е, ну
дитя, да и только! Плачет, а слез-то нет... Убогая одежонка на нем изорвана,
голова и ноги в крови... Он-то и подсказал нам, где вас искать...
     -- А как же слепой сам выбрался? -- перебил я Трофима.
     -- К  нему на выстрел  прибежали наши собаки, но старик не пошел сразу.
Он  привязал  Кучума  и продержал его  сутки  без  корма,  рассчитывая,  что
голодная собака наверняка отправится к лагерю. Она  действительно  и привела
его к  нам.  Мы сразу же связались со штабом. Нам пообещали в  первый летный
день выслать за слепым стариком самолет.
     --  Ты  не  представляешь,  Трофим,  как   мне  хочется,  чтобы  спасли
Улукиткана, увидеть его зрячим!
     -- Будем надеяться, что все обойдется хорошо...
     Трофим сказал это далеко не так уверенно,  как  мне хотелось. Я  понял,
что состояние Улукиткана вызывает большую тревогу и у него.
     Из леса по тропе, нашим следом, торопливо шел Василий Николаевич.
     На  тайгу, на  марь, на тропу лился поток горячих  лучей расплавленного
солнца.  Маревом  курились  перелески.  Горы  разбежались по  сторонам.  Все
кажется  легким  и  просторным.  Волна  радости  охватила  меня.  Я  верю  в
наступивший перелом, в голубую ласковость неба, в жизнь.

     III. Снова  среди  друзей.  Какая  радость  --  с  нами Майка! Неужели
Улукиткан будет зрячим? Наш караван ведет Лиханов. Снова вместе.
     Сладостные минуты бывают в жизни исследователя!
     Представьте  себе  человека  с котомкой  за  плечами, пробирающегося по
горам  или захламленной  тайге. Его  немилосердно поливает  дождь,  холодный
ветер пронизывает  тело, ноги  с трудом  передвигаются,  но ему  нужно идти,
идти,  идти  --  этого  требуют  обстоятельства... И  вот  наконец-то  после
длительного пути  он, едва  не падая от  усталости и  голода, добирается  до
приюта. Собрав  остатки  сил, человек разжигает костер,  высушивает  одежду,
пьет  горячий  чай. Все это  очень  хорошо. Но настоящая награда  впереди. С
какой радостью  он свернется  в комочек  возле огня,  прикроет расслабленное
тело полами  поношенной фуфайки и с величайшим  наслаждением уснет. И  тогда
вой бури, право же,  покажется ему на  миг колыбельной песней. А в следующий
миг  ему...  уже  ничего  не  будет казаться: полностью  выключаются  нервы,
память,  слух.  Никаких  сновидений.  Ни  холоду,  ни грозовым  разрядам  не
разбудить его. Разве только от костра  загорится одежда, и огонь, добравшись
до тела, заставит проснуться.
     Такой  вот неодолимый сон свалил меня, когда я  наконец-то после долгих
скитаний по тайге в поисках Улукиткана  попал в долину Джегормы и был найден
там  своими  друзьями  Трофимом  Королевым  и  Василием  Мищенко  в  ужасном
состоянии. Я уснул у костра.
     Когда я открыл глаза, из  глубины темного неба на меня смотрели неяркие
звезды.  Но  тело и мозг еще были скованы  забытьем.  Я не мог  понять,  где
нахожусь, забыл, кто я, совсем не чувствовал себя.
     И  вдруг,  будто  видение,  воскресла  передо  мною  недавно  пережитая
картина...  Я  увидел  берег Большого  Чайдаха,  где  несколько  дней  назад
располагался наш лагерь. У затухшего костра сидел Улукиткан, горбя спину под
старенькой латаной  дошкой.  В его  позе, в молчании  --  непоправимое  горе
слепца.
     Еще  какая-то доля напряжения  -- и ко мне  стала возвращаться  память,
несвязными  отрывками   проплывали  печальные  события  последних  дней.  То
вздымались  волны  Купуринского  переката,  заглушая  ревом крик  утопающего
Улукиткана; то я видел себя ползущим на четвереньках  через  кочковатую марь
со слепым стариком, привязанным ремнем к моей спине.
     Какая-то надоедливая  птичка без устали повторяла один и тот же  мотив.
Но  я  все  еще  не  мог  понять,  где  нахожусь,  что  случилось  со слепым
проводником, жив ли он. Медленно выпускал меня сон из своего плена.
     Когда же  я окончательно пришел в себя, то  прежде всего изумился: была
не  ночь,  а светлый вечер! На стоянке  по-праздничному пылал костер. Где-то
кричали  кулики.  Легкий  ветерок гнал  по долине  редеющий  туман.  Василий
Николаевич,  согнувшись  у огня,  чинил  мою телогрейку. Трофим помешивал  в
котле какое-то варево.  Кто-то теплый прижимался к моей спине...  Кучум! Он,
видимо, соскучился -- ведь мы  никогда с  ним так надолго не расставались  в
походе.  Я  повернулся,  обнял  пса и поймал  на  себе его умный  и ласковый
взгляд. Вдруг словно  приподнялась завеса, и  я очень ясно  представил себе,
как Кучум вел несчастного  Улукиткана своей собачьей дорогой сквозь чащу, по
ухабам, через топкие мари. И я еще крепче прижал его к  себе. То, что мудрый
старик остался  жив, было для меня лучшей  наградой за  все испытания. Может
быть,  судьба слепца сулит ему много горя и страданий, но  я убежден: утрата
зрения не  лишит зоркости его ум. Мне же достаточно будет трех-четырех дней,
чтобы привести себя в порядок.
     Бойка,  ревниво  наблюдая за  мной и Кучумом,  не выдержала, подошла  и
легла рядом, пристально всматриваясь в мое худое, обросшее лицо.
     --  Не  узнаешь или  хочешь  что-то  рассказать? -- спрашиваю я, но обе
собаки вдруг вскакивают  и,  пружиня спины, всматриваются в густой, холодный
сумрак вечера.
     Поднялся Трофим. Заслоняя ладонью свет костра, он тоже смотрит на марь.
Слышно, как там хлюпает вода под чьими-то ногами.  Но собаки не бросаются на
шорох, они приседают на задние лапы, успокаиваются. Кто же это может быть?
     -- А-а, это -- вон кто! -- кричит Трофим.
     Я встаю.  Что  это? По тропе  к  нам торопливо  идет Майка, за нею  еле
поспевают  мать  и   еще  один  олень.  Животные,  видимо,  обнаружили  наше
присутствие в долине  и, может  быть, как-то  по-своему, по-звериному,  тоже
обрадовались.
     Василий  Николаевич  угощает  гостей  солью,  -- слышно, как  сочно они
чмокают губами.  Майка по-прежнему дичится нас, но ее мучает любопытство: ей
хочется заглянуть в рюкзак,  ее  интересует, что  в котелке, не спрятался ли
кто под колодой.  Она  шарит  по стоянке,  но вдруг замечает  собак, и на ее
мордочке  отражается  не  то страх, не  то удивление.  Она явно робеет перед
поднявшимся на ноги Кучумом, протестующе кричит и бежит к матери...
     Мы  садимся  ужинать.  Уже ночь.  Перестала куриться  черная кочковатая
марь.  Темную синь  неба  пронизали  лучи  бледных звезд. Сдержанный шепоток
бежит по лесному  простору. Дремлют  уставшие собаки, свернувшись клубочком.
Лежат  олени, лениво пережевывая корм. Майка спит, беспечно откинув голову и
разбросав по-детски ноги.
     "Новорожденный  всегда  приносит  счастье",  --  вспомнились мне  слова
Улукиткана, сказанные им еще на Кунь-Манье, когда родилась Майка. Эту веру в
счастье  слепой пронес через все  испытания.  Как  он обрадуется, узнав, что
Майка с нами.
     ...Ночь  погасила  свет, усмирила звуки. Но еще  кто-то  шевелится  под
прошлогодним листом, сонно плещется в каменистых берегах притомившаяся река,
да где-то внизу за густым тальником шепчутся дикие гуси.
     Не  спим и мы,  а  с  нами  -- костер.  Все еще не  могу насладиться ни
близостью друзей,  ни  куполом звездного неба,  ни покоем.  Какое счастье --
жить!  Ведь  мир  сотворен  для  человека,  и  блага,   созданные  природой,
принадлежат ему. Иначе для кого  все эти прелести  северной ночи, поля живых
цветов,  студеные  ключи,  бескрайние  леса,  подземные  склады  драгоценных
металлов? А разве не  для  того, чтобы разнообразить жизнь человека,  бывают
лютые морозы, штормы, осенний  листопад,  зима, весна... Как жаль,  что сама
жизнь человека микроскопически коротка по сравнению с вечностью.
     --  Разве еще чайку попьем?  -- говорит  Трофим,  подбрасывая в  костер
головешку.
     --  У  меня,  Трофим,  какое-то  странное состояние,  --  отвечаю я. --
Ничего, понимаешь, не хочется, кроме абсолютного  покоя. Кажется, вот так бы
вечно сидел у костра со своими тихими думами.
     -- Такое и  мне знакомо, --  неторопливо, разливая по  кружкам кипяток,
отзывается Трофим.  -- Помните, когда  меня принесли с Алгычанского  пика  в
палатку? Вот так же ничего не хотелось. Это реакция после нервной встряски и
голода. Счастья без горя не бывает...
     -- Зачем такой крепкий чай налил?
     -- Пейте, пейте, скорее поправитесь, а то ведь на вас смотреть страшно,
--  ответил он, шаря  по своим карманам. --  Вот, взгляните...  --  И  подал
затасканный обломок зеркала.
     Боже,  какое страшное  зрелище! Неужели  это я?  Присматриваюсь  --  ни
единой приметы, но что-то знакомое в этом ужасном лице со впалыми глазами, с
птичьим носом, со свежими шрамами на щеках.  И вдруг вспомнилось болотце, из
которого  хлебал воду раненый  медведь. Именно  там, в  зеркальном отражении
воды, я видел себя таким. Только теперь на левой стороне подбородка появился
пучок седых  волос. Наверное, еще долго меня будут преследовать воспоминания
последних дней...
     Мы  молча  пьем  чай. Над нами купол неба --  синий  в  вышине и  почти
фиолетовый к горизонту.
     Ночь  умиротворила земные страсти. Трофим раскинул на земле телогрейку,
в изголовье бросил рюкзак, затем долго укрывался плащом, стаскивая его то на
спину, то на грудь. Над забытым  костром сомкнулась тьма.  Уже за полночь. С
неба, сквозь густую пелену, смотрят на стоянку сонные звезды...
     Нас будит  зорька. Ветер бьет  в лицо,  гонит туман. Сразу  открывается
хребет и чистое полотно неба,  нежное,  голубое. Никогда не  уйти  из памяти
этому чистому  утру вернувшейся жизни. Оно идет несмело, как заблудившийся в
лесу  ребенок. Я  встаю, накидываю на плечи телогрейку. Раздуваю огонь.  Жду
восхода. Как дороги мне и этот слабо возникающий и замирающий шелест листвы,
и крик взметнувшихся  над рекою матерых крохалей, и дрожащие  в первых лучах
солнца  капли росы, и  голубеющая,  зовущая к себе даль.  Счастливого  пути,
наступающий день!
     После  чая ловим оленей  и уходим на  устье  Джегормы,  к своим. В моих
мышцах слабость, иду тяжело, силы  возвращаются медленно, но  я не огорчаюсь
-- всему свое время.
     Собаки  по привычке  бегут где-то стороною, обшаривая  тайгу. Майка  то
забегает  вперед, упражняясь в прыжках, то далеко отстает, и тогда мы слышим
ее тревожный крик. Как хорошо, что с нами это беззаботное, молодое существо,
дар весны!
     Уже был полдень, когда наш маленький караван подходил к устью Джегормы.
В завесе тумана открывался один просвет за другим. Горы вдруг расступились и
потеряли  высоту. Взору открылся  залитый солнцем  пейзаж.  Справа  и  слева
береговые отроги обрывались скалами, упираясь  в широкую долину Зеи. А между
ними вдали  виднелась всхолмленная даль,  прикрытая холодной просинью черных
лесов.  За ближней стеной  тальника тонкая струйка дыма  сверлила просторное
небо.
     Нас   встречают  все   жители  лагеря,  мы  жмем  друг  другу   руки  и
по-настоящему радуемся, смеемся. Хорошо оттого,  что мы  снова вместе. Нет с
нами только Улукиткана.
     Мысли опять возвращаются  к старику. Ведь он впервые за восемьдесят лет
своей жизни покинул тайгу. Какую страшную горечь, какие тяжелые думы увез он
с собою, оставляя, может  быть,  навсегда  ружье,  посох,  котомку, знакомые
хребты,  пади, реки, лесные тропы, лесной простор -- да что там, и солнечный
свет,  озарявший их. Но Улукиткан не мог уехать, не поведав другу Лиханову о
своих последних желаниях.
     Через час, когда жизнь в лагере  вошла в свое русло,  я зашел в палатку
Лиханова, достал из своего рюкзака гильзу от  берданы, клочок черной шерсти,
кольцо,  сплетенное  из  веточек  ерника,  и  пять  прутиков  с  рогульками,
связанные вместе.
     --  Это  Улукиткан  оставил мне  на последней стоянке,  но  я  не сумел
прочесть. Может, ты, Николай, объяснишь, что они обозначают?
     Лиханов не торопясь покуривал трубку, посматривал на  разложенные перед
ним предметы.
     -- Шерсть лежала  в гильзе, а прутики висели вниз  рожками? Правильно я
говорю? -- спросил он.
     -- Правильно! А как ты угадал?
     -- Я знаю, что случилось с Улукитканом, поэтому догадываюсь, как должны
были лежать шерсть и прутики, -- Лиханов почесал пальцем  бровь. --  Значит,
так:  пустая гильза  --  это  выстрел, ты  знаешь; шерсть в середине  гильзы
означает,  что  на  выстрел  прибежала собака, --  разве  ты не узнал шерсть
Кучума?  Теперь  внимательно  рассмотри это  кольцо.  Оно  сделано  из  двух
веточек, заплетенных в  разные  стороны. И тут же  есть маленько шерсти. Это
надо понимать так: ушел с  собакой, не знаю куда. Прутиками с рожками эвенки
всегда обозначают  оленей,  а если  висели  прутики вниз  рожками -- значит,
потерялись олени! Считай, сколько?
     -- Пять. Теперь и мне ясно, -- вздохнул я. -- Где бердана старика?
     -- Тут недалеко. В дупле. Он сам положил ее  туда. Там еще дошка, лыжи,
нож,  сумочка с патронами  и  спички.  Слепой еще  хочет  вернуться в тайгу.
Бедный старик...
     И надтреснутый голос Лиханова дрогнул...
     А  день сегодня  по-настоящему  весенний!  Природа  доверилась  объятию
тепла. Лес стоит опьяненный первой зеленью. Под ногами обнаженная земля, вся
в  свежем  запахе  прели. Кое-где  сквозь слой слежавшейся  листвы пробились
пучочки нежной травы. И какие-то букашки ползут неведомо откуда по этому еще
не устроенному миру.
     На другой день  вечером все  жители лагеря собрались  в палатке радиста
Геннадия.  Здесь  душно,   накурено.   Ждем  очередной  передачи   из  штаба
экспедиции. И  один  из  самых важных  для нас  вопросов: что с Улукитканом.
Ждем...
     Геннадий  посылает в  эфир позывные,  дает настройку и, наклонившись  к
журналу, начинает молча записывать радиограмму. Слышно, как тикают у кого-то
на руке часы да как по бумаге бежит карандаш. Геннадий вдруг не выдерживает,
начинает принимать вслух:
     --  Заключение  врачей: у  Улукиткана  кровоизлияние  на  дне  глазного
яблока,  травматического  происхождения.  Окулист  говорит,  что  к  старику
вернется зрение.
     Моей радости нет предела. Верю -- врачи вернут старику зрение!
     Геннадий остался в палатке принимать радиограммы, а остальные собрались
у  костра.  Ночь,  звездная,  теплая,  прикрыла  лагерь.  Воздух  переполнен
бодрящими запахами весны. Все вокруг  уже  уснуло. Только  неугомонная река,
взлохматив гребни мутных  волн,  без устали грызет берега и, отступая, шумно
злобится  на перекате.  Василий  Николаевич,  присев  на  корточки,  ласково
треплет Кучума,  тот визжит, бьется, как в капкане, а Бойка, не поняв, в чем
дело, убирается в лес.
     -- Дурень, чего не радуешься?!  -- тянет  нараспев Василий  Николаевич,
прижимая кобеля. -- Улукиткан скоро вернется зрячим! Пойдем на Становой.
     Но пес не  понимал, рванулся, сбил  его с ног и удрал к Бойке. Из  чащи
долго смотрели на нас две пары ярких маленьких фар-глаз.
     Скоро лагерь опустел. Люди разошлись по  палаткам. У затухающего костра
остались лишь  каюры-эвенки, молча  наблюдая, как в фиолетовых вспышках огня
плавятся угли. Их трое. Все сидят  неподвижно, сложив калачиком ноги. На  их
плоских задумчивых лицах покой.  Суровая жизнь  среди лесов и болот приучила
их пользоваться  малым. Они не умеют, как мы, восторгаться и равнодушнее нас
к горю. Как ни странно,  весть об Улукиткане  не удивила их. Когда я  сказал
его  близкому  другу  Лиханову, что к  старику  вернется  зрение, он  только
утвердительно качнул головой.
     -- Почему же ты не радуешься за Улукиткана? -- спросил я его, зная, что
Николай ничего не таил от меня.
     --  Ему всегда  везло.  Он никогда не  отпугивал  от  себя  счастье, --
спокойно ответил каюр.
     На  закутанный  прозрачной  вуалью лес  легла  ночная  прохлада.  Затух
костер.  Изредка в безмолвие ночи  врывались  живые всплески переката. Каюры
продолжали сидеть молча. И  только внимательно  присматриваясь,  можно  было
заметить,  как у  них сдвигались брови, как  в маленьких глазах вспыхивал  и
затухал  огонек, как беззвучно  шевелились  губы, --  значит,  в их  упрямом
молчании билось глубокое раздумье над жизнью.
     Мы   послали  подробную  радиограмму   председателю  колхоза  "Ударник"
Колесову и просили его выслать оленей взамен погибших и утерянных, а также и
нового проводника на тот  случай, если Улукиткан не сможет  путешествовать с
нами дальше или вообще к нему не вернется зрение.
     Когда  я  проснулся, в  береговых  кустах пели пеночки.  Над  отогретой
землей колыхался прозрачный пар, и необычно сильно тянуло горячей прелью.
     Трофим уже ушел со своей бригадой и оленями вверх  по Джегорме. Там, на
одной из вершин левобережного  отрога,  они  построят геодезический знак. Из
леса  доносился  удаляющийся крик погонщиков. На стоянке остались только мои
спутники.  Трудно представить,  какая  невыносимая  мука  --  безделье!  Нам
предстоит испытать на себе эту "прелесть", пока не восстановятся мои силы.
     Наутро первая мысль была об Улукиткане. Знаю, он беспокоится за меня, а
может быть... может  быть,  с горечью  считает,  что  я бросил  его. Старику
трудно поверить, что  в тайге, где  ему все  так понятно, можно заблудиться.
Ведь для него тут что ни  дерево  -- то ориентир.  Да  разве  только дерево?
Гнезда  белок, мох, свисающий с веток, рубцы снежных надувов, оттенки скал и
многое другое не дают ему сбиться с нужного направления. Улукиткан лучше нас
всех понимает,  но не умеет выразить словами, что на земле все существует во
взаимной  связи и  что нужно только знать  природу  окружающих  вещей, чтобы
многое было понятно.
     Прошу Геннадия  связаться  со  штабом и, пока тот посылает  в эфир свои
позывные, пишу радиограмму.
     "Плоткину.  Для  Улукиткана:  вчера  благополучно добрался до  своих на
устье Джегормы. Знаю, виноват перед тобой. За  марью, куда  я  последний раз
пошел от  тебя, действительно нашел старый лабаз.  Но возвращался обратно не
своим  следом, как  нужно  было  бы, а напрямик и по туману,  сбился с пути.
Поздно вспомнил твой совет: не тяни след,  если не  знаешь, куда идешь. Надо
было сразу остановиться, осмотреться,  дождаться утра, а я побоялся оставить
тебя  одного, продолжал  блуждать  по  тайге, стрелял, кричал  и  ушел очень
далеко.  На третий  день убил  медведя, и это  выручило  меня.  Когда  туман
рассеялся, я нашел нашу стоянку, но тебя уже не было.
     Вчера на табор пришла Майка с матерью, как видишь,  счастье  от тебя не
хочет уходить! Мы уже знаем от доктора, что ты скоро  будешь  опять  видеть.
Ждем с нетерпением тебя на Джегорме.  Мы еще пройдем с тобой через Становой.
Все шлем тебе привет".
     Когда через день Плоткин прочел ее Улукиткану в больнице,  тот  страшно
обрадовался.  Он считал меня погибшим. Этому  у слепого было доказательство,
хотя о нем он никому не обмолвился ни словом. Даже Николаю не сказал...
     А получилось так. Старик слышал два моих выстрела  по зайцу спустя пять
минут после того, как я оставил его на краю бурелома. Позже, как известно, я
не  вернулся  к нему.  А через день,  примерно на том  месте, откуда донесся
выстрел,  вороны  с криком  делили добычу. Вот  он и решил,  что  я  стрелял
медведя,  но  неудачно:  ранил его и был растерзан зверем. Вороны нашли  мой
труп, спрятанный медведем, и устроили пир.
     Наконец-то  развязались  все  узелки  моего  необычного  путешествия со
слепым проводником через Джугджурский хребет. Теперь можно будет  подумать о
предстоящем маршруте через Становой.
     Мне прежде  всего  нужно  было  связаться  с  полевыми  подразделениями
экспедиции.  Экспедиция  --  не завод, где события  узнают  через  несколько
минут.  "Цехи"  экспедиции разбросаны на обширной территории, в глуши лесов,
по диким  ущельям, среди бескрайних Удинских болот. На сотни километров ушли
и затерялись наши люди  от баз партии,  от жилых зимовий, радио. Только  дым
костров  в  вечерних и  утренних сумерках выдает их одинокие  стоянки  среди
безымянных вершин гор да неприветливых марей. В ежедневной борьбе с  суровой
природой  люди  стали   нетребовательными: