одно мгновенье  оказался на спине медведя.  Бойка,
выпучив глаза и упираясь ногами в землю, тянула зубами зверя за мошонку. Тот
дико взревел и кинулся на собак, но они успели  отскочить. Медведь  бросился
за Кучумом, Василий Николаевич выстрелил...
     Второй медведь тоже поднялся. Шатаясь  и волоча  правую заднюю ногу, он
направился в  чащу.  Его голова была  свернута  набок,  а  передняя  лопатка
разорвана до кости.  Но не успел он добраться до первого куста, как на  него
опять насел раненый медведь. Рев, лай и шум возни снова потрясли распадок.
     Какое страшное зрелище -- борьба медведей! Сколько в ней злобы! И какая
дьявольская сила заключена в этих с виду неуклюжих зверях!
     Прогремел еще выстрел.  Медведь  рухнул. Далеко в горах смолкло эхо. На
затухающий  закат  давило иссиня-темное  небо.  Кучум, нахватав  полный  рот
шерсти, тянул одного убитого зверя за ухо. Глаза медведя округлились, как бы
выкатились из орбит и со страхом смотрели на нас. Бойка тешилась  над другим
зверем, но все еще с опаской поглядывала по сторонам.
     Оба  медведя  оказались  черной масти, с  белыми галстуками  на  груди.
Меньший по размеру был в  очень хорошем "одеянии" и,  вероятно,  находился в
расцвете своих  звериных  сил.  Второй  медведь  заметно  крупнее  и намного
старше. На его окровавленной шубе виднелись рубцы заживших ран, полученных в
прежних схватках. Клыки на  нижней  челюсти оказались  сломанными,  когти --
затуплены, правый глаз давно вытек.  Это был очень старый медведь. Противник
до нашего прихода успел нанести ему несколько смертельных ран, тогда как он,
отбиваясь, смог лишь исцарапать живот и разорвать грудь своего врага.
     Ни  один  зверь в  тайге не доживает  до  такой глубокой  старости, как
медведь,  и  тогда  его не  минует  участь  слабого.  В  этом мы лишний  раз
убедились сегодня.
     Шкуру  и череп меньшего  зверя мы решили взять для  коллекции. Измерили
его,  затем  я описал внешние  приметы,  а Василий Николаевич собрал  пустые
гильзы, разбросал их возле Убитых зверей, а рядом подвесил на ветке стланика
свою нательную рубашку.
     -- Не каждый зверь рискнет подойти, почуяв запах пороха и человеческого
пота, -- сказал он, вздрагивая от холода и застегивая на груди телогрейку.
     Темная ночь убаюкала звуки. Уснул помолодевший лес.
     Зверей  сегодня  не  будем  свежевать: нужно  торопиться, ведь  идти до
табора далеко. Бедные  собаки,  они так  намаялись, что даже  не  подходят к
кишкам.
     Теперь  стало  ясно, что следы  медведей, которые  встречались нам, шли
именно сюда, к вершине Уюма.
     Такое же явление  мы  наблюдали и в 1937  году  недалеко  от восточного
побережья  Байкала,  в  верховье реки  Голонды (*Голонда --  приток  Турки).
Находясь  там  на гольце  в первой половине  мая,  мы  обнаружили  скопление
кедровок и медведей на одном из участков. Причина оказалась очень простой. В
предыдущий  год  на  Баргузинских хребтах  не было урожая стланиковой шишки,
кроме того места, где  мы вели геодезические работы. Можно представить себе,
сколько птиц,  грызунов,  различных зверей  стекалось туда осенью, поджидая,
когда  поспеют  орехи.  Но,  к  нашему  удивлению,  шишки  на  гольцах  были
нетронуты.
     В тот неурожайный год на Голонде зима легла  необычайно рано  и стланик
оказался  под снегом.  Весною же, с наступлением  тепла,  мы наблюдали,  как
ветки стланика, вырываясь  из-под ослабшего  снега, роняли дозревшие за зиму
шишки.  Этого-то  и  ждали птицы, грызуны,  медведи,  снова собравшиеся  там
полакомиться орехами.
     То же происходило и здесь, на вершине Уюма.
     В этой  драке медведей  меня и Василия  Николаевича поразила их злоба и
ненависть друг к другу.
     Когда  наблюдаешь медведя  в  неволе,  всегда кажется,  что в характере
этого  зверя  есть  и  добродушные  черты.  Он  не  прочь  поиграть,  охотно
попрошайничает, наивничает и как будто  быстро привязывается к людям. Однако
человеку никогда  не удавалось окончательно приручить медведя. Это замкнутое
животное -- в действительности неукротимый зверь. Добродушным он бывает лишь
в раннем детстве, но, как только покидает мать и уходит от братьев и сестер,
становится  непримиримым их врагом.  С  этого  момента  не  существует в  их
отношениях  добрых начал, все подчиняется хищническому  инстинкту.  Попадись
медведю  медвежата,  он не упустит случая  полакомиться ими,  даже  если ему
придется  испытать  на   себе   страшную  силу  зубов  и  когтей  медведицы.
Повстречайся два медведя  у добычи,  на  ягодной  поляне -- не разойтись  им
подобру-поздорову, в грозной схватке каждый из них будет защищать свое право
на  жизнь. Часто эти встречи заканчиваются смертельным исходом для одного из
дерущихся, а  то и для обоих.  Сегодня мы  были свидетелями такой  схватки и
всего лишь из-за кедровых орехов. И оба зверя стали нашей добычей...
     Следующий день ушел у нас на отделку шкур и черепов.
     К вечеру пришел Пресников с ребятами.  В тот же день мы волоком стащили
убитых зверей в соседний распадок, разделали их там и утром ушли с добычей к
Лебедеву. С последнего отрога нам хорошо была  видна отстроенная пирамида на
большом гольце. Там еще копошились люди.

     IV. Мы покидаем гольцы. Волчий лай. У нас радость -- родилась Майка!
     Дни  стоят  теплые. В воздухе разлита  весенняя  прохлада.  Величава  и
спокойна тайга, но это только  кажущееся спокойствие: внутри каждого дерева,
каждого кустика идет огромная работа. День и ночь корни всеми своими мочками
сосут  влагу  из  земли,  обильно напоенной  недавно  стаявшим  снегом.  Уже
распушились  белоснежные барашки на тальниках, пожелтели  сережки на ольхах,
хотя  корни лежат  еще под снегом. На крошечных  лужайках пока  нет  зелени,
цветов, но и тут идет неутомимая деятельность. Хорошо  в  эти майские дни  в
тайге!
     Подразделение Лебедева закончило работу на  гольце, и тринадцатого  мая
мы свернули лагерь. Наш путь идет  к Мае. Караван в двадцать нарт, груженных
снаряжением и мясом, медленно пробирается сквозь  замшелую лиственную тайгу.
В долине уже почти не осталось снега. Под полозьями черная маристая земля да
кочки с водой.
     Олени идут  натужно,  горбя худые,  покрытые  свищами  спины, вытягивая
из-под лямок тонкие, облезлые шеи. Чаще и чаще слышится понукание каюров, но
животные слабеют, и мы идем все медленнее.
     Кое-как  добираемся  до  Кунь-Манье.  По широкой  долине уже пронеслась
весна, не оставив для нас  ни  одной  полоски снега. Олени ложатся,  не идут
дальше. Делаем  лабаз  и  откладываем  половину  груза. Но и с  облегченными
нартами уставшие животные еле-еле плетутся.
     По пути  еще сбросили часть груза. Оставляем с ним  Лебедева  со своими
людьми и  ослабленными оленями.  Поздно вечером  я  с  Василием Николаевичем
добрел до табора наших проводников.
     --  Я  же говорил,  птица  вон как далеко летает,  а  старое гнездо  не
забывает, --  тепло  встречает нас Улукиткан  и подает  поочередно всем свою
маленькую руку. -- Однако, неплохо съездили,  -- добавляет он, кивая головой
в сторону нарты с медвежьими шкурами.
     -- Неплохо, -- ответил Мищенко. -- Чего не приходил? Мяса было много.
     -- Знаю, шкура без мяса не бывает,  да все равно не пошел бы, далеко. Я
тоже сохатого стрелял, большо-ой, шибко большой! Однако, не  мой фарт: ружье
плохо пулю бросало, ушел раненый зверь.
     -- Не отчаивайся, -- успокоил  я его. -- Завтра будем пробираться к Мае
-- может, удача вернется к тебе.
     -- Это хорошо.  Поедем  новое место, там и  корм свежий  оленям, там  и
глазам и языку работа найдется, а тут место  худой, все надоело,  -- ответил
он и стал помогать распрягать оленей.
     Мы здороваемся с остальными жителями лагеря. Ставим палатки.
     Над стоянкой раскрылатилась  белая туча. От костра дым голубыми струями
поднимается  к макушкам елей.  В  природе  покой,  блаженство.  Несмотря  на
поздний час, все еще чувствуется пряный запах хвои,  обсохших мхов, маристой
воды,  смешанный с запахом  уже прогретой почвы. Такие  вечера бывают только
весной в горах, когда надолго устанавливается хорошая погода.
     Медленно вечерело. Засыпала старушка тайга, позолоченная закатом.
     После  ужина  проводники угнали наших  оленей в  стадо за  километр  от
стоянки. Мы решили пораньше лечь спать,  чтобы успеть отдохнуть  за короткую
майскую  ночь и рано утром тронуться в дальний  путь. Я уже  разделся. Вдруг
снизу, из  далекого  левобережного распадка Кунь-Манье, донесся тягучий  вой
волка.  К  нему присоединились  другие  голоса; такая  же  отвратительная  и
пугающая песня расплылась по долине.
     Мы с Василием Николаевичем вышли  из палатки. Привязанные Бойка и Кучум
всполошились и,  навострив  уши,  напряженно  прислушивались  к  наступившей
тишине.  Над рекой шумно  пронеслась  стая вспугнутых  кем-то чирков. Кто-то
непрошеным гостем  ворвался  в  вечерний  покой  долины, и все  настороженно
притаилось. Мы долго стояли у затухающего костра, подавленные тоскливым воем
голодной стаи.
     -- Вы  слышите, кто-то  ходит  по берегу?  Да и не  один,-- таинственно
прошептал Василий Николаевич.
     Собаки,  натягивая  поводки,  визжали,  пытаясь  сорваться -- для  них,
видимо, ничего загадочного не было  в шорохе,  что доносился снизу. Мы  же с
Василием Николаевичем  в недоумении поглядывали  то на  собак,  то  друг  на
друга.
     -- Звери удирают от волков, -- сказал я наугад.
     -- Нет, не звери, -- возразил он.  --  Видите -- дым вниз тянет? Они бы
давно учуяли  нас  и  свернули  с  реки: человека  зверь больше,  чем волка,
боится. Кто-то другой ходит.
     Шум  стал слышаться яснее и ближе. Теперь четко отдавались чьи-то шаги.
Я   схватил   винтовку  и,   выскочив  на   берег,  затаился  в   кустах.  С
противоположной стороны реки простучали  по гальке копыта, прошлепали  через
ключ, и все оборвалось, будто звери остановились.
     Опять  тишина, густая,  недвижимая. Повеяло  нежным  весенним воздухом.
Далеко позади затухала  заря,  сонно  отражаясь  в бегучей  ряби  воды.  Лес
наполнялся холодеющей темнотою.
     Я долго стоял, охваченный нетерпением. Но вот  за рекой, из-за  кустов,
выткнулась голова  оленя с  огромными рогами. Мгновение  -- и ложа  винтовки
прилипла к плечу, в разрезе  прицельной рамки мелькнула мушка... Но выстрел,
сам  не знаю почему, задержался на  какую-то неуловимую долю  секунды, и это
предупредило страшную развязку: на спине оленя сидел человек. У меня по телу
побежал холодок.
     За первым оленем показался  второй, тоже с  седоком,  а на  третьем  --
последнем   --  лежал  тяжелый  вьюк.  Шествие   завершала   ленивой  рысцой
неопределенной масти собака.
     По тому,  как сидели незнакомцы в  седлах, по манере  управлять посохом
безошибочно можно  было  угадать  в них  эвенков. "Откуда  они взялись? Куда
держат путь? Почему с ними нет палатки, постелей, поток с дорожными вещами?"
-- подумал я, присматриваясь к седокам. Встретиться с людьми в этом огромном
и   пустынном  крае  почти  невозможно.  Вот  почему  появление  незнакомцев
озадачило меня.
     Верховые подъехали к реке и о чем-то стали совещаться на своем языке.
     -- Улукитка-ан! Неживой, что ли? -- крикнул один из них.
     -- Не кричи, он тут где-то должен быть, -- сказал второй минутой позже.
     Я вышел из засады.
     -- Переезжайте, тут мелко, -- посоветовал я неожиданным гостям.
     -- Не  утонем?  А  то  придется тебе отвечать, --  послышался скрипучий
старческий голос.
     --  Если боитесь -- езжайте повыше, там хороший брод. -- И я направился
к стоянке.
     Прошумел под ногами  оленей  ворчливый  перекат,  снова  простучали  по
гальке копыта, и вскоре незнакомцы тоже подъехали к стоянке.
     --  Это страшно  большой кобель!  Не тронет?  -- пугливо посматривая на
Кучума, спросил передний.
     -- Нет, не бойтесь!
     --  Тогда,  будь  другом,  отпусти  его,  пусть он  нашему  кобелю  сон
разгонит: на ходу спит, пропастина! -- И, обернувшись к  реке, крикнул почти
ласково: -- Майто, где ты? Утонул, что ли?
     Василий  Николаевич подложил  в огонь сухих дров, и  вспыхнувшее  пламя
отбросило к лесу  темноту. От реки  оторвалась  серая тень  Майто,  Это  был
старый пес, с морщинистой мордой, облезлыми боками,  кривоногий. Он, даже не
взглянув на взбудораженных собак, подошел к костру, бесцеремонно стряхнул со
своей шубы прямо на нас воду и тут же улегся.
     Старики  подвели  оленей  к  ближней ели,  и,  пока  они  управлялись с
животными,  я успел  рассмотреть каждого из них. Один был низенький, живой и
разговорчивый.  Его  сухощавое  туловище,  сгорбленное под тяжестью прожитых
лет,  обтягивала  ветхая,  в  заплатах, дошка. Непропорционально  большую  в
сравнении с туловищем  голову  прикрывали  космы  жестких черных, как смоль,
волос. Крошечные  же  глаза  старика  сохранили  что-то молодое, ястребиное,
острое. С юношеской подвижностью он расседлал своего вьючного оленя и тут же
стал помогать товарищу.
     Второй  был  полной противоположностью  первому.  Большой, отяжелевший,
мешковатый, кривой  в  плечах,  он  напоминал корявый пень. Да и лицо у него
было какое-то деревянное, застывшее, с толстыми губами, обветренными досиня.
Он отвечал на наши вопросы односложно, слабеньким, тоненьким голоском.
     Когда старики подошли  к  костру,  мы  поздоровались и с минуту  стояли
молча, осматривая друг друга. Одеты они  были по-эвенкийски: в дошках, унтах
и  сшитых из лосины  штанах. На  тонких ремешках,  перекинутых  через плечо,
висели  кожаные  сумочки  с  патронами.  У  поясов  болтались   ножи.  В  их
медлительных   движениях,  в  холодноватом  взгляде  темных   глаз   таилось
удивительное  спокойствие, даже безразличие ко всему окружающему, словно они
давно путешествуют вместе с нами и все здесь в лагере им знакомо до мелочей.
     -- Ну и  лохматый кобель, что черт  в зиму! -- произнес низенький,  все
еще с опаской поглядывая на Кучума.
     -- Откуда и куда едете? -- не выдержал я.
     -- Мы  пастухи  Ироканского  колхоза,  с  оленями  тут  по Мae  кочуем.
Приехали  проведать старика, давно не встречали, шибко давно, -- ответил он,
приседая на корточки у костра и доставая трубку.
     -- Это вы про Улукиткана?
     -- Ну да... Не упусти он раненого зверя, мы бы так и думали, что старик
давно ушел к предкам, а он, вишь, еще топчет землю.
     -- Неужели по раненому зверю догадались, что здесь находится Улукиткан?
-- удивился я.
     -- Узнали... -- ответил тот равнодушно. -- Тайга, друг, большая, однако
от зрячего в ней не спрячешься.
     -- Но ведь зверя мог ранить любой из нас.
     -- И то правда. А этого стрелял Улукиткан. Ты думаешь, я обманываю?
     Я вспомнил, что два дня назад старик действительно ранил сохатого.
     --  Вчера мы зверя убили, -- продолжал старик.  -- Стали шкуру сдирать,
видим -- свежая рана. Кто, думаем, тут промышляет? Зачем так далеко приехал?
Потом в мясе пулю нашли, хорошо  осмотрели ее, думали: чья  она? Такой пулей
стреляет  одноглазый старик с  речки  Топтокан,  однако далеко  он живет, за
Учуром, не  пройти  ему  сюда; там, на Топтокане,  больше сохатых. После еще
долго  думали и  вспомнили  про Улукиткана,  у  него тоже были  такие  пули.
Хочешь, посмотри --  может, и ты  узнаешь.  --  Гость, порывшись в карманах,
подал мне угловатый кусок свинца.
     Это  была пуля  от  берданы,  расплюснутая "букетом" при ударе о кость.
Никаких особых примет на ней я не мог обнаружить.
     -- Не узнаешь?
     --  Нет,   --  ответил  я.  --  Почему  думаете,  что  она  принадлежит
Улукиткану? У вас тоже берданы и, наверное, такие же пули.
     --  Такие, да; однако,  я свою хоть где найду.  Разве  не  знаешь,  что
близнецы  и  те бывают  разные? Ты  хорошо смотри:  пуля Улукиткана  тоже от
других пуль отличается, свой метка имеет. -- И он толстым негнущимся пальцем
стал набивать трубку табаком.
     Я снова внимательно осмотрел пулю и заметил  слабый рисунок в уцелевшем
углублении тыльной стороны пули, изображающий  рог.  Это, как  оказалось,  и
было родовое клеймо Улукиткана.
     --  Что,  угадал?.. То-то!  Ну,  а  теперь  послушай, что старик  будет
толмачить.  Раньше каждый  эвенк свой  колып (*Колып  -- железная или медная
форма для литья пуль) имел, пули лил с  меткой, от этого  и не было споров у
охотников:  чья пуля в звере, того и мясо. Понял?  Так вот мы и узнали,  что
сохатого  стрелял  Улукиткан,  вот и  приехали  проведать,  спросить,  какие
новости у него, куда старая голова след тянет, и мясо привезли ему за пулю.
     -- А как же вы нашли нас?
     Собеседник пронизал меня испытующим взглядом, как бы пытаясь разгадать,
стоит ли вести со мною серьезный разговор.
     --  Разве не знаешь -- где бы человек или  зверь ни ходил, след от него
не  отстанет. От  убитого  сохатого пошли пятным  следом, нашли  место,  где
кормился он, где Улукиткан скрадывал его, -- это совсем не трудно. Стали там
смотреть  след  старика и тут только  догадались,  что он  экспедицию привел
сюда...
     -- Не понимаю, -- перебил его Василий  Николаевич. -- По следу, что ли,
догадались или как?
     -- Ну да... Что, не веришь? -- спросил  старик, прикуривая от уголька и
окутывая  себя  дымом.  -- Его  след  ботинки делали, мы  сразу не поверили,
думали: може